Глава 11. Передовая и тыл

Декабрь 1941 — январь 1942 года

Видно судьбе было угодно, чтобы из многих тысяч павших, в живых остались редкие одиночки. Они сохранились, для памяти об этой кошмарной и тяжёлой войне.

Мы несли большие потери и тут же получали новое пополнение. Каждую неделю в роте появлялись новые лица. |Разве запомнишь все их фамилии. Разве в таком потоке людей солдатские фамилии запомнишь? Запомнить в памяти можно было не больше десятка, тем более, что голова у ротного занята совершенно другим. Тут и война, и немцы, и самое важное полковые начальники. Кто из них, кто? Трудно было сказать.

А про солдат, что сказать? Среди вновь прибывших попадались крестьяне, старики и мальчишки. Бывали и городские мелкие служащие, счетоводы и учителя.

— Эй, старшина! Позови мне учителя и того из городских, — счетовода! Да скажи, пусть составят ротные списки, на вновь прибывших вчера солдат! Звонили из штаба, там ротные списки потеряли!

Но основную массу прибывающих составляли деревенские жители, безграмотные мужички, с бескрайних просторов России. Военному делу они не были обучены плохо, солдатские навыки им приходилось приобретать непосредственно в боях. К линии фронта их вели поспешая. По дороге они прислушивались и оглядывались по сторонам. Им нужно было успеть попасть на передовую к раздаче пищи, как им объясняли.

И как только они, гремя котелками, в темноте появлялись на самой передовой, то тут же под вой и грохот снарядов начиналось их шествие обратно в тыл. Не успев хлебнуть из общего котла и отведать солдатской похлёбки, не оглядевшись, где тут война, а где тут харчи выдают, они обмотанные бинтами ковыляли в обратную сторону.

До санроты доходили не все. Одни тут же, на передовой или в пути падали замертво. Другие, получив ранения, были довольны и рады, что в первый же день легко отделались от войны.

Обычно во время боёв состав стрелковой роты не превышал полсотни штыков. Редко когда бывало на десяток, на два больше. Но и этого количества человеческих жизней хватало на несколько дней, лишь на неделю. Для нас, для окопников, война велась не по совести и не по человеческим правилам. В противоборстве немцы имели всё, а у нас, как известно были одни штыки и винтовки. Это была не война, а побоище. Но мы лезли вперёд, немцы не выдерживали нашего тупого упорства, бросали деревни и отступали на новые рубежи.|

Разве в таком потоке людей запомнишь их фамилии? Своих солдат часто в лицо не знаешь!

Среди вновь прибывающих красноармейцев были в основном деревенские жители. Попадались среди них и городские служащие, самые мелкие чины.

— Эй, старшина! Позови того учителя и счетовода! Скажи им, пусть снова составят списки на последнюю партию прибывших! Звонили из штаба, там ротные списки потеряли!

Военному делу прибывающие красноармейцы не были обучены. Солдатские навыки им приходилось приобретать в ходе боёв. К линии фронта их вели и торопили. Им нужно было попасть на передовую ночью, к раздаче пищи. И как только они в темноте, гремя котелками, появлялись в роте, то нередко под вой и грохот снарядов начиналось их шествие обратно в тыл. Не успев хлебнуть из общего котла солдатской подсолённой похлёбки, не оглядевшись кругом, — где тут война, они обмотанные бинтами ковыляли в обратную сторону. До санроты доходили не все. Одни, тут же на передовой или в пути падали замертво. Другие, получив ранения, были довольны, что в первый же день на фронте отделались от войны.

Обычно во время боёв состав стрелковой роты не превышал полсотни. Но и этого количества солдат хватало только на несколько дней. Для нас, окопников, война велась не по правилам и не по совести. Противник, вооруженный "до зубов" имел всё, а мы ничего. Это была не война, а побоище. Но мы лезли вперёд. Немец не выдерживал нашего тупого упорства. Он бросал деревни[128] и бежал на новые рубежи.

|Каждый шаг вперёд, каждый вершок земли стоил нам, окопникам, жизни. В этой войне за каждый шаг вперёд, за каждый вершок земли мы окопники платили солдатскими жизнями.

Передовая, для участников войны имела, для каждого определённую мерку. А те, кто был в тылу и тыловики, те кто сидел в тылу, у нас в полковых тылах, тоже считали себя вояками. А те, кто был в полковых тылах, кто сидел у нас за спиной, считали себя вояками. Фронтовые части и команды разного типа и назначения занимали /большую/приличную/ обширную территорию от передовой в глубину от фронта. Тридцать, сорок километров, а иногда и больше.

Командир полка со своим штабом полковыми службами от передовой находился в пяти, шести верстах. Но дело тут не в том, где кто сидел. Они ведь все себя считали непосредственными участниками войны. Что считали! Они даже похвалялись, что эту и эту деревню брали лично они. И даже дату освобождения деревни определяли, когда на саночках въезжали туда.

Зачем выставлять на показ командира полка и его штабных работников. Командиру полка по штату положено. Они управляли нами из глубины, охватывая весь фронт полка по телефону и мысленно.

Возьмём например нашего комбата и всех бывших до него, кто был на этой черте. Разве он признается, что отсиживался всю зиму в тылу. В батальоне была всего одна рота, а он сидел на полпути от передовой до штаба полка. Он как бы мысленно поддерживал связь между полком и стрелковой ротой, передовая приказы и распоряжения связными и по телефону.

Артиллеристы, к примеру, тоже воевали, как они говорили, на передовой. За всю зиму сорок первого, я видел их два раза в цепи стрелковой роты. Мы взяли деревню, и когда стихли выстрелы и немцы удрали, они прикатили свою чахоточную сорокапятку и поставили, для охраны домов.

Стрельбу они не вели, берегли стволы и экономили снаряды. Лошадей потерять боялись, немцы могли их накрыть. А немцы, по сути дела не знали, где прячется наша артиллерия и почему она упорно молчит. И все свои огромные запасы снарядов они выпускали по нашей пехоте, так как мы постоянно торчали у них перед глазами, на самом виду.

А те кто сидел у нас за спиной в тылу, считали себя вояками. Возьмём к примеру рядового солдата. Был такой солдат Ефим Кошельков, повозочный из полкового обоза, любитель поговорить. Он без умолку может рассказывать о своём житье бытье в полковых тылах и о своей службе на фронте.

Он даже был уверен и считал, что всю войну воевал с немцами и не вылезал с передовой. Ему иногда поручали в часы затишья подвести ротного старшину с продуктами и едой, и он всю дорогу не переставая выкладывал свои соображения, такой уж он был любитель поговорить. Мне тоже приходилось не раз возвращаться с ним в роту и слушать бесконечные рассказы о жизни и о войне.

Посмотрите ему вслед, когда он возвращается обратно с опушки леса. Как остервенело и неистово нахлёстывает он свою лошадёнку и как она размашисто бросает ногами снег по сторонам, присаживаясь на ухабах. Понимает скотина, что торчать на опушке леса нельзя.|

Каждый шаг вперёд, каждый вершок земли стоил нам, окопникам, многих жизней.

Одни воевали, а другие те, кто был в тылу, тоже считали себя вояками. Был такой солдат Ефим Кошельков[129]. Служил он повозочным в полковом обозе. Ему иногда в часы затишья поручали подвезти нашего ротного старшину с продуктами и едой. Ефим, — любитель поговорить о войне. Он даже был уверен, что воевал против немцев. Мне тоже иногда приходилось возвращаться с ним в роту и слушать его рассказы о жизни, о превратностях судьбы и что вот он, как попал на фронт, — так и не вылезает с передовой. Такой уж он был говорливый.

Взгляните ему в след, когда он, не доехав до роты, возвращается с опушки леса в тылы полка. Как он остервенело и неистово нахлёстывает свою лошадёнку по тощим бокам и как она размашисто бросает ногами под уклон, приседая на ухабах. Понимает скотина!.. Что на опушке леса торчать Ефиму долго нельзя. А до самой передовой, от опушки леса, ещё метров триста. Так, что в самом пекле он, можно сказать, никогда не бывал.

Здесь в лесной тиши, в тылах полка, в затерянной между снегов деревушке, в натопленных избах идёт своя философия и фронтовая жизнь. Здесь своя суета, солдатская не лёгкая служба и невзгоды. Но зато, никакой тебе стрельбы и стужи. Слышно, правда, как ухают тяжёлые разрывы, где-то там впереди, на передовой. Каждый отдельный удар выворачивает душу, заставляет приседать, наводит смертельную тоску и нагоняет страх. А страх, это когда у тебя на душе боязливо. А вдруг он сорвётся и сюда долетит? Шарахнет по деревне!

На передовой стужа, за рукава хватаешься, ветер свистит. Здесь в тылах полегче. Здесь всегда можно улучить момент и прошмыгнуть в избу, приложиться спиной к тёплой печке, сварить припрятанной на такой случай картошки, вскипятить в котелке воды и бросить в него экономно щепоть настоящей заварки.

Правда, выпадали иногда и ясные дни. В небе, урча, появлялись немецкие самолёты. Полетают, погудят, сбросят одну-другую бомбу, попадут в коновязь. Жалко конечно лошадей, но не без пользы. Пока начальство очнётся, свежая конина, для солдатиков из тыловой братии очень даже сгодится. До хорошей бомбёжки так ни разу и не дошло. Немцы зимой редко летали. Больше в одиночку. Порыскает, покружит и улетит.

Здесь в толчее тыловой жизни с харчами тоже не разбежишься. Часто и по долгу приходилось копаться в мёрзлой земле, пока бог не натолкнёт, и где-нибудь в огороде не натолкнёшься, под снегом, на яму с гуртом спрятанной картошки.

В стрелковой роте другое дело. Возьмёт рота деревню, а тут приказ из штаба полка: — "Немедленно догонять немцев!". А там, впереди — голое поле, снежные бугры и обстрелы день и ночь.

Здесь в тылу на счёт этого спокойно. Обойдёшь огороды разок, другой, потыкаешь шомполом прихваченную холодом землю. Выпадет счастье нащупать перекрытие из досок, считай можно ремень ослабить на три дырки. Если проявить ещё нюх и умение, то в картофельной яме можно найти и чего-нибудь из съестного, завёрнутый в тряпицу ошмёток старого сала или оковалок свиной солонины.

Иногда очередной промах наводил на другое полезное место. Нащупаешь заострённым шомполом деревянный настил, попадёшь на ворох женского тряпья, а это считай самая надежная валюта. Тряпки всегда можно у баб обменять на сало. Заскочишь на ту часть деревни, где проживает полковое начальство. Как бы по делу! А сам ширь к молодухе. Так, мол, и так! Мы тоже не лыком шитые! Мы тоже бьёмся как рыба об лёд! Давай, мол, за каждую тряпку сала полфунта.

В голове у повозочного ютились разные мысли. И все они, по его рассказам крутились вокруг съестного и собственного живота.

Он не только умел править вожжами и действовать умело кнутом, он постоянно был занят делом, добывал себе витамины и калории. Правда, он не знал что это такое. Он слышал про них от обозного старшины. Он даже спросил однажды старшину, что есть, что.

— "Сало и водка — это калории! А витамины, это когда к молодой бабе зайдёшь! Вот так Ефим! Витамины у тебя будут опосля войны! Ты щас на калории налягай!".

"Нет!" — думал Ефим, — старшина на счёт витаминов и баб не правильно толкует. Ребята говорили, что в съестном они есть.

Где, как урвать? Организму нужно питание! Подсунь сейчас обозному старшине трофейную безделушку, какой ни будь портсигар или немецкую зажигалку, и будешь иметь в течении некоторого времени полуторную порцию варева из общего солдатского котла. И не нужно будет тебе, как бездомной собаке, бегать по сугробам и искать в ямах мёрзлую картошку.

Повозочный, очень и давно мечтал добыть себе немецкие ручные часы с блестящим браслетом. Он много и часто ездил с обозом и всегда внимательно смотрел по сторонам. Зрение у него было острое. Видел он далеко и насквозь. Он издали различал, где запорошенные снегом лежали наши, а где из под снега торчала рука немецкого солдата.

Вот бы наткнуться на немца, а его ещё никто не обшарил. Подходишь ближе и видишь, рука его из-под снега торчит, а на ней, на руке, ручные часы. И будьте любезны…

Погреешь их в шершавой ладони, покрутишь головку, осторожно толкнёшь, приложишь к уху, а они глядь и пошли. Приятно и сладостно вдруг станет на душе. Ты обладатель такого богатства. Часы это вещь! Из сотни один и тот не имеет!

Никого не убивал, греха на душе не имею, ни кому зла и подлости не делал, и чувствуешь себя настоящим человеком. С виду ты обозник, солдат, а ходишь с сознанием своего достоинства, при ручных часах.

Отойдёшь в сторонку, чтобы обозники не глазели, а то ведь, чего доброго, завистники найдутся, тайно следить будут, ночью во сне возьмут и снимут. От шустрой тыловой братии всего можно ожидать.

— Чавой-то у тебя Ефим рука забинтована?

— Чай на фронте. Кажись, ранение получил?

— Да, нет, так! Чирей вскочил!

— Ну и ну! Видать, ты у нас болезненный! Надо старшине доложить!

— Больным в нашей колонне вовсе не положено быть!

— Вот ещё дурак прицепился!

Отойдёшь подальше, размотаешь повязку на руке, глянешь на "чирей", а он весь блестит и чикает.

Секундная стрелка весело кружит по цифрам. Блеснёт циферблат в сумерках ночи, приложишь его рукой к уху и вся внутренняя игра гораздо слышней. Тикают чуть быстрее собственного сердца.

Вспомнил он одну памятную ночь. Тогда они с полковым обозом возили на станцию раненых. Разгрузили они раненых в санитарный поезд. Ефим шёл спокойно мимо вагонов-теплушек и вдруг слышит визгливый голос чужого солдата:

— Продаю! Тёпленькие!

— Продаю! Тёпленькие!

В горле у Ефима от этих слов что-то натянулось, в животе заурчало и ему жутко захотелось пирогов. Лежали у него в кармане гимнастерки несколько сторублёвок. Голод и запах пирогов он почувствовал сразу. Неужели тёпленькие! Наверно с капустой! А с чем же ещё быть! — мелькнуло в голове. Вот жизнь солдатская — наелся и продаёт! Повозочный весь напрягся и быстро, перебирая ногами, двинулся догонять солдата. Тот шёл в развалку, не торопясь. Ефим подобрался к нему совсем вплотную, повёл носом у рукава и захватил воздух ноздрёй. Он хотел уловить запах тёплого теста и пареной капусты. Потом он вытянул шею, обнюхал солдата и потянул его за рукав. Тот остановился.

— Почём пироги?

— Какие пироги?

— Как какие? Тёпленькие! Сам говоришь!

— Тёпленькие! Это ручные часы, а не пироги. Деревня!

— А почему же, тогда тёпленькие?

— А потому, что только щас с немца снял! Ясно? — и солдат показал ручные немецкие часы с браслетом и блестящим циферблатом.

— Ну, чего мнёшься? Бери или отваливай!

Повозочный осёкся. В голове у него замутило, в животе громко заурчало, губы готовые вытянуться в трубочку и попробовать мягкого пирога, повисли в воздухе. Он проглотил, пустую слюну и тяжело вздохнул.

Вагоны в этот момент залязгали, дернулись и задрожали. Эшелон, повизгивая на разные голоса, медленно покатил по рельсам. Солдат с часами вскочил на подножку, проплыл перед глазами Ефима и крикнул ему:

— Эй, деревня! Покедыва, прощай!

Всё это до мельчайших подробностей вспомнил он потом, когда вернулся в полк и мысль о ручных часах с тех пор запала ему в голову.

Сейчас Ефим лежал на полу в тёмном углу заплёванной и прокуренной избы, поджав под себя ноги. Пойдёт, кто мимо, наступит нарочно на ноги, такой здесь был тыловой народ и это, называются друзья, приятели! Руки он сложил на животе калачиком, так они быстрее согреются, хотелось побыстрее уснуть. А мысли о еде и ручных часах заставляли его, какое то время ворочаться.

Но вот сон сам навалился на него. Ему приснилась родная изба, русская печь с петухами, аляписто расписанная пришлым художником. Такие же белые и холодные клубы пара врывались по полу в открытую дверь, когда кто-то снаружи входил.

На затылке, из-под шапки повозочного, сдвинутой на глаза, выбивались не мытые, как войлок, волосы. Шапку он по долгу не снимал. Теперь не надо было садиться за стол, снимать шапку и креститься на икону. Теперь под шапкой водились ползучие вши, грызли загривок, и он не вычесывал их, как прежде, частым гребнем. Они водились и в мирное время. На мыло тогда не хватало. Деревня матушка! В избах было и смрадно, и тесно.

Немецкие трофейные расчески попадались красивые, он были редкие и для вычесывания вшей не годились. Мыло в мирное время было не по карману, частый гребень имела каждая семья. Во сне он видел, как раз такую картину. Одна баба распустив длинные волосы сгибалась в коленях у другой, а та сверху орудуя частым гребнем, вычёсывала вшей, давила их ногтём на скамье и стряхивала на пол. Проснувшись, он подумал, — к чему такой сон? Бабы и вши?…

В полузабытье он глубоко зевнул, поскрёб ногтями загривок и снова заснул. Вши, они, особенно свирепствуют, когда приходишь в избу со стужи и с мороза. Придёшь, ткнёшься между лежащих солдат, и вши начинают тебя обгрызать по порядку.

А в это время на передовой, где в снегу, на бугре, под деревней лежала стрелковая рота, стояла морозная, тёмная ночь. Ветер и мелкий колючий снег шуршал в неподвижно застывших солдатских шинелях. Думать не было сил, не то чтобы двигаться или шевелиться. Тридцатиградусный мороз[130] резал и жёг позвоночник. Лежишь и чувствуешь, как в жилах медленно застывает живая кровь. Глазные яблоки вдавлены во впадины черепа. Шевельнуть глазами больно, малейшее движение ими, вызывает нестерпимую боль и резь. Лёгкие вовсе не дышат, а так верхушками хватают морозный воздух, белая изморозь при выдохе вырывается из ноздрей. И только сердце чуть слышно постукивает где-то внутри, то ли в висках, то ли в затылке. Руки, лицо и ноги совсем одеревенели, скрюченные и согнутые пальцы совсем не ощущают холода. Тело солдата чуть вздрагивает и тут же опять входит в сонное состояние. Нет сил, нет желания делать лишние движения. Сон, сам по себе надвигается неотвратимо. Он как удушливый газ, как наркоз, давит на сознание и его не стряхнуть и не скинуть. Близкий удар снаряда не выводит солдат из оцепенения. У солдата нет больше сил, бороться даже за жизнь.

А, где же ротный? А, где же ему быть, ротный на передке вместе с солдатами лежит. Ему нужно ещё следить и смотреть за всем.

Если разрывом снаряда тебя подбросило, ты на секунду откроешь глаза и поглядишь, не оторвало ли тебе ногу или руку. Ни рук, ни ног давно уже не чувствуешь, нужно взглянуть, целы ли они. А когда с рёвом и скрежетом снаряды проносятся над головой, то все лежат и ухом не шевелят. Такова на войне жизнь солдата и офицера стрелковой роты.

После обстрела лежишь, смотришь вдоль линии обороны роты и думаешь, сколько осталось в роте живых? Спят они? Или уже мёртвые? Смотришь и ни как не разберёшь! Гулом и грохотом солдата не проймёшь! Нужно, чтобы его в снегу перевернуло.

Некоторые на снегу засыпают совсем. Тихо и мирно уходят они из жизни. Снятся им светлые и душевные сны, родные края. К вечеру свет гаснет в избе. Ложатся спать пораньше, чтобы встать на рассвете. Светлые картины постепенно ускользают во сне, на них падает тень и наплывает вечная темнота.

Живого солдата может поднять на ноги не пролетевший снаряд, а звук пустого котелка и бряцанье ложки. Полуживой, замёрзший он сразу стряхнёт с себя сон, поднимется на ноги с мыслью, что его уже обошли. Не успев открыть застывшие веки, он через узкую щель ресниц оглядывается кругом. В каком месте старшина наливает похлебку и далеко ли до него ему идти?

Не все сразу попрутся в низину, где старшина разложил свои мешки. Старшина похлебку раздаёт по отделениям. Теперь, пока до твоего отделения ещё очередь не дошла, привычным движением руки вываливаешь котелок из мешка и шаришь за голенищем, — цела и на месте ли ложка.

Перед самым рассветом, когда под стук котелков, стрелковая рота начинает шевелиться, несколько скорченных серых шинелей остаются лежать неподвижно в снегу. Кто они? Как их фамилия? Узнавать у солдат бесполезно. Сейчас самый ответственный, для солдата момент. Голова у него занята одной главной мыслью, наполнить котелок и получить хлеб и махорку. Фамилию дружка в такой момент в памяти некогда ворошить.

Нашему сержанту присвоили звание старшины. Теперь старшина отсчитывает по котелкам и отмечает по списку, ставит крестики, кто не получил харчи. Заснувших в снегу, считали, как убитых в бою за Родину.

Но были в роте случаи, когда заснувшие и отмеченные старшиной, вдруг просыпались. Никто тебя толкать и будить не будет. На кой мёртвому говорить:

— Давай вставай! Старшина пришёл!

Ходить зря по передовой никому неохота. Нужно вдоль линии снежных ячеек идти, а тут немец режет из пулемёта. Старшина пошлёт проверить. Посланные бойцы до убитого добираются ползком. Перевернут его, посмотрят ему в лицо, а он мёртвый и на лице ехидная улыбка. Этот убитый. У замёрзшего на лице обычно полный покой.

Мне самому приходилось ходить от края, до края по передовой. Солдаты знали, что ночью "ротный" не раз по окопам пройдёт. Я смотрел на мёртвых, у них на лице не было страданий и мук, у них всё теперь было позади. Муки и страдания остались на долю тех, кто живым торчать в снегу остался.

И вот, что обидно. Страдает и переживает человек, а потом погибает. Разве это жизнь, когда судьба даёт тебе перед смертью месяц, другой нечеловеческих страданий.

Убитому не нужно кланяться пулям, припадать животом к земле, вздрагивать и замирать от разрывов снарядов, ждать среди пролетающих мимо, именно своего снаряда. Сколько их с рёвом и грохотом пронеслось мимо тебя?

Глухой выстрел из ствола орудия и вот он летит в твоём направлении. В такой момент не успеешь глазом моргнуть, а он уже здесь, над тобой навис.

Свежий, не опытный человек не сразу и не быстро привыкает к снарядам и смертельной опасности. Потом, гораздо позже, он начинает различать малейшие шорохи приближения собственной смерти.

Пули, снаряды и мины редко летают в одиночку. Они срываются вереницей и бьют по мозгам без разбора.

Ночью, когда немцы спят, стрельба затихает, а с рассветом залпы орудий следуют один за другим. Земля дрожит, как в лихорадке. В воздухе стоит удушливый запах немецкой взрывчатки, над передовой поднимается облако снежной пыли и пороховой гари, сыплются куски мёрзлой земли, а над затылком со свистом пролетают осколки. Мёрзлые куски с глухим вздохом падают на землю.

Выстрел, — удар! Ещё выстрел, — ещё удар! При каждом ударе человеческое тело мгновенно сжимается. А если снаряды к земле несутся неуловимой лавиной, то тело человека начинает дергаться в конвульсиях, как у припадочного. Удары чередуются с такой частотой и силой, что разум не в состоянии улавливать промежутки между разрывами. Всё гу-у-дит и ле-е-тит вокруг, превращаясь в общее месиво.

Некоторые из солдат не выдерживают обстрела, и пытаются перебежать в другую, свежую воронку. На солдат по-разному действуют залпы и обстрелы. Одни терпеливо лежат и ждут, другие начинают метаться. Иной впадает в уныние и по-детски плачет. Некоторые теряют память, другие зрение и слух.

— Как твоя фамилия? — спрашивает старшина при раздаче пищи.

— Чья? Моя?

— Ну, а чья же ещё?

— Моя? Не знаю! — вон у сержанта спроси!

|- А что тебе лейтенант, справочное бюро? Или родственник какой? Должен определить фамилию по не бритой роже твоей.|  Но этого ничего не знали[131] наши "боевые" командиры. Они сидели в тылу, рисовали красным карандашом кружочки и стрелочки, наносили на бумаге удары по врагу и по телефону погоняли нас вперёд. По приказу сверху на них давили.|  Им нужна была деревня, а рота застряла в снегу.

— Слушай комбат! — кто там у тебя командиром роты? Безынициативный совсем! Пятые сутки лежит под деревней! Из штаба дивизии мне все уши прозвонили!

Мне приходилось видеть своих солдат не только в полной апатии, но и встречать с их стороны недовольство и решительный отпор, когда я пытался в очередной раз, снова поднять их в атаку.

— Ты что лейтенант? Разве не видишь? Головы поднять нельзя! Мало ли чего от тебя требуют! Пусть сами сначала попробуют сунуться вперёд, а мы на них посмотрим! А то, давеча старшина рассказывал, сами сидят по избам с бабами, а с нас по телефону требуют!

Начальникам нужно было, чтобы мы взяли деревню. Они по телефону требовали, угрожали мне расправой, крыли трехэтажной матерщиной. А когда я являлся с докладом, снисходительно улыбались. Штабные, те иронично удивлялись. И не стеснялись прямо в глаза спросить:

— Ты ещё жив? А мы думали, что тебя убило! И деревню не взяли! Ты смотри, он даже не ранен!

Я смотрел на них, молчал и курил. Я один, а их здесь много! В батальоне осталась одна недобитая рота, а здесь, в тылах полка, их сотни! Как ничтожны и жалки мы были тогда. Невидимая стена разделяла фронт на два лагеря. Они сидели в тылу за этой стеной, за солдатскими спинами, а мы ценой своей жизни и крови добывали им деревни. Чем тупей и трусливей были они, тем настойчивей и свирепей, гнали они нас вперёд. Мы были жертвами их промахов, неумения и неразберихи. Молодые лейтенанты не могли в одиночку постоять за себя. Позади, против нас — "насмерть" стояла братия, целая армия тыловиков и мы всё это должны были терпеть.

На войне, каждому — своё! И все эти прифронтовые "фронтовики" и "окопники", должны тихонько сидеть в щели, гадить в галифе и помалкивать в тряпочку, о том, что они воевали и видели войну, чтобы ненароком не испачкаться в собственном дерьме.

После очередного массированного обстрела по переднему краю, в роте снова появились убитые и раненные. Я, конечно, покрикивал на своих солдат, поднимая их в очередную атаку, они шевелились, вставали, посматривая в мою сторону, но после десятка шагов вперёд, очередной залп всех возвращал на место.

Я служил службу погонялы своих солдат на верную смерть. В этом я признаюсь, беру на себя вину, каюсь, на мне лежит этот тяжкий грех.

А начальники мои перед солдатами остались не виноватыми[132]. Они на солдат не кричали, в атаку их не поднимали и не гнали, трибуналом не пугали, у них были для этого командиры рот — "Ваньки ротные"!

Вот так! Если новый залп не добивал раненых, то всё равно во время обстрела перевязывать их никто не будет, сам в это время управляйся. Такое не писаное правило у солдат на войне.

Когда по роте бьют снаряды, нужно глядеть и удержать на месте живых, чтобы не сбежали. Один, два могут струсить и побежать с поля боя. За ними смотри, да смотри! Посеять в роте панику большого труда не стоит. С меня потом спросят, если поймают кого в лесу. Нас, ротных, держали под страхом расправы. Мы своей волей и присутствием держали солдат под огнём.

За один, два дня при хорошем обстреле от роты в полсотни человек, остается совсем не много. Старшина в этих случаях по продуктам имел резерв. Получил и принёс на полсотни, а в роте осталось два десятка стрелков. Не пойдёт же он сдавать продукты обратно.

— Пользуйся братцы! Набивай животы! Помянем товарищей отдавших жизнь на поле боя! Подставляй котелки! — он разливал водку железной меркой, солдатское хлебово шло в котелки без нормы, это не ценный продукт. Старшина был прижимистый и расчетливый парень.

— Сегодня по полному котелку! Давай налетай!

Старшина кидал солдатам буханки мёрзлого хлеба, сыпал горсти махорки и осмотрительно зажимал спиртное. Мало ли что? Ещё потребуют назад! За спиртным начальство строго следит! Он раздал всё, что полагалось солдатам, уложил вещи в сани, взял бидончик, который держал между ног и велел солдатам грузить в повозку раненых. А сам, неспеша, отправился на передок доложиться командиру роты.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант!

— А старшина! Добро пожаловать! Ну, как всех накормил?

— Всех, товарищ лейтенант!

Он знал, что я беру котелок всегда последним, когда вся рота поест.

— Выпейте водочки, товарищ лейтенант!

— Я вам на закуску оттаянного хлебца приготовил.

— Вот возьмите кусочек! — и он из-за пазухи вытаскивал чёрный хлеб, завёрнутый в тряпицу.

— Вы послушайте, что давеча произошло.

В полку кто-то пустил слух, что немцы после обстрела окружили нашу роту, и фронт на этом участке оказался открыт. Я получил продукты, смотрю, кладовщик заметался, забегал. Тыловые бегают, грузят мешки. Я получил всё, сижу и смотрю. Видно начальство дало команду эвакуироваться. У меня в санях особого груза нет. В случае чего, я быстрее всех удеру. Я уж думаю — ехать, не ехать с продуктами на передовую. Тыловики на дорогу и через полчаса их в деревне нет. Смотрю, с передовой наш солдат топает, у него рука перевязана. Я сразу к нему. Так, мол, и так!

— Как там немцы?

— И что на передовой?

— Где наш лейтенант?

— А где ему быть? Поди, сам знаешь! В роте на передке с солдатами лежит!

— Велел найти тебя и передать, что в роте есть тяжелые раненые.

— Велел на лошади ехать!

— Ну и дела! Я налил ему положенную норму водки, накормил его, а сам сюда.

— А санрота тоже уехала? Куда теперь раненых повезёшь? — спросил я.

— К рассвету разберутся, назад приедут!

— Вчера говорили, придёт пополнение. Маршевая рота на подходе идёт.

— Это не плохо! — заметил я.

Старшина вернулся к своим саням, тронул поводья, и не торопясь, зашагал рядом с ними. Я лежал в воронке и смотрел на равнину, где рота занимала небольшой участок земли.

— И что странно! — подумал я.

Отойди мы сейчас с этого голого бугра на опушку леса, немцы и не подумают занять его. Снежное поле, для позиций немецкой пехоты не годится. Они держали нас под сильным огнём, потому, что мы перед ними близко торчали. А нам приказано — "ни шага назад!". Такова воля командира полка, таков боевой приказ нашей роте.

Вы думаете, что после недели непрерывного обстрела, уцелевшие остатки роты отведут на отдых в лес? Напрасно вы так думаете. Меня по этому поводу разбирает смех. Сколько бы мы с ротой не торчали в снегу под деревней, сколько бы в роте не осталось солдат, нас на фронте считали боевой единицей и с меня, с командира роты, спрашивали, как положено за роту. На войне действовал железный закон. Мы, окопники, вели войну и как говорят — стояли на смерть[133].

Не думайте, что я что-либо сгущаю, мне иногда от обиды просто хочется всех подальше послать. Как они только выжили, сидя у нас за спиной! О чём говорить! Тоже мне однополчане! Однополчане были они[134]. А мы были тем мусором, цена жизни которого, была мала и ничтожна.

К вечеру немцы обычно прекращали огонь. Они расходились по избам, заправлялись едой и ложились спать. Только часовые посматривали в нашу сторону, освещая нейтральную полосу ракетами. Дежурный пулемёт иногда пустит очередь трассирующих в нашу сторону. А вообще, ночью слышно, как шуршит колючий ветер и кружится мелкий снег.

За одну такую тихую и снежную ночь всё мёртвое, истерзанное исчезало под белым налётом. Кто не поднялся, не встал и не явился к старшине с котелком, тот навечно остался лежать слегка припорошенный мелким колючим снегом.

Командиры рот похоронами не занимались. Зимой, на передовой этого и не сделаешь. Их дело было держать рубежи и ходить с ротой в атаку.

Убитых учитывал старшина. А братские могилы должны были рыть полковые людишки. Я не заставлял своих солдат долбить мёрзлую землю и рыть для убитых могилы. Они для себя, для живых, не рыли окопы, а лежали в открытых снежных воронках.

Повозочный хотел протянуть занемевшие ноги. Во сне он сделал несколько торопливых движений, пытаясь ногами нащупать свободное место, но ему это сразу не удалось. Обоз вернулся в деревню и в избу после паники, набилось много народа.

Здесь ютилась братия самого низкого сословия. На грязном замызганном полу лежали вповалку повозочные и солдаты.

Чины повыше и офицеры тылов занимали отдельные избы. Солдат и повозочных туда не пускали. Уж очень плохо и мерзко от них пахло. Солдаты "Фюрера", приходя на постой, по крайней мере, на пол бросят соломы. А наши привычны, они вот так и год могут пролежать на грязном заплёванном полу. Главное разве в том, где лежать? Главное в том, кто кого пересилит!

Солому начальство слать запретило. Курят и плюют прямо лёжа в углу. Тут и пожар может случится. Солдатам что! Им говори, не говори! Бросят горящий окурок, — сожгут всю деревню. Вот и запретили слать в солдатские избы солому. Лежат солдаты на грязном полу и пускают дух:

— Куды те, ты мне в харю вонь свою направил?

А он тебе нарочно со звуком пустит струю, а на словах добавит, — Нюхай друг русский дух! Выйдет весь, ещё есть!

Вчера ездил повозочный к артиллеристам, возил им сено, для лошадей. Стоят они в лесу у дороги. До настоящей передовой ещё километра три. Никто не хочет лезть в окопы к пехоте.

Посмотрел Ефим, как живут артиллеристы. У них в стороне от огневой, стоит походная палатка с железной печкой. Рядом куча наколотых дров, топи хоть всю ночь, жарь целый день. Делать им нечего вот они и преют. Всё своё барахло они возят за собой на конной тяте. Батарея небольшая, всего два орудия и ящик снарядов на две огневых. Вот и вся позиция полковой артиллерии. В палатке свободно, пахнет хвоей, никакой толкотни. У каждого, для отдыха определенное место.

Был у повозочного дружок. Шли они вместе на фронт в одной маршевой роте. Дружка отправили стрелком на передовую, а Ефим остался в полку при лошадях.

Повстречал раз дружка своего Ефим в санроте. У дружка на шее чирей от холода вскочил. Сделали наклейку и отправили обратно. С такими вещами от передовой не освобождают. Это не рана, полученная в бою. Поговорив с ним о том, о сём, дружок заторопился, он должен был со старшиной вернуться обратно. Разговор о передовой не состоялся. Из разговора Ефим не мог себе представить, что такой стрелковая рота. И никто из здешних, даже их свирепого вида обозный старшина не мог сказать о передовой ничего путного.

Повозочный лёжа в углу избы, поворочался, поскрёб ногтями за пазухой, не открывая глаз. Открывать глаза без всякой надобности последнее дело. Вот когда повар загремит у котла, тут не зевай, предлагай ему свои услуги. Ноги сами спружинят, каждый мускул настороже. Локти поднимут, ноги вынесут. Выскочишь из избы наружу, хватишь полной грудью морозного воздуха и мурашки побегут по спине. Тут раздумывать некогда. Сразу с услугами к повару. Натаскаю водицы! Напилю и наколю дровишек! В топке под котлом огонь разведу.

Ещё заря не займётся, а у тебя всё готово. Притулишься спиной к теплому котлу, затянешься козьей ножкой и на душе станет тоже тепло. Теперь только ждать. А ждать уже не долго. Время быстро бежит.

Смотришь, мимо снуют такие же шершавые и потёртые, а ты спокойно стоишь, ты при солидном и сытом деле. Слышится глубокое дыхание и фырканье лошадей. Деревенские розвальни поодаль стоят, задрав вверх оглобли. Сегодня, когда рассветёт, он вместе с другими повозочными поедет обозом в сторону армейских тылов. Туда они повезут раненых, а на образном пути возьмут амуницию и винтовки, для нового пополнения.

Сейчас нужно достать котелок и к повару подкатиться, чтобы пока нет никого, плеснул двойную порцию, да погуще. Всю работу, которую повозочный спроворил, должен был сделать на кухне сам повар. Он знал, что заработанное за поваром не пропадёт.

Но куда именно потянется обоз, сколько времени ему придётся торчать в санях на холоде и месить ногами снег по зимней дороге? Сколько раз придётся переваливать сани через сугробы и заносы, которые теперь ветром намело поперёк дороги, понукая и нахлестывая свою лошадёнку.

Старшина, их обозный начальник, выйдет на крыльцо, сделает передых и рявкнет басом. Попробуй, не успей лошадь в сани запрячь. Попробуй, промедли или сделай промашку, — оборвётся сбруя, уволокут ночью вожжи. За это можешь к вечеру на передовую угодить. Хоть и нужно заразнее знать, что там и как там, но никто из повозочной братии почему-то не рвался туда, а совсем наоборот. Да и был Ефим человек робкий, больше мог угодить, чем показывать свой характер. "Лучше прикинуться дурачком, чем трупом валяться на снегу", — слышал он разговор от своих товарищей.

Теперь с обозом путь их будет не лёгкий. Но зато на обратном пути старшина завернёт в деревеньку, куда-нибудь в сторону, где живут одни бабы, дети, да старики, где нет постояльцев солдат и не живут всякие штабные начальники.

Достанется им большая зажиточная изба и сердобольная хозяйка. А уж разжалобить её на чугун картошки, это они мастера. Дело обычное. Глянь и перепадёт им чугун человек на десять. Считай, каждому по горсти горячей картошки в мундирах.

Зашуршит большой, тяжёлый чугун корявым дном по исподу печки, подхватишь его рогатым ухватом и быстро на стол. А тут уж не надо сидеть и глотать пустую слюну.

Достанешь из штанины тряпицу с солью, возьмёшь пальцами малую щепоть, посыпишь на облупленный горячий комок и обжигая губы, вдыхая жгучий пар, нажмёшь на него зубами. Дуешь на него, а он как огонь рот обжигает.

Старшина конечно в красном углу, он держит железную кружку, налитую самогонкой. Крякнет для порядку, понюхает корку хлеба и опрокинет всё разом, у него горло широкое. Сунет себе под нос ломоть ржаного хлеба и завертит головой.

В обозе двенадцать подвод. У всех двенадцати за голенищами кнуты и ложки. Сидят за столом, как апостолы, с двух сторон от старшины. А старшина, как Иисус, выкатив грудь, смотрит серьезно на своих подчиненных. У себя, в полковых тылах, обычно во время еды никто не снимал с головы шапки-ушанки. А здесь, за столом под святыми иконами, совсем другое дело. Тут и хозяйка может осудить и сказать, что нехристи.

Солдаты за столом сидят по-христиански, шапку на лавку и придавил её под собой. Некоторые суют её за пазуху. Как там не вышло, что не случись, а шапка при тебе, на улице ведь зима.

Старшина закусывает, а сам строго поглядывает на подчиненных. Строгость, она всегда солдату нужна! Отведут солдаты душу горячей картошкой, а там глядишь, и самовар появится на столе.

Сани и сбруя на лошади были проверены. Повозочный в ожидании команды — "Трогай!", — прохаживался вдоль своих саней. А старшина на крыльцо появляться не торопился.

А здесь, на передовой, немец какой уже день продолжал рвать и метать. С рассветом, думая, что мы можем сунуться, он обычно усиливал огонь. Телефонный провод, протянутый ночью, как всегда обрывался. Телефонист уминал под собой за ночь выпавший снег, поджимал колени к животу и, прикрыв лицо рукавом шинели, тут же засыпал. На исправление линии ходили те, кто сидел в батальоне или полку.

Солдаты с ночи перелезли в воронки поглубже, наскребли на бруствер снега и теперь в этих укрытиях можно было лежать, или сидеть несколько пригнувшись.

Сегодня ночью старшина в роту не придёт. Его послали в тылы дивизии получать новое пополнение. С ночи за продуктами пришлось послать в тылы полка двух солдат.

Старшина, тот знал лес, где, как и когда можно безопасно проехать, чтобы не попасть в дороге под артобстрел. Солдаты были всё время на передовой, где обстреливают лесную дорогу не знали, и когда перед утром посланные возвращались с термосом варева и мешком хлеба, их по дороге накрыли немецкие снаряды. В термосе появились дыры, жидкое варево из термоса потекло, а солдату повезло, его не задело. Второй солдат нёс мешок с хлебом, его ударило воздушной волной, отбросило в сторону и на время контузило. После недолгих поисков их нашли на опушке леса под елью. Они были в сознании, но руки и ноги у них не действовали.

Но дело не в этом. Рота осталась без хлёбова. Мешок с хлебом принесли. Те двое через некоторое время встали на ноги. Обидно, что термос оказался пустой. Второй раз снабжать варевом роту никто не будет. Всё разлилось, расползлось, ничего не осталось.

Ординарец вспомнил, что когда они притопали в полк с маршевой ротой, то ему впервые на глаза попались скругленные железные коробки с широкими ремнями. Солдаты надевали их на спину и уносили на передовую. Потом он узнал, что железные коробки называли здесь термосами. Они служили для доставки горячей пищи солдатам на передовую.

Они тогда, долго стояли около кухни и ждали своей очереди. Их накормили с дороги, когда последний солдат отвалил от кухни с наполненным термосом. Те, что сидели где-то впереди, получали еду в первую очередь.

А он представлял себе термос в виде круглой блестящей стекляшки. Здесь на фронте предметы и вещи имели совсем другое название и значение.

Когда они стали толкаться с пустыми котелками около кухни, то повар сказал им, что они находятся на передовой и собираться вокруг кухни кучей, опасно для жизни.

Потом они услышали отдаленный гул и раскаты взрывов. Оказалось, что до передовой нужно ещё идти и идти. На передовой открыто никто не болтался. А около кухни, как помнил ординарец, ходили все во весь рост. Ходили спокойно и отпускали, даже шуточки.

У каждого на войне был свой передний край. У повара передовая проходит под колёсами кухни. С его черпаком воевать можно полсотни лет. Смерти не боись! Живым всё равно останешься!

— А где передовая? — спросили они ездового с кнутом, стоящего у кухни.

В ответ он промычал что-то невнятное себе под нос и неопределенно махнул в сторону запада рукой. Ездовые, штабные и тыловые солдаты даже смотреть в ту сторону не желали. Они только ухом наводили, прислушивались и замирали, когда с той злосчастной стороны слышались раскаты взрывов и гул. Не прорвали бы фронт! Вот что их беспокоило!

После раздачи горячей пищи, новобранцам выдали винтовки и патроны. И они всё сразу поняли, что лес, где стояла походная кухня, вовсе не фронт, а глубокий тыл. Хотя тыловики считали иначе. До передовой им пришлось топать и топать!

Контуженых солдат, что несли в роту еду, доставили на передовую. В санроту они не пошли, наги и руки у них стали понемногу двигаться. Вместе с ними на волокушах притащили хлеб.

Мёрзлый хлеб не жуют. Его откусить и отрубить нельзя. Его скребут помаленьку зубами, ковыряют штыком, соскребают лопатой. Кусочки и мелочь вместе со льдом кладут на язык и ждут пока он растает. Потом провалится он в горло, как жидкая каша.

Некоторые из солдат кладут хлеб на время за пазуху, между гимнастёркой и нижней рубашкой, там потеплей и вши в это время уползают. Они хлебный дух не переносят.

Разве солдат будет ждать, пока он оттает. В животе и мороженый кусок место найдёт. Каждая хлебная кроха, это питание солдата. Без этой крохи хлеба не уснёшь, без неё не умрёшь, без неё до утра не дотянешь!

Ординарец и телефонист облюбовали новую воронку в качестве укрытия. Поблизости ударил тяжелый фугасный снаряд. Сразу после удара земля становится податлива для лопаты. Они вдвоём углубили воронку, перетащили туда нужный скарб, поставили телефонный аппарат и позвали ротного. Повернувшись на спину и откинувшись на схваченную морозом землю, они закурили и теперь отдыхали.

Хотелось пить. Но сколько не ешь, ни глотай снежную массу, снегом не напьёшься. Кроме того, нужно найти свежий снег, нетронутое место, не запачканное взрывчаткой. Нужно стряхнуть варежкой верхний с гарью слой, загрузить котелок и пробраться обратно к воронке. Жёсткий, рассыпчатый снег во рту тает плохо. Снег, в отличие от воды, имеет особый пресноватый и противный привкус. Жуй его, валяй во рту, дави на языке, много его всё равно не заглотаешь. Снег таяли в котелках, но пили всё ту же противную жижу.

У ординарца была фляга для воды, немецкая, обшитая суконкой. Но, если флягу таскать на ремне, вода во фляге быстро замёрзает. Не будешь флягу держать за пазухой на голом теле. Пробовал он засунуть флягу под шинель к животу. Такое впечатление, как будто тебе туда мальчишки снега набили и льда напихали.

— Ты чего хихикаешь? — спросил при этом ротный.

— Так ничего! — а ледышка к животу в это время прижалась.

С тех пор пустая фляжка, как деревянная колотушка, болталась у него на всякий случай на поясном ремне.

Иногда выпадали дни, когда старшина в тылах полка на роту получал спиртное.

— Давай, отцепляй свою фляжку! — говорил он, постукивая по мешку, в котором лежали две, три наполненные спиртом.

Получив от старшины драгоценный напиток, ординарец бежал обратно к себе в воронку, придерживая на боку, отяжелевшую фляжку. Но такие дни выпадали не часто. Больше было таких дней, когда он о спирте и о фляжке не думал, она болталась пустая на ремне, постукивая по костям на боку. Были дни, когда голодные и замёрзшие солдаты напрасно ждали продукты и старшину. Старшина являлся, а продуктов не приносил. Повозочный за плечами держал термос, налитый горячей водой. Похлёбку обычно приносили холодной, а вот пустую воду, для чая успевали донести кипятком. Хлеба не было. Все смотрели молча на старшину и ждали, что он скажет, и слушали урчание у себя в животе.

— Опять самоклизмирование! — ворчали солдаты.

Сейчас, когда "фрицы" притихли. Можно немного размяться, подвигать онемевшими ногами, куда ни будь пробежаться вдоль роты недалеко. Хорошо бы поесть!

Когда, от голода кишки переворачивает, то хочется курить. Махорки в роте нет. Её давно не выдавали. Даже телефонист, лежащий у аппарата, с точки зрения махорки был совершенно "пустой". А у связистов во взводе, в отличие от стрелковой роты, всегда водились запасы и резервы, они снабжались отдельно.

Откуда-то справа, из-за снежного пригорка, ординарец услышал, голос младшего лейтенанта, — командира взвода. В роте было десятка три солдат и двое живых офицеров. Ординарец повернулся набок и подался вперёд. Он встал на колени, вытянул шею и выглянул наружу.

— Что там? — крикнул он в сторону младшего лейтенанта.

— Где командир роты?

— Тут он! Спит! А что?

— Танки появились за деревней!

— Много?

— Нет! Два или три!

Ординарец перевалился на живот, вытянул ещё больше шею и стал смотреть на дорогу, которая вела из леса в деревню. Там, за деревней, сверху под горку, по зимней, едва заметной дороге медленно и лениво ползли черные остовы танков. Их было три.|На лобовой броне видны были белые кресты с чёрной каймой.|  Звуки моторов пока до него не долетали. Их сносил ветер в сторону. В чистом морозном воздухе стояла торжественная тишина. Было уже совсем светло, а немцы почему-то не стреляли. Теперь было ясно. При подходе танков, незачем было стрелять.

Ординарец ткнул командира роты локтем, думая, что он проснётся, а сам, подавшись выше, стал наблюдать за ходом танков. Белый дым из выхлопных решёток клубами вырывался вверх, когда моторы набирали обороты.

Ординарец знал, что командира роты можно поднять на ноги в любую минуту, но его удерживало то, что лейтенант последние сутки почти не спал. Это был первый день, когда у них в роте не было потерь убитыми и ранеными. Ординарец решил не спешить.

Он вспомнил, что у него в вещмешке лежит десятикратный трофейный бинокль, который лейтенант ему передал на хранение.

Лейтенант предупредил его тогда:

— "Пойдёшь со мной в полковые тылы, о бинокле никому ни слова, и не показывай. Держи его при себе, все время в мешке. Тыловики брат гниды, шустрый народ. Побегут, доложат начальству, а те отберут его себе, скажут — в фонд обороны. Не будь дураком! Варежку не разевай!".

Теперь он снял лямки с плеча, развязал мешок и достал в толстом кожаном чехле чудо машину. Приложив окуляры к глазам, он навёл его на резкость и стал рассматривать дорогу и ползущие по ней танки.

В бинокль были видны открытые башенные люки, лица танкистов, торчавших поверх брони. Они даже здесь, на самой передовой шли явно открыто, нисколько не опасаясь обстрела с нашей стороны. В бинокль было видно, что шествие на дороге замыкала открытая легковая машина. В ней, по-видимому, сидели штабники офицеры. Они о чём-то, говорили, показывали в сторону деревни, размахивая руками.

Танки, перевалив, через снежный бугор, пустили клубы серого дыма, вошли в деревню и скрылись за домами. Но где, в каком месте, у какой именно избы застыли они, трудно было сказать, он прозевал момент их остановки. Изгороди и заснеженные огороды, покрытые инеем деревья, присыпанные сверху толстым слоем снега дома, закрыли собой остовы танков. Время как будто остановились.

Ординарец знал, что между деревней и позицией роты пролегал неглубокий овраг. Овраг был заметён глубоким снегом. Немецкие танки через него не пройдут. Сейчас самое главное, чтобы солдаты, увидев танки, сидели на месте и были спокойны. Что-то притихли славяне! Видать только шапки торчат!

Ординарец прикинул и решил так:

— У немцев кончились снаряды, вот они и пригнали танки в деревню.

— Ну, теперь посидим в обороне! — подумал он и глубоко вздохнул.

Он положил бинокль в футляр, опустился в воронку и снова откинулся на спину. Теперь он всё обдумал, решил и знал наперёд.

Взводный больше не кричит. Солдаты лежат и посматривают на деревню. Солдаты по едва уловимым признакам чуют, когда всё в порядке. Они, конечно, слышат, видят и обо всём заранее знают. У солдат свой безошибочный взгляд и острый музыкальный слух.

Ведь бывали случаи. Стоило командованию принять решение отвести дивизию на другой участок, офицеры полка не в курсе дела, а солдаты на передовой уже перематывают портянки и щупают подошвы.

Ординарец откинулся на спину и тоже был не против заснуть |не прочь был бы сейчас заснуть, но на это, как не тянуло ко сну, он не имел никакого малейшего права|  В течение последних суток он, так же как и ротный, много бегал и мало спал. Теперь очередь ротного. Он, ординарец должен нести дежурство. Они с ротным по очереди отдыхают, если вдруг немец на время затихал. Теперь от него не должна ускользнуть, ни какая мелочь. Он, ординарец должен всё видеть, всё замечать и держать в голове. Когда ротный проснётся, он ординарец представит подробный доклад. Ротный может спросить обо всём, задать любой, самый ехидный вопрос. Он может спросить, о чём даже не думаешь.

— Как работает связь? Есть ли во взводе у младшего лейтенанта раненые?

Ординарец, хоть он и рядовой солдат, командным лицом в роте не был, но уметь смотреть и думать, он должен не хуже начальника штаба. Ротный с ним, с ординарцем, и по важным делам советовался.

Младший лейтенант тот во взводе, почти всегда с солдатами на правом фланге. В светлое время по открытой местности туда просто так не добежишь. С кем может ротный о своих делах, словом перекинуться?

Бывали случаи, когда ротный ему поручал целый взвод и он, ординарец вёл его в заданном направлении. Выводил его на позицию, поднимал, если нужно в атаку, выполнял задание, которое ротный ему поручал. Но сам он не любил командовать взводом, когда по крайней необходимости попадал туда и на него ротный вешал ответственность за выполнение боевой задачи. Рядом с ротным всегда было легче и веселей.

У него и здесь были свои заботы. Они с ротным были больше чем друзья, чем начальник и подчиненный. Война, опасность, адский холод и постоянное напряжение, сблизили их.

Он вздохнул, понимая всю важность текущего момента. Мысленно он делал всё, как его лейтенант, а душой и телом чувствовал себя простым солдатом. Ответственности он не боялся. Но она его почему-то угнетала и он нести её, никак не хотел.

Когда он появлялся среди солдат, они принимали его с серьезным почтением. Он был всегда в курсе всех дел и неприятных известий.

Иногда обстановка на передовой поворачивалась так, что простые солдаты, не должны были знать о грозящей опасности их полного уничтожения. Для них спокойней, когда они не смотрят смерти в глаза. Ситуация может всегда измениться. А то найдётся один такой, драпанёт с перепугу, посеет панику, собьёт с толку других, потом затаскают ротного. Полковым им что, им важно ответственность повесить на ротного. Им нужен стрелочник. Беглая масса солдат не интересует никого. Для суда им достаточно одного.

Тратить ценное время нельзя, если можно как следует выспаться. Когда подолгу не спишь, в голове начинают стрекотать кузнечики, а в ушах стоит перезвон и слышно пение.

На ходу можно закрыть глаза, продолжая идти по дороге. Картина дороги продолжает реально ползти перед тобой. Засыпая на ходу, ты отчетливо видишь уходящие назад поля, леса и дорогу. Видно торчащего в открытой башне танка немца, видно как он кричит и махает рукой. Другой немец с сигаретой во рту кивает первому головой в знак того, что мол, всё понял. Во сне явно улавливаешь шум моторов и разговор, между немцами. Понимаешь, о чём они говорят, хотя кроме "Хенде хох!" ничего другого по-немецки не знаешь.

Ординарец почувствовал толчок в спину и сразу испуганно открыл глаза. Не мигающим взглядом он уставился на телефониста.

— Ну, что? — спросил он, потряс головой, сдвинул на затылок шапку и утёрся пригоршней колючего снега.

— Чуть не заснул! — сказал он сам себе.

Часа через два он разбудит командира роты и если тот не вздумает куда пойти, то он, ординарец закроет глаза, привалится к краю воронки и заснёт безмятежно.

Сидя с открытыми глазами, он немного поворочался, нашёл удобную позу и спросил телефониста:

— Я долго спал?

— Не знаю! Я сам задремал.

— Почему так бывает? На дежурстве закроешь глаза и во сне продолжаешь всё видеть. Ляжешь спать после дежурства, никаких тебе снов!

Повернувшись на бок, ординарец достал бинокль и приложил его к глазам. Он пошарил по снежным буграм, посмотрел на деревню и решил посмотреть вдоль линии своей обороны.

Посмотрел вправо. Там на снегу ещё темнела сгорбленная шинель убитого солдата. Ординарец решил под большим увеличением бинокля рассмотреть его лицо и узнать кто именно тот.

Тело убитого было несколько наклонено вперёд. Смотришь на него и думаешь. Солдат хотел вскочить, убежать от смерти, но она его схватила и силой удержала за полы шинели.

Шапка и плечи солдата были присыпаны снегом. Глаза были открыты, а тонкие бескровное губы напряженно и плотно сжаты. Глаза его были устремлены куда-то вперёд. Он как будто, смотрел и не мог оторвать своего взгляда от уплывшей в пространство собственной жизни.

Локоть у ординарца сорвался с опоры, бинокль вскинулся вверх и фигура убитого пропала. Узнать в лицо убитого он не смог.

Но что это? Чуть дальше, за тощим кустом, в расположении второго взвода, он увидел над окопом, чуть заметную струйку дыма.

— Дым от сигареты! — подумал он.

Курящего не было видно. В том месте изредка поднималась над кромкой снега солдатская шапка. Кто-то из солдат курил сигареты! Лежит в окопчике, пускает дым с удовольствием к небесам, а все вокруг об этом даже не знают.

Хоть воронка, где курили, была на приличном расстоянии, струйка дыма была отчетливо видна и дрожала перед окулярами бинокля. В горле у ординарца запершило, где-то под дыхом вдруг засосало, помутилось в голове и захотелось курить. Махорки в роте не было уже вторую неделю. Казалось, что все привыкли без курева и бросили курить. А теперь после увиденного, взмутил душу ни голод, ни лютый мороз, а сладкий, забытый, давно так желанный, запах табачного дыма. Он цеплял за каждую жилку, будил внутри каждую клетку.

Первое, что мелькнуло в голове, нужно бежать туда, пока солдат там пускает дымок. Потом следов не найдёшь, откажутся все, божиться станут.

Прикинув, путь туда и обратно ординарец решил разбудить ротного и доложить ему о танках. Потолкав лейтенанта, потряся его за плечо, он словами добавил:

— Товарищ лейтенант? В деревню немецкие танки вошли! За домами встали!

Услышав про танки, я открыл глаза, посмотрел на ординарца, тупо перевёл взгляд на телефониста и спросил.

— Связь с полком есть?

— Связи нет! Товарищ лейтенант! — ответил мне телефонист.

— Ну что там у тебя? — обратился я к ординарцу, поднялся на локти и посмотрел в сторону деревни.

— Три танка в деревню вошли! Стоят за домами!

— Раз связи нет, беги в батальон, доложи о танках! — сказал я телефонисту.

— На линию искать обрывы не ходи! Это дело взвода связи.

— В тыл пойдёшь один! Тебе нужно добежать туда и обратно. Пойдёшь напрямик. Пусть полковые ищут обрывы! Они за это получают медали.

— Я прилягу ещё на часок! — сказал я ординарцу, — А ты тут посмотри!

Повернувшись на другой бок, я подвигал плечами, поёжился от холода и снова заснул.

Через некоторое время затрещал телефон.

— Кто на проводе? Где командир роты? — послышалось в трубке.

— Да, да! Слушаю! — сказал ординарец, понизив свой голос.

— На вас танки идут! Приказываю держать оборону!

— Всё ясно! Понял!

— Кто там звонит? — спросил я, полуоткрыв глаза.

— Комбат звонил. Передал приказ командира полка, — "Держаться!".

— Ну! Ну! — промычал я, повернулся на другой бок и опять клюнул носом. Клюнул раза два и опять открыл глаза.

— Чем будешь держаться Сироткин? — спросил я ординарца.

Ординарец резко повернул голову и удивленно расширил глаза.

— Я товарищ лейтенант?

— А кто же!

— Я буду отсыпать своё время. А ты в это время за меня должен держать. Тебе и командовать ротой! Вот ты давай и держи!

— Приказать "Держаться!" может любой дурак. Для этого офицерского звания иметь не надо.

Я поворочался, поворочался и заснул, а ординарец Ваня Сироткин надолго задумался.

Потом он вдруг очнулся и вспомнил, что надо немедленно сбегать насчёт покурить. У солдата махорка или немецкие сигареты? А если у него табаку холера прилично? Так не дадут. Менять надо. Могу предложить им свой перочинный ножичек. У ножичка блестящее, как зеркало лезвие.

Скажу, — Фирменный! "Золинген"!

Ротный, когда посмотрел на лезвие, так и сказал.

Прибежал телефонист. Он хотел было доложить лейтенанту, но ординарец вовремя подставил палец к губам и предупредил его, не орать и не соваться со своим докладом.

Ординарец ткнул телефониста в плечо и тихо, вполголоса, зашептал, что ему нужно сбегать вон в ту воронку.

Дорога, которую ему предстояло проделать, была не простой. В начале нужно было ползком миновать открытое поле. Местность со стороны немцев просматривалась хорошо и его могли запросто заметить и срезать из пулемёта. Вторым важным делом было всё быстро проделать. Пусть связист пока понаблюдает кругом.

Командир роты спит, а он ординарец сумеет быстро назад обернуться.

Ротный сразу проснётся и откроет глаза, когда он, ординарец, вернувшись, затянется сигаретой. Лейтенант учует табачный дым, поднимет голову, удивится и спросит.

— Чего не разбудил? Старшина продукты принёс?

А я его приятно удивлю.

— Нет, товарищ лейтенант! Это я у солдат сигаретами разжился!

— Инициативу проявил? — добавит ротный.

Ротный одобрял, когда он, ординарец по собственной инициативе полезные дела всякие делал. В данном, случае он не только для себя. Он старался и действовал из чувства товарищества. Они были товарищами и друзьями в бою.

Только бы по дороге не задело. Шальная пуля, она не разбирает в кого попадёт. Ей без дела летать не годится. Днём ротный никому не разрешал без дела болтаться по передовой.

Был случай, когда его, ординарца, лейтенант послал на фланг роты, а он на обратном пути с группой солдат потащился обшаривать убитых немцев. Дело было ночью. Они пролежали в нейтральной полосе почти до утра. Вот собственно, откуда у него появился "Золингеновский" ножик.

Но ротный потом спросил, зачем он туда с солдатами шлялся. Он показал ротному блестящее лезвие ножичка.

— Вы же, требуете заточенные карандаши! Мне их нечем затачивать!

Карандаши, бумагу носил ординарец. Всё это добывал он сам или отбирал у солдат в "фонд обороны". Солдаты не обижались. Командиру роты нужно было схемы рисовать и донесения писать. Ротный составлял планы расположения роты и занимаемой обороны, наносил ориентиры и огневые точки противника. Иногда пользовался полупрозрачной немецкой калькой "Пергамент", снимая с карты нужный участок местности. Теперь блестящее остриё перочинного ножа имело особое значение. Кроме того, ординарец иногда пользовался плоским лезвием, как узкой полоской зеркала, рассматривая в неё свою, испачканную окопной землей, физиономию.

Однажды их вместе с лейтенантом вызвали в тыл с передовой за получением в роту нового пополнения. Лейтенант тогда посмотрел на него и серьёзно сказал:

— Ходишь со мной по штабам, а вид у тебя замарашки. На кого ты похож?

После этого замечания, он конечно, старательно умылся, подтянул поясной ремень, оттёр грязные места на боках шинели, привел себя, так сказать, в полный порядок. С тех пор он и стал посматривать на себя в лезвие ножичка.

Ему было восемнадцать, и он думал, посматривая в эту узкую полоску, что пора бы на верхней губе расти усам, как у порядочного солдата. А они, не росли!

Ротный был старше его года на три, но тоже не часто брился. Ординарец посматривал на лейтенанта и во всём старался быть похожим на него.

Размышляя о ножичке, он перевалил через снежный край углубленной воронки и, работая быстро ногами, и держа хребет параллельно земле, побежал по выбранному направлению. Иногда он падал, замирал на короткое время, поднимал голову, отрывая её от снега, смотрел в сторону немцев и, собравшись в комок, вдруг вскакивал и снова бежал, бросая ногами снег.

В одном месте он ползком обогнул несколько трупов присыпанных снегом и скатился в лощину, решив перевести немного дыхание, лежа на боку.

Потом он сел и осмотрелся по сторонам. Снег не везде лежал сплошным белым покрывалом. Черные прогалины воронок и плешины земли взрытой снарядами выделялись на общем фоне белого снега.

Теперь, сидя в низине, ординарец почему-то вдруг вспомнил про свой родной дом. Перед глазами всплыло бледное, худое лицо матери, её слезы, когда она получила извещение о гибели отца.

Вспомнил он, как сникла и сгорбилась она, когда пришёл его черед отправляться на фронт защищать свою Родину. Услышал он последний и отчаянный крик её, она тогда стояла на крыльце, и этот миг врезался и навсегда отпечатался в его памяти.

Тогда на него впервые надели колючую настоящую солдатскую шинель. Шинель была длинная, почему-то большая и очень просторная, сидела на нём как мешок. Он пытался встать и пойти её сменить, но пожилой солдат, сидевший рядом, схватил его за рукав своей огромной ладонью и посадил на лавку обратно.

— С шинелью не балуй! Она, тебе дана не для прогулок и для проминажу.

— Потом поймёшь, почему солдату нужна широкая шинель. Меня не раз вспомнишь!

Действительно, в просторной шинели было тепло и свободно.

Домой он редко писал. Часто забывал об этом. Он, конечно, жалел свою мать, часто вспоминал о ней, думал, как она там в одиночестве. Каждый день собирался написать. Доставал бумагу, брал карандаш, затачивал его лезвием ножичка и каждый раз отвлекался на что-то более важное и неотложное.

Здесь на передовой он, легко справлялся со всеми своими и ротными делами. Ни по одной статье, ни по одному пункту ротный не мог упрекнуть его, в чём ни будь. И только насчёт писем домой ротный иногда, проверяя, спрашивал:

— Ты скажи-ка милый друг, когда ты последний раз писал матери?

— Как, когда?

— Знаем когда! — и ротный махал ему рукой и добавлял, — Садись и пиши!

— Ты куда?

— Как куда? К старшине за харчами!

— Когда напишешь, тогда и пойдёшь! Не напишешь, будем оба сидеть голодными! Ясно?

Он отвлёкся от своих мыслей. Посидел, отдохнул, нужно опять двигаться дальше.

Пригнув голову и опираясь на приклад, ординарец вскочил и побежал вдоль снежной низины. Твердые, как деревянные обрубки, валенки на морозе не гнулись. Они громыхали, когда под ногами появлялась покрытая коркой льда белизна. Валенки, как ходули тащили его куда-то в сторону и не позволяли бежать прямо. А он должен был, как мышь, проскочить открытое и взятое под обстрел немецким пулемётом опасное место. Сейчас он держал равновесие и мысли не занимали его.

Откуда-то из глубины обороны немцев высоко над головой прошуршал снаряд. За ним прилетел второй и третий. Немцы пристреливали опушку леса. Это первые снаряды, которые ударили туда.

Ординарец бежал и думал. В лесу спокойно и тихо. Рыхлый, чистый снег там совсем не тронут. Протоптал себе стежку в снегу и бегай вдоль роты, если бы там проходил передний край. Можно не бегать в три погибели, согнувшись. Там можно пройтись между деревьями в своё удовольствие.

В лесу, куда не глянь, кругом навалом дров. Натянули бы палатку, поставили бы железную печку, топи сколько влезет. Ни ветра тебе, ни холода!

Подбегая к краю низины, ординарец на какое-то мгновение разогнул спину, повертел головой и огляделся по сторонам. У немцев в деревне всё было тихо, ни стрельбы, ни заметного движения. Середина дня, а как будто все спят.

— Не ушли ли они из деревни? — мелькнула мысль. Так ведь часто бывало. Бьют, бьют! Потом вдруг притихли. Наши сунулись в деревню, а печи уже остыли! Считай, немцы от деревни километров на двадцать сумели, отбежать. Стрелковую роту это не очень волнует. А вот командира полка и батальона начинает трясучка хватать. Командир роты во всём виноват! Как он смел, отход немцев на два часа прозевать!

Теперь лощина кончилась. Нужно было пробираться ползком. Как ползти и где, он знал хорошо. Они не раз с лейтенантом здесь бегали, когда обходили вместе роту.

И теперь, перебирая локтями и вскидывая пятки, он проворно миновал самый бугор, вместе с тем, прилегая всем телом к земле, он набил в рукава шинели снега. Внутри стало мокро и холодно.

Стянув зубами варежку, он вытряхнул из рукава растаявший снег и подобрался вплотную к окопу, где сидели и курили солдаты.

Ординарец перемахнул через край окопа и сидя на заднице, съехал вниз, подобрав под себя полы шинели. Здесь на корточках, потирая озябшие руки над котелком, сидело несколько солдат ихней роты.

Ординарец сразу понял, что бежал за махоркой зря. Солдаты раздобыли сухую доску, нащепали лучины и жгли их в небольшом котелке. Они грели руки. В котелке мелькал огонёк. Сизый, прозрачный дым медленно и лениво извивался струйкой, которую он с расстояния сумел разглядеть в десятикратный бинокль.

Один солдат обхватив ладонями, держал котелок, а трое других навесу грели руки.

Они сразу заметили появление ординарца. Солдаты повернули в его сторону головы и от гордости своей находки по-детски заулыбались во весь рот. Вот, мол, смотри, что мы изобрели здесь на фронте!

Лучина в котелке не гасла. Она, потрескивая, горела и постреливала. Огонь мелькал у них между пальцами, пуская икры. Ничего не скажешь! Это было изобретение века!

На снегу, на мёрзлой земле огня не разведёшь. Снег под дровами быстро подтает. Дрова намокнут. Вместо огня пойдёт пар и сырой дым.

Костров на передовой солдатам разводить не разрешали. "Немец по дыму будет бить!" — убеждали полковые.

— А, если он по роте, без дыма, бьёт вторую неделю, то это ничего? — говорили солдаты.

Ординарец приблизился к сидевшим на корточках солдатам, протянул мокрый рукав и как бы нехотя, шевеля замерзшими пальцами, потрогал прозрачный горячий воздух. Так просидел он неподвижно несколько коротких минут.

Вздохнув, с сожалением, он поднялся и направился к краю окопа. Ему нужно было без задержки вернуться назад. Он потрогал в кармане гладкую ручку ножа, и довольный, что нож был на месте, пустился в обратный путь.

Быстро перебирая ногами, он оставил позади себя лощину, небольшой снежный бугор, присыпанные снежной порошей трупы убитых. А когда, перемахнув через край окопа, он соскочил в свою воронку. Он увидел, что командир роты уже не спал.

Рядом с лейтенантом в окопе сидел посланный из тылов полка связной солдат с поручением узнать на счёт танков.

Командир роты о чём-то с ним говорил. Из обрывков речи ординарец понял, речь идёт о немецких танках, которые теперь стояли в деревне.

Командир роты скинул варежку, достал из планшета прозрачную кальку, взял карандаш и стал рисовать. Вот карандаш повис в воздухе и лейтенант на мгновение задумался. Сейчас он оторвёт свой взгляд от листка, поднимет голову и спросит его, ординарца:

— Куда ходил?

Но ротный молча покачал головой, улыбнулся чему-то и стал рисовать свою схему дальше.

Наверно решил, что я бегал, куда по нужде — подумал ординарец. Но, вспомнив, что старшина вторые сутки являлся в роту без продуктов, он решил признаться ротному, что бегал к солдатам за щепотью махорки.

Может лучше молчать? — мелькнуло в голове.

Без курева на снегу невыносимо и гадко. Организовать в котелке небольшой огонь он конечно мог. Но разве лучину, сравнишь с несколькими затяжками папироски. На дно котелка можно поставить и немецкую свечку, которая давно болтается у него в заплечном мешке.

Ординарец поёжился от озноба и холода.

— Что вши заели? — не поднимая головы, спросил командир роты.

Ординарец промолчал.

Лучше молчать. А то, куда бегал, спросит. Фраза, брошенная ротным, не требовала ответа. Вши ели всех. И живых, и раненых, и мертвых.

Говорят, только комиссар и командир полка не имели вшей. Они носили нижнее белье, сшитое из немецкого парашютного шелка, отобранного у солдат, в фонд обороны.

А здесь в снегу, на передовой о вшах не думали. Какая разница, со вшами или без вшей, завтра тебя здесь убьёт. Что такое смерть? Сегодня ты есть, а завтра тебя нет! Осталось пустое место, в котором, тебя вовсе и не было.

Послали солдата идти и умереть за общее дело. Он встал и пошёл. Его убили. Идея осталась, а солдата нет.

И какая разница, для командира полка, жил ты прежде или тебя вовсе не било. Важно, чтобы рота солдат деревню взяла. А кто они? Какие из себя? Разве это, для тактической карты имеет значение. Да и карта, на которой рисовал командир полка кружочки, будет потом брошена по акту сожжения в огонь.

История войны без имен. Неизвестные и безымянные солдаты отдавали на войне свои жизни. Отдавали другим, чтобы, те другие не думали и не знали о них. Кто был, кто?

Ординарец подумал о вшах, и вспомнил о свечке. Свечка — это чашечка, круглая коробка, похожая на банку с гуталином без крышки. Она наполнена стеарином, по середине, которой, торчит бумажный фитиль.

Пусть валяется в мешке. Она может потом пригодиться. Где ни будь в укрытии, в избе или в блиндаже можно будет зажечь её, когда нужно. Попадут же они, когда ни будь ночевать под крышу?

Немцы пустили одиночный снаряд по полю. Он, прошуршав, разорвался, зарывшись в снег, поднял белое облако снега и изморози. И к окопу по ветру потянуло едким запахом немецкой взрывчатки. Этим запахом пришлось дыхнуть и от него стало выворачивать всё нутро на изнанку. Уж очень он, был противно тошный. И без него от голода ныло в утробе.

Ординарец понял, что штаб полка хочет узнать, по какой дороге в деревню приехали танки.

Лейтенант посмотрел на схему и на местность, сличил нарисованное на клочке бумаги, проверил, подписал её и отдал солдату. Тот сложил листок пополам и сунул его под шинель в карман гимнастерки.

Солдат сидел на корточках, и что-то соображал, прислушиваясь к шуршанию, летящих над головой снарядов. Он посмотрел вверх на серое непроглядное небо и нехотя, словно в тайне про себя помолясь, произнес вслух:

— Ну, я пошёл!

Командир роты посмотрел на него, шмыгнул носом и растягивая слова на распев, чтобы все слышали, сказал ему вдогонку:

— Подожди! Помолись! А то по дороге убьёт!

Посыльной оглянулся, вытаращил на лейтенанта глаза, а лейтенант засмеялся. Посыльный проворно выскочил из окопа и петляя из стороны в сторону, как бы желая замести свои следы, побежал к лесу.

С каждой секундой он всё дальше удалялся от нас. Вот он пробежал среди мелких кустов и за снежным перевалом вдруг исчез. Но вот он снова вынырнул, проскочил между двумя отдельно стоящими елями и затерялся в лесу. Он торопился в тыл, боясь попасть под обстрел. Думал, что немцы только смотрят и ловят его.

— Ну, этот будет жить! — сказал ротный.

Бывали дни, когда на передовой не было сказано ни единого слова. Люди лежали рядом и упорно молчали. Под разрывами, под сплошным обстрелом, на лютом ветру и холоде зря не будешь чесать язык. Да и о чём говорить? Жрать и курить нечего! Говорить, что каждый солдат дорог Родине? А может, это вовсе и не Родина пихнула его сюда на голое поле, под немецкий обстрел? Может, это полковые начальники по своей тупости и трусости держали солдат на ветру. Вместо того, чтобы разрешить им отойти на опушку леса. Какую внутреннюю силу нужно иметь, чтобы всё это выдержать и пересилить?

Каждый новый удар снаряда и очередной остервенелый налёт уносил из роты людей. Пусть во время разрывов тебя бросает и колотит, ты всё равно должен пройти через это. Иначе ты и войну не видал.

Вырваться с передовой, убежать в лес, как тот связной солдатик, из стрелковой роты никому не суждено.

Уйти туда, где в прокуренных избах ездовая толчея и прочая тыловая братия портит воздух, тебе не удастся. Тебе это запрещено. Ты только можешь, идти и идти вперёд.

Они тоже люди. Им просто выпала более легкая доля. Они тоже от фронтовой жизни ноют. Им в тылах полка не легко и не сладко. Что и говорить!

И всё же, сидят они в натопленных избах, ведут неторопливый шутейный разговор. В картишки на хлеб, на сахар перебрасываются.

Ординарец вспомнил свою бабку, как она, сморщившись, словно глотая лимон, выговаривала его отцу, когда тот приходил домой выпимши. Она грозила ему страшным адом. А теперь в живых нет ни бабки, нет и отца. Бабка умерла своей смертью, как прыщ на заднице. А отец сгорел в аду, погиб на войне.

Теперь ему, из всей семьи младшему, пришлось испытать на себе, что такое ад и как невинный грешник страдает и корчится, когда горит его тело в огне. На огне наверно теплей и приятней, чем вот так умирать на ледяной сковороде. А тут ещё немцы пытают громом и молнией. Разной дорогой бабка и отец к смерти пошли. Только минули бабку страхи и адские муки.

Ординарец развязал свой мешок, достал бинокль, сдул пылинки с прозрачных синих стёкол, приложил окуляры к глазам и стал рассматривать передний край своей роты.

В створ бинокля опять попали убитые. Один из них лежал на боку, вытянув шею и приподняв от земли несколько голову. Другой — опершись на локоть, простёр вперёд застывшие руки. Рядом ещё один в неестественной позе дополнял эту троицу.

Трупы ещё не успели вмёрзнуть в застывшую землю, и любой разрыв мог легко перевернуть их в снегу. Вот почему они образовали, как бы полусидящую группу.

И то, что он увидел в бинокль. То, что показалось ему, его поразило сразу и по всему телу, от сознания увиденного, пробежал озноб.

Ему показалось, что мёртвые играют в карты. Застывшие фигуры были в наклонной позе, и мёртвые образовали как бы тесный кружок.

Как только эта мысль возникла у него в голове, он со всей отчетливостью и ясностью увидел вытянутое лицо мертвого солдата. Он, как бы на время задумался, узрев полуоткрытые карты соседа.

Ординарец смотрел в бинокль и не дышал. Через бинокль он видел живую картину, видел и не верил своим глазам. Перед ним всплыли люди, среди них бурлили земные страсти.

До боли в висках напряг он слух и зрение, пытаясь всмотреться в лица картёжников, и уловить о чём они говорят.

— Что ни будь, увидел? Что там? Немцы ползут? — повернувшись на бок, спросил командир роты.

— Нет, товарищ лейтенант! У немцев всё тихо!

Он посмотрел в бинокль ещё раз и на расстоянии вытянутой руки увидел играющих.

Живые солдаты обычно играют на махорку, на сахар, на хлеб. А эти на что?

Может в банке у них стоит сияющий венец вечной славы? А может, они играют на неизвестные свои имена и могилы?

Убиты были в одном месте, а лежать на земле будут разбросанными по разным местам.

Домой им вышлют бумажки о гибели. Имена их будут помнить только матери старушки, пока ещё живы. Постарев от горя, они их навсегда унесут с собой в могилу. Вместе, с ними исчезнут из памяти реальные имена и когда-то живые люди. А разве важно знать эти имена через пятьдесят лет? Летчикам на могилы поставят пропеллеры, а пехоту вообще не присыпят землей.

— Ты чего там уставился? — спросил лейтенант.

— Да так, ничего особенного?

Ординарец ещё раз решил посмотреть на карточную игру. Приложил бинокль к глазам. Но небо в этот момент изменило свой свет и заметно просветлело. Сквозь серые облака на землю пробился солнечный луч. Он мелькнул перед глазами и сразу погас. Освещение снежного поля изменилось и теперь, сколько биноклем ординарец не водил, ему не удалось обнаружить группу убитых, играющих в карты.

— Что за чертовщина? — подумал он.

В душу его закралось сомнение. Появился какой-то непонятно-суеверный страх. Он опустил бинокль и больше в ту сторону не смотрел. Налетевший холодный ветер мурашками пробежал по спине.

К ночи связисты наладили связь. Проложили новый провод вместо изорванного на куски. Лейтенанту передали приказ перейти к обороне. Это значит, что нужно ещё глубже закопаться в земле, углубить воронки, превратить их в окопы. Теперь, когда в деревне появились немецкие танки, о наступлении роты на деревню не могло быть и речи.

С наступлением темноты старшина привёз продукты и взрывчатку. Явились два сапёра. Они должны были заложить заряды в воронках и взорвать их. Промёрзшую землю ни киркой, ни лопатой, ни руками не взять. На сухих и снежных местах почва промерзает не так глубоко. Взрывчатка, здесь работает с эффектом.

Не глубокий, по пояс, вырытый в мёрзлой земле, окоп защищает солдата надежно. Прямое попадание почти исключено.

Всю первую половину ночи на передовой громыхали раскаты взрывов. Перед утром ординарец и ротный пошли по окопам проверить солдат, как у них идут дела по углублению воронок.

Ещё с вечера командир роты приказал младшему лейтенанту выделить людей и убрать с передовой трупы убитых.

— Не очень высовывайтесь! — заметил ротный солдатам, проходя вдоль окоп.

Ординарец шёл за ротным чуть сзади. Они вышли на правый фланг. Здесь в неглубоком окопе находился младший лейтенант. Когда они с ротным спрыгнули в окоп, то рядом с младшим лейтенантом в окопе увидели полураздетого солдата.

— Думали, что его на куски разорвало! — кивнул головой в сторону солдата младший лейтенант.

— А он, вот явился живой!

— Два дня его во взводе не было. Говорит, что у немцев был.

— Как это у немцев? — переспросил ротный.

— Говорит, двое суток у немцев был. Вот только-что в сумерках явился.

— В самом деле, у немцев был? Может с перепугу, где в лесу отсиживался, а теперь сочиняешь?

Солдат низко опустил голову, зашмыгал носом и у него на небритых щеках, появилась слезинки. То ли они появилась от холода, то ли от обиды или жалости к себе, но две крупные слезинки быстро скатились по щекам.

— Нет, товарищ лейтенант. Я у них по правде в сарае сидел.

— А ты знаешь, что будет с тобой, если наши смержовцы узнают об этом?

— А я, товарищ лейтенант им ничего не сказал!

— Кому не сказал?

— Им, немцам! Когда был на допросе.

Ротный и взводный дружно засмеялись.

— О чём же они тебя пытали?

— Всякое спрашивали! — ответил солдат, вытирая вспотевшее от напряжения лицо.

— Били наверно?

— А чего меня бить? Я и так ничего не знаю.

— Спросили, какая часть, — Не знаю! Мы неделю, как прибыли с пополнением.

— А кто у вас командир роты? Знаешь?

— Знаю!

— Кто?

— Ротный!

— Они видно подумали, что это фамилия ваша такая, переводчик в блокнот записал и спрашивает:

— Он у вас украинец?

— Кто?

— Лейтенант Ротный?

— Потом ещё чего-то спросили. А чего я мог им сказать?

— После того меня увели в сарай и поставили часового.

— Я сидел внутри. Часовой снаружи ходил. Мне не видно его, а слыхать было. Он куда-то отходил. Потому, что когда возвращался всякий раз, что-то по ихнему бормотал и кричал мне через закрытую дверь:

— Иван, ду бист хир?

— Сам ты хир! — отвечал я ему.

Он опять чего-то бормотал и довольный уходил куда-то.

Каждый раз я слышал, как он топтался на месте, сморкался в тряпку и опять исчезал. Было слышно, как снег скрипит у него под ногами. Один раз я подошёл к самой двери и когда он ушёл, надавил на неё. Дверь оттопырилась, я выглянул наружу. Гляжу, нет никого. Тихо кругом. Я решил бежать.

Выбрался из сарая наружу, да головой зацепился за что-то в дверях. Дёрнулся вперёд, а шапка на двери осталась. Я побежал. Было некогда оборачиваться назад. А рукавички у меня немец отобрал, когда вёл в сарай с допроса.

Добежал я до оврага и прыгнул в снег под крутой берег, там решил отдышаться. Присел, забылся немного, а когда открыл глаза, было уже темно. Шинель на уши натянул, вот и сюда дошёл.

— А как ты к немцам попал?

— В тот день меня ранило, маленько. По каске осколком ударило. В глазах какие-то шарики и мушки летали. Товарищ младший лейтенант велел идти в деревню в санвзвод. Вот я и пошёл. Да только пошёл я в другую сторону. По дороге голова всё время кружилась. Зашёл в деревню, вижу в деревне немцы. Вот они меня и взяли.

Солдат почему-то всё время торопился, рассказывая свою историю. Он был рад, что снова вернулся к своим. Но, услышав замечание командира роты, на счёт контрразведки сник и задумался. Он понимал, что передай его ротный тыловым на допрос, те из него быстро сделают матерого шпиона. Открытое и доброе лицо его излучало растерянность и страх, а большие нескладные руки, подчиняясь внутреннему волнению, хаотично шарили по шинели, как будто искали порванную осколком или пулей дыру.

— Ты кому из солдат говорил, что был у немцев?

— Кроме, как товарищу младшему лейтенанту, больше никому!

— Ну, вот что! Сам соображай! Твоё дело об этом забыть! И помалкивать! А то там, в дивизии из тебя быстро контру сделают!

— Понял?

— Понятно!

Солдат мотнул головой, вскинул вверх покрасневшие от холода веки и с выражением благодарности и облегчения промямлил невнятно:

— Спасибо!

— Дай ему винтовку! — сказал ротный, — Здесь у нас от убитых остались.

— А шапку с убитого сам возьмёшь.

Солдат снова мотнул головой, улыбнулся в знак согласия, заёрзал на месте, взял винтовку и заторопился к своим солдатам во взвод.

Младший лейтенант отодвинулся несколько в сторону, освободил подле себя место для ротного. Они сели рядом. Младший лейтенант что-то хотел сказать, но командир роты положил ему ладонь на колено и добавил:

— С солдатом всё решено!

— Займись окопами! Взрывчатки истратили много, пусть лопатами поработают и углубятся в землю! Лично проверь, чтобы окопались, как следует!

— Сделаем! — сказал взводный.

Взводный откинулся на спину, похлопал себя по карману и достал портсигар. Надавил на защелку с торца, она щелкнула и блестящая крышка под действием пружины открылась.

Ординарец вытянул шею и увидел ровный ряд сигарет. Они лежали прижатые друг к другу полоской резины.

— Вот откуда шёл дым от папироски! — подумал ординарец.

Он не мог тогда сделать ошибки. В бинокль было ясно видно, что кто-то курил. И когда разгоряченный от бега, он наткнулся на солдат с лучиной, это и сбило его с верного пути.

Младший лейтенант протянул портсигар сначала ротному, а потом ему, ординарцу.

Хоть и был он по званию всего рядовой, а за расторопность и человеческую смекалку его уважали. Уважали его не только солдаты, но и офицеры роты и никогда не забывали его.

Когда младший лейтенант протянул ему, ординарцу сигареты, он взял несколько штук про запас. Младший лейтенант не возражал. Они молча поняли друг друга. Он был парень добрый, но простачком в роте не слыл. Солдат и офицеров своей роты он старался уважить и платил им добром. Он всегда куда-то торопился. Его никогда нельзя было понять. То ли он всегда был озабочен ротными делами, то ли от него это требовал, ротный командир.

Сейчас сидя в окопе без дела он чувствовал себя не уютно. Сидеть без дела было не в его характере. Потягивая сигарету и пуская в воздух ароматный дым, он думал о войне и о смысле вообще человеческой жизни.

Что собственно лучше. Погибнуть здесь на фронте? Или дожить до глубокой немощной старости, сидеть ждать смерти и жевать хлеб беззубым ртом?

Лейтенанты разговаривали между собой, а он, отвалившись на вещмешок дремал, поджидая, когда его с собой позовёт ротный.

Обоз

Обоз перевалил снежное поле, и лошади бойко побежали вниз. Чтобы в конце горы притормозить и не разогнаться в прыть, повозочные натянули вожжи. Лошади, храпя, стали садиться задними ногами на снег, головы у них вытянулись вперёд, они чуть не вылезли из своих хомутов. Обоз миновал крутую лощину. Лошади протопали по льду небольшого ручья. Обоз медленно вывалил на равнину. Впереди лежало снежное поле.

Не успели они отъехать от оврага на пару километров, как сзади послышались крики и нарастающий гул самолёта.

Бросив поводья на передок своего возка, где, укрытые брезентом лежали раненые, повозочный, перемахнув через придорожную, снежную канаву и размашисто махая руками, бросился бежать, как и другие в открытое поле. Он видел, как справа и слева, перегоняя друг друга, бежали его дружки, такие же, как он повозочные. Высоко вскидывая коленки, они пытались развить предельную скорость. По глубокому, нетронутому снегу далеко не уйдёшь.

Нужно же было обозу угодить в такой момент на открытое место. Где ни леса, ни кустика. Одна сплошная ширь и гладь. По обе стороны от дороги не на чем глаз зацепить.

Бегущие падали, головами рыли сугробы, вскакивали, барахтались, по снегу били руками, старались подальше от обоза удрать.

Повозочный уже слышал свист и рёв, идущего сзади, вдоль дороги, на бреющем полете, немецкого самолета. И это ещё больше подхлестнуло его. Откуда у человека силы берутся, такая прыть и быстрота, когда казалось нечем дышать, когда просто воздуха не хватает.

Только что, еле передвигая ноги, шли они по дороге рядом с санями, подёргивая вожжами. Думал совсем о другом, и вдруг, как с цепи сорвался.

В последнее время он стал что-то покашливать, когда закручивал из самосада "козью ножку". Самосад он обменял в деревне на сахар.

— Неуж-то здоровье потерял? — подумал он, лёжа на боку, заглубившись в мягком снегу, чтоб с самолета его не было видно.

А может кашель от курева? После этого самосада? — успокаивал он себя.

Самосад на самом деле был ядовитым и крепким. Он сплюнул желтую слюну на белый снег, посмотрел на плевок и покачал головой. Даже после выкуренной козьей ножки в горле продолжало некоторое время горчить и першить.

Самосад видно был когда-то подмочен, или сильно залежалый, решил он. Но, несмотря на явную порчу, выбросить весь кисет не хватало духу. Он отдал за него целых четыре пайки колотого сахара.

Тем временем, самолёт пролетел над дорогой. В след за ним грохнули взрывы и взметнулась снежная пыль. Какие-то темные куски пролетели в воздухе. Никто из повозочных не показывал головы. Лошадей на дороге не было видно.

— Цела ли моя? — подумал повозочный.

А то ведь придётся ему, как безлошадному возвращаться назад в полк. А там не долго, возьмут глядишь, и спишут на передовую. От этой страшной мысли, от своей ничтожности и беззащитности по всему телу побежали мурашки. Вот, где належишься в снегу.

Он быстро поднял голову, выглянул за кромку примятого снега наружу и посмотрел назад, влево, вправо, — кругом никого. Все ждали, что самолёт развернётся, зайдёт на бомбёжку в обратную сторону, и ни кто не показывался. Все лежали в глубоком снегу.

Повозочный быстро поднялся на ноги. Мысль, что его лошаденку убило, как кнутом подстегнула его. Выпрямив хребет, он сразу заторопился. Спотыкаясь и падая, он побежал к дороге, к телеге своей.

Именно сейчас, когда он не знал, что случилось с санями и его лошадёнкой, он бежал, и его терзали догадки и сомнения.

Перевалив через сугроб, он увидел перед собой пустую дорогу.

— Где же обоз? — подумал он и остановился.

Был обоз, стоял на дороге, а его, как языком с дороги слизнуло. Ни саней, ни лошадей, ни людей, ни убитых, ни раненых.

Повозочный подхватил полы шинели и побежал вдоль дороги вперёд. Через некоторое время впереди он увидел, что лошади, покинутые ездовыми, медленно и лениво идут друг за другом. Он прибавил шага и нагнал свою упряжку. Только после этого он увидел, что со стороны снежного поля показалась его братия |сбежавших от обоза| .

Лошади, почуяв приближение людей, остановились. Они повернули головы и стали косить глазами на своих хозяев и благодетелей. Умные глаз их всё сразу поняли.

— Ну, брат! У тебя и выдержка! — сказал старшина, возвращаясь последним.

Он тоже появился у лошадей. Но он не мог отдышаться. У него появилась одышка.

— Ты брат того! Как твоя фамилия? Ну да ладно! Переставь свою подводу на самый зад. Будешь замыкающим. При заходе самолёта сзади, заранее выстрелом дашь мне об этом знать.

Солдат, который ехал сзади, прозевал нужный момент. Весь обоз из-за него, из-за одного ротозея, попал под обстрел.

Ну, вот и получил повышение по службе, подумал повозочный. Теперь я правая рука старшины, теперь на стоянке я сяду за стол рядом с начальником полкового обоза.

Не улыбайтесь. Для повозочного страшней старшины, сейчас на этой земле, не было никого. Как в старое время, — его превосходительство! Захочет, враз из любого повозочного, стрелка солдата не моргнув глазам, сделает. Жил, был человек. Попал на передовую, и не стало его. Взглянет старшина сердито, сдвинет лохматые брови, прищурит глаз, крякнет, для острастки и пиши домой прощальное письмо.

Заранее никто из солдат не знает, что старшина задумал, что у него на уме. Важно одно, чтобы после его недовольного и косого взгляда, он не обрушился на тебя с площадной бранью.|Если после косого взгляда молчит, то считай удостоил тебя одобряющего взгляда.|  Повозочный должен чувствовать настроение своего старшины. Как угадать, доволен он сейчас или вдруг заворчит?

Приглядись к нему, когда он сидя спит, укрывшись в санях тулупом. Его лицо и во сне впечатляет. На лице у него самодовольство и властолюбие. А теперь, когда он при всех тебя похвалил, считай себя приближённым, попал ему в милость. Но надолго ли это?

Долго он не держит около себя повозочных. Одна и та же личность ему быстро надоедает. Постоянно меняя около себя прислужливых, он держит остальных в смятении и наготове. Быть замыкающим в полковом обозе, это не только доверие, но и считай уважение.

Повозочный вспомнил. Когда в тылах полка упряжки выезжали на дорогу и стали занимать в обозе свои места, он пытался, тогда втиснутся со своими санями поближе к передней, где ехал сам старшина. Он хотел, так сказать, быть на виду. Но его бесцеремонно оттеснили другие.

— Куда лезешь деревня? Знай своё место!

А когда обоз загрузили ранеными, и они тронулись друг за другом гужом, он увидел, что его повозка идёт не последняя. И поэтому тогда он счел себя не из последних людей.

На счёт близости к старшине ему всегда не везло. Среди близких к старшине были люди юркие, они подле хозяина крутились волчком. А ему, как он не старался, почти всегда не везло. Видно от бога не было дано!

Он всегда, как букашка карабкался по песчаному косогору, стремился вверх к солнцу, к солнечному свету. Но у него не хватало смекалки далеко и свободно смотреть вперёд. Жил он просто — одним днём. День прошёл и слава богу! Всю жизнь он, как русский мужик, мечтал и ждал затаённой удачи. Может Манна с неба на него упадёт. И когда, что-то очень хотелось, ждал, тайно молился, а наяву всё получалось наоборот.

И сейчас, когда, немного ослабив вожжи, шёл он за обозом, в мыслях был он рядом со старшиной. Вот сидит он среди дружков лошадников, говорит о деле, теперь все слушают и не перебивают его. Вдруг сбегает с крыльца посыльный солдатик, шарит глазами по солдатским макушкам и сразу к нему.

— Ты чего сидишь? Тебя требует к себе начальство! — вчера от аппендицита умер кладовщик. Вызывают тебя. Думают на его место назначить. Старшина рекомендует. Принимай продуктовые склады.

Там среди бочек, ящиков и мешков с мороженым хлебом, среди муки, сала, сахара, папирос, табака, сливочного масла, сгущённого молока, яиц и солдатской махорки жизнь и работа сытнее и гораздо веселей. Хочешь, не хочешь, а плечом шинели заденешь мешок с белой мукой. Запах и пот от тебя пойдёт сытый и жирный. Будешь сыт и вшей у тебя не будет. Вши на голодном ползают.

В маршевой роте, когда их везли на фронт, вот когда почесал он и поскреб себе затылок. А теперь на фронте, он к ним привык. Теперь они везут в обозе раненых. Вот кому теперь доставалось от вшей.

Вши заползали под бинты, грызли живое мясо и раны. Раненые кричали, доходили до исступления. Если повязку ещё можно было шевельнуть, то присосавшаяся вша от раны отваливалась, она уползала в другое место. А под гипс не залезешь. Туда только прутик или засохшую травинку можно чуть-чуть подпихнуть. Под гипсом они роились, гнездились и начинали грызться между собой.

Дорога всё выше ползала к перевалу, прошла по хребту и скатилась в заснеженную даль. Здесь она шла мелколесьем и краем болот.

Лошади легко, трусцой сбежали под косогор, размашисто вскидывая по снежной дороге ногами. От них с дороги в стороны летели комья снега. Сбежав, они переваливаясь в раскачку, медленно переходили на шаг.

Обоз неторопливо въезжал в заснеженный лес. На деревьях и кустах висели тяжёлые шапки снега, пахло хвоей и лошадиным помётом. Огромные стволы елей медленно проплывали, мимо саней. В редком лесу всегда казалось странным, что дальние деревья обгоняли передние. Видя это, повозочный каждый раз думал, почему так происходит, и понять никак не мог.

Когда обоз полз, по лесной дороге, можно было пристроиться сзади в ногах у раненых. Привалиться в санях. Лошадь сама выбирала свой путь. Где нужно она замедляла, когда нужно она ускоряла свой шаг. Она, как собака на привязи брела за идущими впереди повозками по дороге.

Повозочный присел на край саней, закрыл глаза и провалился в забытьё, но слух и вожжи по привычке не ослаблял, хоть и сознание погасло. Он и во сне вытягивал губы трубочкой и, не открывая глаз, понукая свою кобылу, чмокал.

Лесная дорога была бесконечной. Никаких тебе перекрестков и развилок в сторону. Наезженная обозами зимняя колея тянется по знакомым местам, далеко уходя в тыл от линии фронта.

На ухабах сани вздрагивали. Молчаливые раненые стонали. Но и в эти отдельные моменты повозочный не открывал глаза и не вскидывал головы над дорогой.

Теперь, когда они от передовой отъехали километров двадцать, и здесь не было слышно снарядного гула и отдалённых разрывов, на душе становилось спокойно, без всяких тревог. Не было здесь суматохи и бестолковой суеты полкового тыла, да и войны здесь как будто не бывало совсем.

И казалось ему, что в санях у него вовсе не раненые, а наваленные как попало дрова. Вот проедет он овраг и за крутым поворотом, у ручья, покажется родная деревенька.

Не плохо бы было ему сейчас на недельку махнуть в родные места. Вон, ездил же кладовщик, возил посылку жене майора, а на обратном пути завернул домой на три дня.

Он слегка потянул за вожжи свою лошадёнку, открыл глаза, полоснул её поперёк прогнутой спины ременным кнутом и она послушно затрусив побежала по дороге. Над кем ещё он мог проявить свою власть и волю?

Лошадёнка насквозь знала и видела душу своего хозяина. Она, покачивая бедрами и пуская пар из ноздрей, через некоторое время сама перешла на размерный лошадиных шаг. Уступить ему малость, пробежать рысцой каких то полсотни метров, а потом опять идти лениво, не торопясь и качать головой.

Даже она, заезженная кляча чувствовала, что он выбился по службе чисто случайно, по явной ошибке вперёд. Умные глаза её не раз ставили его в тупик.

Перед тем как запрягать её, он выносил на себе из избы хомут и сбрую. Бросал всё в сани, с тем чтобы проверить не порвалось ли где, не потёрлось ли, не висит на волоске, и не оборвётся в пути.

Он не собирался выводить её из стойла к саням, пока не закончит осмотра. И когда он поворачивал голову в её сторону, закашлявшись затяжкой самосада, она уже стояла рядом сзади, тыкала его в плечо шершавей ноздрёй, обдавая его тёплым лошадиным дыханием. И если он при этом смотрел на неё в упор, глаза её говорили:

— Видишь, я здесь, рядом! Чего волноваться?

После, этого она опускала голову и легонько щипала его теплыми губами за пальцы. Он знал, что она чего-то просит. Он лез в карман, доставал оттуда завалявшуюся корку черного хлеба или картофелину, оставшуюся от еды и она мягко брала угощение губами. Иногда он даже баловал её, протягивая ей, замусоленный в кармане, небольшой кусочек колотого сахара.

Она понимала его доброту. Какая-то кроха из его кармана переходила и перепадала ей. Она всегда терпеливо ждала этого момента. Она очень понимала человеческую ласку и доброту, чувствовала своей лошадиной душой и платила ему своим терпением и привязанностью.

Сейчас, она сама не торопясь, поспевала за идущими впереди возками.

День уже был на исходе. Обоз вывалил на опушку леса. Дорога пошла между снежных равнин. Она, то тянулась прямой укатанной лентой, то снова начинала вилять по изрытой копытами снежной земле.

Все те, что остались в полку и эти идущие за обозом, были связаны одной крепкой верёвочкой, узами братства и принадлежности к тылу, и между собой. Их объединяла одна забота. Сохранить свои жизни и дожить до конца войны. И любые там понятия и моральные взгляды не имели, для них никакого значения.

Нельзя было допустить, чтобы раненый или больной стрелок после излечения мог подвинуть кого-то из этих и занять их место. Каждый вшивый и тощий тыловик был помечен особым запахом и знаком усердия. На каждое нужное место в тылу подбирали человека по особым признакам и приметам. Потому, как угодлив он был, потому как низко гнулся у него хребет, потому как он смотрел в глаза начальству и стоял перед ним.

Тыловика из далека сразу видать по походке. Он идёт и кривой лапой загребает под себя снег со стороны. Его можно сразу определить по шустрому и без слов понимающему взгляду. От тылового служаки всегда исходит надежный и сытый дух.

Для работы в тылах полка простые солдаты стрелки не годятся. Сюда отбирают людишек по вислым ушам, по оскалу рта и зубов, по собачьему нюху и по хищной утробе.

К тыловым службам полка солдат с передовой не подпускали. Они не так угодливы и послушны, не достаточно сообразительны, податливы и бессовестны. Они не владеют гибкостью и тонкостью ума, чтобы без всяких намеков и подсказок служить начальству верными псами.

Люди с чистой совестью и этой, как её, честностью, в услужение полковому начальству непригодны. Никто из тыловых крыс не должен оставлять своего места, ни последний повозочный, ни повар, ни даже портной и тем более Ёся, парикмахер полка. Майор, замполит, знал это прекрасно.

Отработанный и налаженный тыловой аппарат в трудный и переломный момент не даст даже осечки, в любом щекотливом и незаконном деле будет полный ажур.

Он прекрасно понимал, что все берут, а те, что помельче, как крысы тащат, а те третьи, как муравьи, подбирают по крохам. Он знал, что львиная доля солдатских ротных пайков остаётся в полковых тылах и до рта солдат стрелковых рот не доходит.

Даже саперы, которым по долгу службы, нужно бы было быть в стрелковых ротах и заниматься там проведением инженерных работ, сидели постоянно в тылах полка и занимались благоустройством блиндажей, бань, лошадиных стоил, для тыловых начальников и для их подчиненных.

Тылы полка стояли и ждали, когда стрелковые роты возьмут очередную деревню. Возьмут и с хода пойдут вперёд, преследуя немцев. Только тогда, вслед за ротами трогались и они. А на переднем крае, который проходил перед деревней, оставались лежать присыпанные снегом трупы убитых солдат.

Ёся портной и Прошка ездовой числилась по штату в похоронной команде. В штатных списках стрелковых рот состояли вестовые, сидящие впереди на ковровых саночках, денщики чистившие сапоги и раздувавшие самовары, и прочий нужный при штабе народ, кого куда послать, что принести.

А когда весной, с земли сходил снег, и трупы убитых во всём великолепии представали перед местными жителями, перед взором изумлённых женщин и детей, тыловики об этой своей святой обязанности, похоронить убитых солдат, забывали.

Может здесь, среди брошенных солдат, были их отцы и мужья, сыновья и родные? Да разве теперь узнаешь в обезображенных трупах своего родного и близкого человека. Редко у какого солдата лежала в кармане солдатская книжка или капсула с фамилией на бумажке.

Хмельной угар, натопленные избы, парные бани, взбитые подушки, пуховые перины, сытая жизнь, податливые хозяйки, всё это заслоняло человеческую сущность, мораль и войну. Всё, что было народной совестью, об этом молчали.

На убитого, отмеченного галочкой в ротных списках, в полку заполняли извещение по форме и посылали семье. Не очень то корпел писать, чтобы выяснить место гибели солдата. Название деревни писали то, где в данный момент стоял штаб полка. Офицеры штаба уточнениями истины себя не утруждали. Погиб солдат здесь или десять километров впереди, это было не важно.

Десятки, сотни, тысячи, миллионы ушли в землю. А кто, где лежит, разве это теперь имеет значение и волнует кого.

В стрелковой роте на передке, в мёрзлой земле ковыряются старики и мальчишки. Солдат в возрасте и силе давно уже нет. Старики и ребятишки долбили мёрзлую землю всю ночь. Усталые, они к утру валились и тут же в своих окопах засыпали. Рассвет не предвещал ничего хорошего. В желудке не бултыхалась, как обычно мучная подсоленная жидкость, солдатам даже во сне виделось, что им третий день не дают в роте харчи.

Перед фронтом полка после недели боев остались три недобитые стрелковые роты. Если просто арифметически подсчитать, то получиться, что на переднем крае нет и сотни живых солдат. Зато в тылах полка по подсчетам старшины находилась огромная армия, по крайней мере, около тысячи.

Немцы не увидели к утру свежие выбросы земли на переднем крае. Ещё не занялся рассвет, а в воздухе медленно закружились крупные снежинки. Через некоторое время дыхнуло сырым порывом ветра, и с неба неожиданно повалил густой и мокрый снег.

Тяжелые хлопья снега слепили глаза, холодили переносицу, щеки, подбородок и губы. Снег падал, таял, проникал за воротник и холодной струёй сбегал по спине, по хребту в солдатские штаны мокрой влагой. Мокрота между ног, скажу я вам, хуже чем рой надоедливых вшей на гашнике.

При мигающем свете осветительных ракет немцев, снег казалось, сплошной лавиной отрывался от земли и поднимался к небу. Но вот, он переставал лететь вверх, неожиданно замирал и сплошной стеной устремился снова вниз. Снежная лавина то застывала на месте, то снова срывалась и неслась навстречу земле.

На шапках и на плечах нарастала снежная липучая масса. Она обваливалась, обваливалась и падала вниз лепёшками.

Накануне изрытое снарядами поле в полосе обороны стрелковой роты, теперь под снегом выглядело совсем другим. Снег сгладил повсюду бугры и канавы, воронки и выбросы комьев земли. За короткое утро, черная изрытая полоса переднего края исчезла из поля видимости, как мираж в полуденной пустыне.

Немцы посмотрели и удивились.

— Где же русские? Куда девался Иван?

Деревня, где сидели немцы, тоже провалилась по самые окна. Она изменилась и стала какой-то чужой. Нейтральная полоса растворилась и исчезла на фоне белого поля. Ориентиры пропали. Стрельба замерла.

После каждого снегопада фронт затихал. Только потом, когда среди белого снега замелькают, зачастят серые солдатские шинели во весь рост, потихоньку начнётся стрельба.

Сначала небольшая перестрелка одиночными выстрелами из винтовок. Потом короткими очередями из пулемётов. Потом прилетит, шурша первый немецкий снаряд. После чего последуют налёты целой батареей. Кто-то первый выстрелил, и с этого началось.

А сейчас падал мокрый снег. Он предвещал долгую и надёжную тишину на переднем крае. Свежий мокрый снег не только прикрыл истерзанную землю, изменил её облик, он обновил души солдат, умыл их заскорузлые лица, влил в них живую струю человеческой силы и чего-то нового.

И солдаты, как дети, позабыв про войну, вдруг начали перебрасываться снежками. То, что молодые и старые, бросали друг в друга снежками, имело исключительно важное моральное значение.

После стольких тяжелых обстрелов, долгих ночей, дней и недель адского холода у солдат загорелась новая искра надежды на жизнь.

Не всё было выбито и уничтожено в солдатской душе. Не застыла она на ветру и на холоде, не превратилась в кусок ледышки с безразличием и апатией ко всему. Солдаты по детски радовались, когда снежок попадал и разлетался на голове у соперника.

Я случайно поднял голову и увидел, как в полосе обороны роты замелькали белые снежки. То там, то здесь взлетали они, как немецкие осветительные ракеты.

— Ну и дела! Пусть играют!

Не всё ещё умерло, осталось и живое в солдатской душе. Живёт внутри него огонёк, раз вдруг вспомнил далекое прошлое и вдарился в детство.

Во мне тоже задело что-то. Я скинул варежки, растопырил широко пальцы, загрёб побольше за один раз липкого снега, скомкал и сдавил его в круглый, плотный комок. Поваляв его в ладонях, прикидывая куда бросить, запустил его вдоль линии обороны роты. И в тоже мгновение получил сзади точный удар снежком по голове.

Если немцы видели эту странную на войне картину, то теперь им не сдобровать. Мы чувствовали на своей стороне силу и волю русского солдата.

Недолго каждый из них продержится в роте. Три десятка солдат и двух офицеров хватит максимум на неделю. Кто исчезнет, кого убьёт, кто схлопочет тяжелую рану.

Быстро растает весной, набухший снег, вместе с ним исчезнут и эти играющие в снежки человечки. Исчезнут навсегда, как этот ударивший по голове комок снега.

Прилетел ещё один. Ударил в плечо и разлетелся.

— Метко кидают! — подумал я.

1942 год

Глава 12. Вокруг Ржева

Декабрь 1941 — январь 19422 года

В этот раз нам поставили задачу подойти к деревне ночью, используя темноту. Пойти с солдатами в атаку ночью дело непростое. В темноте не видно кто где идёт, а кто уткнувшись в снегу лежит. Пойди их поищи! |в темноте. Попробуй их найди и подними.|

Я могу остаться с горсткой солдат перед деревней. Что за народ? Они лучше будут лежать под ураганным огнём, чем рывком побегут на деревню.

Вот солдатская психология. А может просто страх? Успех ночной атаки в быстроте. Бросок всей ротой на деревню. Главное добежать до первых домов. А там дело пойдёт. Но разве солдата убедишь словами?

В роту накануне дали новое пополнение. Все они немолодые. Знают чем занимаются солдаты на войне. Люди все разные. Что у них на уме? У меня сотни вопросов и ни одного ответа. Мне бы нужно было отработать с ними ночную атаку, расставить их по местам и погонять их много раз где-нибудь в тылу. Но разве мне разрешат снять роту с обороны, в которой мы лежим в поле на снегу.

Накануне был сильный снегопад. Но уже два дня стоит тихая погода. Во время снегопада немцы вели себя неспокойно, усилили свои посты, постоянно стреляли и беспрерывно светили передний край ракетами. Теперь, когда снег с неба падать перестал, когда под взлёт осветительной ракеты кругом можно было видеть большое пространство, немцы несколько успокоились и прекратили стрельбу.

Перед выходом ночью с опушки леса, я решил раздать солдатам чистые маскхалаты. Немцы привыкли видеть наших солдат на опушке леса в серых шинелях. До самого последнего момента я держал маскхалаты в ротной повозке и не разрешал старшине их выдавать. Пусть немцы привыкнут к серому цвету наших шинелей. Старшина удивлялся, почему я держу их в повозке и никому не даю.

Белые маскхалаты это неожиданность для немцев. Появление солдат в халатах застанет немцев врасплох. У них в памяти серые шинели, а перед ними появятся русские в совершенно новом виде. Немцы могут подумать, что к нам подошли свежие резервы.

Когда стихла пулемётная стрельба, до нас из деревни долетел негромкий говор немецких часовых. О чём они говорили с большого расстояния не разберёшь. |Поговорить они были любители. Часовые день и ночь болтали вроде как одно и тоже.|  А вообще немцы были любители поговорить. Они рты закрывали только во время сна и еды.

Среди ночи солдаты одели маскхалаты, и рота стала медленно подвигаться вперёд. Я решил мелкими группами сосредоточиться в небольшой лощине. Солдат поочередно выводили туда. Из лощины можно будет рывком податься вперёд, добежать до огородов и ворваться в деревню.

Сначала всё шло хорошо. В лощину перебрались без звука. До деревни осталось рукой подать. Я вполголоса подаю команду: — Рота вперёд! А мои солдатики лежат, как глухие, завалились поглубже в снег, посматривают на меня.

Кричать и повышать голос нельзя. Немцы близко. Солдаты ждут, чтобы кто-нибудь первым поднялся. Я поднимаюсь, выхожу из лощины и оглядываюсь назад. Солдаты начинают шевелиться. Несколько человек поднимаются и идут за мной. До огородов осталось немного. Я иду и жду. Немец вот-вот обнаружит [нас] и полоснёт пулемётным огнём.

|полоснёт из пулемёта. Мурашки ползут по спине. Дыхание перехватило. Я продолжаю идти. И каждый свой шаг вперёд я считаю последним.

Умирать нет охоты. Почему я должен идти впереди всех своих солдат и показывать им пример, проверяя своим телом, на себе будет немец стрелять или нет. Почему я должен подставлять себя первым под пули? Почему они, мои солдаты должны прятаться за моей спиной? А потом скажут, что я в составе стрелковой роты в атаку ходил.

До деревни десять шагов. В висках тупыми ударами пульс отбивает последние секунды. Сейчас может всё кончится. И вот я исчезаю в тёмной дыре ворот. За моей спиной кто-то тяжело дышет, это небольшая группа моих солдат. как я и предполагал.

В сарае пусто. Внутри снежные сугробы. Сверху с дырявой крыши, из-под снега свисают пряди прелой соломы. Солдаты ручейком вливаются в открытые ворота сарая. Они несколько оживились, но стоят настороженно, проглотили страх и слюну, но безстрашия не обрели. Они рады, что без выстрела добрались до сарая и забрались вовнутрь. Стоят сбившись кучей и смотрят на меня. И опять всё с начала! Пока я не выйду из сарая, они не сделают шага вперёд, ни один с места не тронется. Как будто мне одному нужна эта "вшивая" деревня и война.

Сержанты жмутся в общую кучу. На фронте они такие тихие и робкие, не то что в тылу. В тылу они горластые, глотку дерут на солдат, покрикивают, гнут их в дугу. Куда девалась их прыть?

Что могу я один сделать с полсотней солдат? Старички мои знают, чего стоит жизнь. Я в роте самый молодой. Кричать и выкидывать их из сарая нельзя. Избы, где находятся немцы близко. Я рукой показываю кому куда бежать, а они стоят неподвижно и тупо смотрят на меня, жмуться друг к другу.

Но среди них есть и такие, которые посмелей. Человек пять не больше. Они выглядывают из ворот сарая, но сделать шаг навстречу смерти боятся. Что делать? Не вытаскивать из сарая по очереди каждого за рукав, не выпихивать их, не подталкивать их в спину коленкой под зад, не вышвыривать их наружу за шиворот. Они стоят и выходить из сарая боятся.

Потом конечно будут взахлёб рассказывать, как они рывком ворвались в деревню. Я делаю два шага к стоящей толпе, они отступают на два шага назад в глубь сарая.

— Ну и войско! Мать их, вашу за ногу! — вслух выпаливаю я.

Я подзываю знаком руки пятерых самых шустрых и показываю им на ближайшие два дома. Солдаты в знак согласия машут мне головой.

Я оглядываюсь на остальных, качаю головой и матерюсь вполголоса, грожу в их сторону кулаком и сам с пятерыми выхожу из сарая.

До ближайшей избы короткий бросок. Мы пригнувшись бежим по глубокому снегу, вскидывая вверх коленки. А солдатики мои. что остались в сарае, не особенно спешат, а посматривают, что будет с нами дальше.|

Мурашки ползут по спине. Дыхание спёрло. Я продолжаю идти. Каждый шаг считаю последним. Ещё шаг и смерть впереди.

Почему я должен идти впереди своих солдат и быть им примером, проверяя на себе будет немец стрелять или нет. Почему я должен подставлять себя под пули первым? Почему они прячутся за моей спиной? До деревни десяток шагов. В висках тупыми ударами пульс отбивает последние секунды. Сейчас могут грянуть выстрелы, и всё кончится. Я подхожу к сараю и исчезаю в темноте раскрытых ворот. Слышу за моей спиной кто-то дышит.

В сарае пусто. Внутри снежные сугробы. Сверху с дырявой крыши, из-под снега свисают пряди прелой соломы. Солдаты роты ручейком вливаются в открытые ворота сарая. Солдаты несколько оживились, но стоят настороженно и ловят ухом звуки. Они рады, что без выстрела забрались вовнутрь. Стоят сбившись кучей и смотрят на меня, что я буду делать дальше. Опять всё с начала! Пока я не выйду из сарая, они от сюда не сделают шага вперёд. Как будто мне одному нужна эта "вшивая" деревня.

Сержанты жмутся позади солдат. На фронте они тихие и робкие, не то что в тылу. В тылу они глотку дерут на солдат и гнут их в дугу. А тут, перед немцем, куда девалась их прыть.

А что я могу один сделать сейчас с целой ротой. Ну подождите, возьмём деревню, я вас погоняю, поторчитесь вы у меня в снегу.

Старички, те знают, что стоит солдатская жизнь. Я в роте самый молодой. Кричать и выпихивать их из сарая сейчас бесполезно. Избы, где находятся немцы от сарая близко. Я рукой показываю кому куда бежать, а они пятятся назад и тупо смотрят в землю.

Но есть среди них такие, которые пошустрей. Человек пять не больше. Они выглядывают из ворот сарая, но боятся сделать первый шаг. Что делать? Не вытаскивать каждого за рукав, поддавая коленкой под зад, не вышвыривать их за шиворот наружу. Они стоят и выходить из сарая боятся.

Потом взахлёб будут рассказывать, как они рывком ворвались в деревню. Я делаю два шага к стоящей толпе, они отступают на два шага в угол сарая.

— Ну вояки! Мать вашу так! — выпаливаю я в полголоса.

Я знаком руки подзываю к себе пятерых солдат и показываю им на ближайшие два дома.

— Я и вы возьмём эти два дома. Остальные пусть бегут дальше в деревню!

Пять солдат в знак согласия кивают мне головой. Я оглядываюсь на остальных, матерюсь себе под нос и грожу в их сторону кулаком, поворачиваюсь и с пятерыми быстро выхожу из сарая.

|Они не спешат, не торопятся вперёд, у них седьмой ржавый тормоз включён и дрожь по всему телу.

Мы обходим боковой стеной избу, немцы сразу обнаруживают нас. начинают орать и открывают стрельбу. Под огонь попадают те, кто топает позади.

Нас немцы не видят, потому что мы ушли вперёд, стоим за стеной. Теперь, когда немец открыл стрельбу, можно и мне орать и подавать во весь голос команды.

— Вперёд! — кричу я.

— К стенам! К избам! В огородах вас всех перебьют!

— Броском вперёд! Мы вас прикроем пулемётом!

— Дай огонька! Вдоль улицы короткими очередями! — говорю я солдату.

Он высовывается из-за угла, смотрит вдоль улицы, ложится на снег, ставит пулемёт и ведёт огонь короткими очередями.

Накануне наступления в роту прислали ручной пулемёт с двумя дисками патрон. Полковые при этом сказали, — Вот мы тебя усиливаем огневыми средствами, даём пулемёт! Деревня поэтому должна быть взята во что бы то не стало.

Автомат ППШ был только у моего ординарца. Вот собственно и все огневые средства.

Я хмыкнул под нос и сказал, — Пулемёт и автомат на целую роту по-моему это маловато и вы это подаёте как огневые средства? Тут батареи пушек мало! А вы хотите, чтобы я это сделал с одним пулемётом? Две роты солдат уже легли под Чухино. А результатов нет. На снегу под деревней лежат сотни трупов. И вы хотите, чтобы я с одним пулемётом взял деревню.

— Ни одним пулемётом! У тебя полсотни солдат!

— У меня полсотни солдат! Как полсотни патрон. Сразу выстрелил и их не стало.

Как всегда, в первый момент атаки затык, солдаты топчутся на месте. Ни мы, ни немцы не можем разобраться на чьей стороне перевес. Мне с солдатами нужно бежать вперёд, только этим, так сказать, манёвром, мы можем нагнать на немцев страха или вызвать панику.

Я задаю себе вопрос. Почему раньше стрелковые роты ночью не ходили в атаку. Почему их посылали на деревни только в светлое время, с утра. Ночью можно было незаметно сделать рывок, ворваться в деревню с меньшими потерями. Раньше наверно с НП батальонов и полков хотели посмотреть, как ходят цепью солдаты в атаку.

Стрелок солдат не разведчик! Одиночная подготовка солдата слаба! Он идёт вперёд, когда видит, что все идут. Страх велик. Ночью он может ткнуться и пролежать в стороне, или сзади бездействуя. Он идёт и смотрит по сторонам, и оглядывается. Есть ли кто впереди? На пули ещё не напоролся?

Я взглянул вдоль деревни. Немцы по всем признакам тронулись и побежали. Попробуй не сбеги, когда на тебя наседают русские Иваны.

Белые маскхалаты подобрались к двум избам. Я подаю команду и солдаты вываливают на улицу. Они растекаются по деревне, немцы увидели нас и заорали. Это и был тот самый момент, когда отчаянный вопль немцев вызывает панику. Наши, кто понимал, давно ждали этого момента. Теперь солдат может разогнуться и не сдерживать дыхания.|

Мы обходим боковой стеной первую избу, и немцы сразу обнаруживают нас, начинают галдеть и открывают стрельбу. Под огонь попадают солдаты, те кто выскочил из сарая последними.

Мы стоим за стеной, нас немцы не видят. Теперь когда немец открыл стрельбу, и я могу подать команды во весь голос криком. Я кричу:

— Давай быстрей к домам! Давай вперёд! В огородах вас всех перебьют. Броском вперёд! Я вас пулемётом прикрою!

— Дай огонька вдоль улицы! Бей короткими очередями! — говорю я солдату.

Он высовывается из-за угла, смотрит вдоль улицы, ставит пулемёт, ложится на снег и ведёт огонь короткими очередями.

Накануне наступления роты мне прислали ручной пулемёт. Полковые при этом сказали:

— Мы усиливаем тебя огневыми средствами! Деревня на этот раз во что бы то ни стало должна быть взята!

Я хмыкнул под нос и ответил:

— Один пулемёт на роту, и вы это выдаёте за огневые средства? Тут двух батарей пушек мало! Сколько стрелковых рот уже легло под Чухино? Под деревней лежат сотни трупов. А вы хотите, чтобы я с одним пулемётом пошёл и взял? Не жирно ли будет?

— Ни с одним пулемётом! У тебя полсотни солдат!

— Полсотни солдат, как полсотни патрон. Выстрелил, и их не стало!

Я подался к углу, посмотрел вдоль деревни, немцы по всем признакам тронулись с места. Белые халаты подобрались ещё к двум избам. Я подаю команду, и солдаты вываливают на улицу. Немцы увидели нас и заорали.

Это тот самый момент, когда отчаянный вопль сеет панику. Давно мы этого ждали.

Немецкие пулемёты умолкли. Слышна только трескотня из винтовок. Рота разбежалась и потекла между домов. Один прыткий ненец с перепуга налетел на нашего солдата, головой сбил его с ног и ошалело завертелся на месте. Когда немец оправился от удара, он оказался под дулом винтовки другого. Вытаращив глаза, немец не поднял даже руки вверх. Солдат взял его за рукав и потянул в сторону. Немец был без каски, с растрёпанными волосами.

Несмотря на винтовочную стрельбу, убитых немцев в деревне не оказалось. Солдат, стоявший около немца оглянулся, немец юркнул и куда-то исчез. Потом солдат рассказывал:

— Я думал, что никакого немца и не было! Мне это с перепугу показалось! Я первый раз на фронте! А когда к нему подошёл тот другой, сбитый с ног, то стало ясно, что немца всё-таки упустили.

Серая дымка на небе стала светлеть. Я не рассчитывал, что так легко и быстро всё кончиться. Я боялся больших потерь. Немцы, думал я, не отдадут просто так нам деревню. В роте было с десяток убитых и раненных. Стрельба прекратилась. Последние бегущие немцы скрылись в кустах.

По дороге из леса на обозной кляче, запряжённой в деревенские сани приехал ротный старшина. Солдаты разбрелись по домам в поисках пищи. Через некоторое время они появились на улице. У каждого за пазухой торчало кой-какое немецкое барахло.

Здесь в деревне, в избах на столах, на полу и на лавках немцы оставили хлеб, консервы и несколько бутылок шнапса. Буханки хлеба на горбушке с боку имели четырехзначные цифры — 8, 9, 0. Солдаты решили, что хлеб трехгодичной выпечки.

— "Ты смотри! Трехгодичный запас хлеба!".

Резался хлеб легко. На зуб был не черствый. Банки консервные были собраны со всей Европы. Тут же пачки сигарет и брошенные немецкие одеяла.

В одной избе, она была штабная, на столе стояла пишущая машинка, на полу валялись какие-то бумаги. На широкой лавке вдоль стены стояли два пластмассовых телефонных аппарата. К ним из окон тянулся целый ворох проводов. Здесь же нашли кучу стеариновых светильников, в виде круглой коробочки и торчащим по середине картонным фитилём. Чего только не было у немцев на войне? Всякую мелочь и барахло они с собой таскали. |У немцев на войне было всё, вплоть до самой последней мелочи. Вот какое количество всякого барахла таскали с собой немцы.|

На полу около стола валялся солдатский ранец. Крышка на ранце из жёсткого оленьего меха. Здесь же под лавкой стояли до блеска начищенные сапоги. Подъём у этих сапог, для нашей русской лапы был маловат. Многие прицеливались на них, но одевать не решились. На вбитом в стену гвозде висел автомат с запасными рожками, набитыми патронами. И наконец, самое интересное, на что все клюнули, на окне лежала целая кипа немецких журналов с цветными картинками.

Пока я ходил по деревне, устанавливал посты и определял участки обороны, для каждого взвода, в этой самой избе под дружный хохот солдат и ехидные замечания, шёл просмотр обнаженных немецких девиц в цветном изображении. На обложке одного из журналов крупным планом был представлен портрет человека с усиками и холкой на лбу.

Когда я вошёл в избу, посмотрел на фотографию и прочёл надпись, я сказал солдатам:

— Это и есть их Гитлер. Все сгрудились ещё раз посмотреть на него.

— Ну вот теперь мы знаем, какой есть их Гитлер.

Солдаты, толкаясь, с любопытством смотрели на немецкого Фюрера в военной форме.

— Смотрите братцы! — воскликнул кто-то.

— А он тоже руку держит под пуговицей, за пиджаком.

— Хорошо, что политрук роты пропадает где-то в тылах полка и уже месяц не кажет своего носа в роту, — подумал я, — Если бы он сейчас выхватил из рук солдата один из журнальчиков, то имел бы веские доказательства и прямые улики морального разложения командира роты. Мне бы контрреволюции не миновать.

Кому-то из солдат на страницах журнала попались обнаженные девицы. Солдаты бросили смотреть на Фюрера и сразу заржали. Размалеванные немки натягивающие чулки на тонкие изящные ножки. Они привлекли к себе всеобщее солдатское внимание.

От некоторых солдат уже попахивало спиртным. И они громче всех кричали и ржали.

— У этих не то! — сказал старшина, заглянув журнал.

— У этих, товарищ старшина, ни с заду, ни с переду!

— Видали братцы! У немцев бабы длинные и тощие!

— На самом деле, как лахудры!

— Сейчас бы сюда мою Дусю! Она их всех своим задом перекрыла!

— У неё во всей фигуре самое главное заднее место!

Я сидел и слушал, как солдаты потешались над немецкими девицами. Молодые солдаты стояли несколько позади и слушали. Сказать им было нечего. Это дело, как и войну нужно понять и прочувствовать на практике. Шуточное ли дело! Старики про то и про сё начистоту выкладывают. Тут ухо держи остро! Академию пройдёшь! Теорию жизни узнаешь!

Я понимал, что после колоссального напряжения и страха, солдаты расслабились. Теперь у каждого на душе и в глазах светилось сознание, что взяли деревню и остались в живых. Теперь каждый из солдат мог свободно вдохнуть, посмеяться до слёз, прихвастнуть и даже выругаться.

Солдаты стали на счёт баб, перебивая друг друга, сыпать разными словечками. И если бы не связной, прибежавший из взвода, разговорам не было бы конца.

Я подал команду провести смену на постах, дал указание старшине на счёт кормёжки и пошёл во взвод в сопровождении связного, куда меня срочно вызывали.

Когда я подошёл к избе, где располагался взвод, старший сержант доложил мне, что немец, которого они упустили, обнаружился в телятнике.

— Он нырнул в полуоткрытые ворота, забежал в хлев и прикрыл затворку за собой. Немец решил отсидеться, а потом незаметно выбраться и убежать. Солдаты услышали слабый шорох в хлеву решили, что немцы в панике оставили в хлеву свиную живность. Сунулись туда, а там действительно ценная живность сидела на навозной куче.

Я посмотрел на немца, он был без головного убора. Каску и пилотку он где-то потерял. Я велел ст. сержанту дать ему немецкое одеяло. Пусть "Фриц" укроется с головой, а то отморозит уши. Я предупредил ст. сержанта, чтобы славяне не болтались без дела по деревне.

— Часовые на постах! Свободная смена в избах!

Сказав связному солдату, что бы он конвоировал пленного, я направился в штабную избу. Сюда из батальона уже протянули связь, и связисты ковырялись с аппаратом.

Потом звонок из батальона. Мне, конечно, сделали втык, почему я раньше через связного не доложил о взятии деревни. Сделали это не грубо, как обычно, а несколько мягче, но с укором.

У меня на душе просветлело. Я не ждал от них такого обходительного обращения. В сорок первом это было не в моде. Я был доволен совсем другим, я с небольшими потерями занял деревню.

Несколько сотен солдат, полегло под деревней в снегу. Они наступали раньше нас и понесли большие потери. Справа от нас наступали роты полка. Они с большими потерями сумели ворваться в деревню Гостинево[135]. Фронт обороны немцев под Старицей был прорван соседней дивизией. Вероятно поэтому, немцы нам здесь не оказали жёсткого сопротивления.

Допрос пленного

Немец был небольшого роста. Волосы темные, всклокоченные. Видно не ариец. Не нашёл времени разложить их на пробор, как это делали другие. Не успел умыться и натянуть пилотку на уши, а тут по деревне беспорядочная стрельба. Он выскочил ночью в пургу и бежал, не помня себя от страха. А ведь он собирался утром привести себя в порядок. |Ещё бы! Ему предстояло отправиться в путь.|

Теперь он сидел на лавке и беспокойно ерзал На вопросы он отвечал торопливо, не обдумывая свои ответы. Чувствовалось, что он, попав в плен, никак не мог прийти в себя и освоиться с теперешним своим положением. Фамилию, имя, год и место рождения он выпалил на одном дыхании. Лет ему было около двадцати.

Всё шло гладко и хорошо. Но когда я спросил его о семье, немец вдруг заморгал глазами, всхлипнул жалостно и заёрзал на месте Ревел он естественно и вполне натурально. Плакал он от души. Слезы, крупные слезы катились у него по щекам. Он плакал навзрыд, подвывая себе писклявым голосом.

Он хотел что-то сказать, пробормотал несколько непонятных слов, несколько раз всхлипнул и заревел с новой силой.

Солдаты мои смотрели и пожимали плечами, они были удивлены и даже опешили. Теперь они смотрели на него снисходительно и даже улыбались. Взрослый мужик, а плачет, как баба. Они смотрели на него, хмыкали и недоумевали.

— Товарищ лейтенант! Пошто он ревёт?

Я подождал пока немец немного успокоится и сможет сказать хоть пару внятных слов. Тогда его можно будет спросить, почему он собственно плачет.

Наши его не пинали, прикладом под ребро не толкали, по дороге сюда вели, не били. У нас вообще не было принято издеваться над пленными.

Наши солдаты с пленными обращались можно сказать уважительно, как с людьми. Бывали случаи, когда при конвоировании пленного, где-нибудь в тылу из-за телег выбегали повозочные и прочие тыловые и замахивались на немца в сердцах, показывая перед дружками свою прыть и патриотические чувства.

— Давай осади назад и полегче! — отстранял их конвоир стволом винтовки.

— Сходи на передок, возьми себе пленного, а потом налетай! А этот не твой! Видал какой прыткий! Тоже, мне тыловая крыса!

Причина почему ревел немец, нам была неизвестна. И вот он немного успокоился, смотрит жалостно мне в глаза и просит меня, чтобы его отпустили.

— Куда отпустить? В туалет? — переспрашиваю я.

— Нейн-нейн!.. Нет-нет! Туда, к немцам! Домой! На хаузе!

— У меня отпуск! — и он стал торопливо вытаскивать из нагрудного кармана униформы своё отпускное свидетельство "Урлауб шайн".

— Вот! — тыкал он в бумажку пальцем.

— Я шесть месяцев на восточном фронте. Мне положен отпуск. Я вчера получил документы. Я должен ехать домой! [Я устал.] Ферштеен зи? — устало доказывал немец.

— Ферштеен! Ферштеен! — отвечал я, — Это нам, муде ферштейн![136]

— Чаво он говорит? Товарищ лейтенант, — спрашивают меня солдаты.

— Он просит, чтобы мы его отпустили. Ему нужно ехать домой!

— У него отпуск. Он должен ехать в Германию.

Солдаты, услышав причину рёва, схватились за животы и закатились дружным радостным смехом. Смеялись они по настоящему до слёз. У немца слезы от расстройства, а солдат пробило от смеха слезой.

— Такое дело! Многие ржали до коликов в животе.

Немец видно усёк, что я перевёл его просьбу солдатам. Он посмотрел на них и снова заревел. У солдат по щекам катились слезы. Плакали все. И ржали, как лошади.

— Ну и потеха! Вот уморил! Ведь всех, стерва довёл до слёз!

Немец обвёл всех внимательным взглядом, заморгал глазами и опять заревел.

— Товарищ лейтенант! Уберите его отселя! Он всех тут нас замертво на полу уложит!

— Ты смотри, в штаны не напусти! — вставил другой.

— Ведь надо же случилось!

— Ух, мать твою! Больше не могу!

— Вы его спросите …, — и солдат валился на пол, навзничь и катался по полу дергаясь.

— А куда он должен ехать?

И опять под грохот солдатских глоток, под рёв немца, все кто сидели на лавке покатились на пол.

— Ну и денёк! Хуже не придумаешь! После такого и умереть не страшно!

— Вот спасибо! Вот потешил душу! Дай я его поцелую!

Страсти понемногу улеглись. Я прикрикнул на немца, чтобы он наконец перестал реветь и спросил его!

— Скажите пожалуйста! Когда вы в отпуск должны отправиться?

— Чего вы говорите? Товарищ лейтенант.

— Я спросил его, когда он хочет уехать в отпуск домой.

— А он чего?

— Он говорит, что поедет сегодня. Вы, говорит должны меня отпустить немедленно.

Солдаты, услышав перевод, гаркнули дружно.

— Я не то спросил, — сказал я, — Я хотел спросить, куда он должен ехать.

Немец после моей последней фразы заметно повеселел. А солдаты, то один, то другой неожиданно фыркали. Кого-то прорвало. И они зашлись снова смехом.

После уточнения ряда вопросов, наконец, было выяснено. Немец сдал своё оружие, простился с друзьями, выпил с ними по шнапсу.

— Наверно навострился к своей длинной и тощей "фрау"! — сказал кто-то из солдат.

— Фрау! Фрау! — закивал радостно немец.

— Теперь у тебя "Фриц" другой отпуск! До самого конца войны!

— Вот счастливый человек, — добавил кто-то, — Вернётся домой после войны! А мы?

Немец охотно рассказал, что их 262[137] пехотная дивизия отступала сюда из-под Калинина. Здесь на рубеже Старицы их сапёрный батальон должен был отрыть окопы в полный профиль. В батальоне находился представитель из дивизии, он должен был принять у них готовую работу. Если гер официр тоже в плену у русских, то он может подтвердить, что мне положен отпуск.

Из деревни нас вскоре выперли, приказали преследовать немцев. Мы сдали немца и двинулись вперёд. По какой из дорог отходила немецкая пехота, заранее трудно было сказать. Прифронтовые дороги немцы регулярно чистили и обставляли их вехами с пучками соломы.

Мы день и ночь шли за отступающими немцами, и при подходе ко Ржеву меня сменила другая рота. Она пошла вперёд, резко забирая вправо, а я со своей должен был идти следом за ней.

Из подчинения 31 армии мы вышли. Дивизию передали в 39 армию, которая наступала правее Ржева. От одной деревни к другой мы шли за санями и повозками. Мы проходили деревни совсем не тронутые войной.

Однажды рота вместе с обозом встала на ночёвку. Меня вызвал начальник штаба полка, и я взглянул на карту района. Полковые нас догнали по дороге в этой деревне. Рассматривая карту, я обнаружил, что мы вторые сутки обходим с севера стороной город Ржев.

Карты на маршрут следования я не имел. Мне сказали, чтобы я запомнил маршрут движения мысленно. Отправной точкой, для дальнейшего движения был правый берег Волги. К сожалению, характерных ориентиров на берегу Волги не было и среди снежных равнин и бугров местонахождение своё трудно было определить.

В этих снежных просторах и при не совсем ясной обстановке, когда точно не знаешь, где находятся немцы и ты, не имея на руках карты местности и без знания куда нужно в данный момент идти, трудно выдержать взятое направление. Рота, которая шла впереди, отошла вместо нас на охрану обоза, а я со своими солдатами вышел вперёд. Я шёл на авось, по памяти и компасу и старался сохранить чувство времени.

На каждой развилке дорог, на каждом крутом повороте я должен был стоять и вспоминать пройденный путь. Тогда я не думал, что логическая нить пути может случайно или вдруг оборваться.

Мы вышли из леса и повернули на дорогу. По ту сторону дороги снежное поле и редкие покрытие инеем кусты. Впереди развилка дорог. Я остановился, солдаты легли в снег. Я послал двух связных в тыл, уточнить по какой из дорог мне следует двигаться. Через некоторое время они вернулись. Мне было приказано взять правее и двигаться в направлении на станцию Чертолино.

Когда рота по заснеженному руслу реки Сишки обошла пару деревень и поднялась на бугор, нас обстреляли немцы на подходе к какой-то деревне. Мы залегли по обе стороны дороги и после короткой разведки, я послал двух солдат с донесением в тыл. Я просил, чтобы в роту доставили конную упряжку с 45-ти миллиметровой пушкой.

Упряжка пришла. Пушку выкатили на бугор. Она тявкнула три раза вдоль деревни. Этого было достаточно. Немцы разбежались в разные стороны. Мы прошли по деревенской улице, вышли за околицу, и повернув строго на юг, пошли в направлении станции Чертолино.

Мне показалось, что в этот момент мы прорвали немецкий фронт и уходим к ним в тыл. Кроме нетронутого белого снега впереди ничего не было видно. Мы прошли деревню и оказались в зоне нечищеных зимних дорог. Кругом стояла абсолютная тишина.

Вслед за нашей ротой по дороге потянулись и другие подразделения. Обоз застрял где-то при переезде через глубокую лощину на подходе к деревне, где мы стреляли из пушки.

К утру, в виду того, что мы трое суток не спали, нас сменили другой стрелковой ротой. Мы переночевали в какой-то деревне и утром, следом за ротами нашего полка двинулись дальше. 119 стрелковая дивизия уходила в глубокий тыл к немцам.

119 сд уходила в глубокий тыл к немцам.

Мы проходили нетронутую войной зону. Навстречу нам на дорогу выбегали ребятишки. У дверных притолок жались бабы и молодухи. Они посматривали на солдатиков и поправляли наспех накинутые платки.

В некоторых деревнях знали о войне, но ни разу не видели немцев. А тут опять наши пришли! Жизнь кругом была мирная, без волнений, тихая. Весь путь до Шиздерово мы прошли без выстрела. Мы должны были занять оборону в этом районе, а другие батальоны пошли дальше к городу Белый[138].

Весь путь до Белого наша дивизия прошла не встречая сопротивления немцев. На дорогах нередко встречались мужики. Один ехал из леса с дровами, другого тащила крестьянская лошадёнка с сеном, оставленном с осени где-то на поле в стогах. Повсюду с раннего утра дымили печные трубы. Пахло свежеиспечённым хлебом, кислыми щами и запахом самогонки. Всеми забытые и отрезанные от войны и от мира, люди жили здесь своими заботами и беззаботной жизнью. Немцы сюда, в непролазные снега не заглядывали. Бабы на коромыслах в деревянных ушатах носили из колодцев ледяную воду. Мычала скотина, квахтали куры, повизгивали свиньи, голосили петухи и лаяли собаки.

Кто мог подумать или сказать, что у молодых и румяных бабёнок на лице была безысходная тоска. У многих мужья сидели при хозяйстве дома. А те, к которым они осенью не вернулись, обзавелись молодыми примнями, как здесь говорят. Многие солдаты и офицеры кадровой службы, попавшие в окружение, скитались сначала по лесам. Потом, постепенно подвигаясь на восток за немцами, они оседали в отдаленных и лесных деревнях. Некоторые пробирались поближе к родным местам, многие доходили до дома.

Вдовушки и молодки выбирали работников и дружков, принимали их в дом. Примни жили, работали и трудились, но хозяевами в доме не были. Хозяйка могла в любой момент отказать работнику в харчах, в постели и постое. Закон частной собственности, здесь действовал вовсю. Я хозяин! А ты мой батрак. Знай своё место! |И живи по моим законам. Я на твою кормёжку посажу двоих. И они будут рады и благодарны. А ты ступай, места себе поищи.

Рынок рабочей силы здесь процветал жестокий. На батраков смотрели ни как на людей, а как на рабов и быдло. Некоторые из хозяев имели по пять, по шесть батраков. В лесу заготавливали брёвна, собирались строить мельницы, разводить табуны лошадей, и стада овец и коров.

Как говорил Маркс, держалось на прибавочной стоимости. Хозяева пользовались несчастьем и горем бездомных бродяг. без дела солдат. Их за корку хлеба и за плошку пустой похлёбки, они трудились, можно было заставить с утра до вечера, до тёмной ночи гнуть спину. Я вспомнил про Луконина. Ведь его солдаты тоже где-то работают в батраках.|

Дармовой рабочей силы здесь было, так сказать, большой избыток. Хозяева пользовались несчастьем бездомных бродяг и за плошку жидкой пустой похлёбки они с рассвета до самой ночи заставляли их гнуть спины.

Я вспомнил про солдат Луконина, которых он оставил в окружении. Они тоже где-то здесь батрачили на хозяев и были в примнях.

Вспомнил я и мужика стоявшего на крыльце, когда мы отступали. Он своим хитрым умишком, уже тогда прикидывал, скольких взять себе батраков, если солдаты осядут в деревне. Народ здесь был алчный.

С наступлением зимы беглые солдаты и окруженцы постарались отделаться от своей военной формы. Теперь они ходили в деревенских поддёвках, перевязанных верёвочкой. На ногах у них были надеты онучи и лапти. Одежонку и обувку, кто заработал, а кто сменял на целые кирзовые сапоги. Хозяина сразу было видать. На нём тулуп и новая ватная поддёвка. На ногах крепкие валенки, одёжка не истёрта и без заплат. Ходил он по деревне не спеша в развалочку, держался с достоинством, был уверен, что немцы не тронут его. Он не торопился, не суетился, не перебирал торопливо ножками и ни перед кем не пригибался, когда ступал на дорогу с крыльца. А примни и батраки, те сновали по деревне неуверенно и торопливо, часто с опаской.

Я смотрел на этих здоровых парней и мужиков и мысленно представлял, что ими можно вполне пополнить наши роты. В тех из них, кто успел отпустить длинные волосы и бороды, всё равно угадывались молодые и сильные лица.

У нас в ротах было маловато солдат. Лицо, оно, как зеркало человеческой души. Глянешь на него и сразу видишь, что человек в годах или юнец с бородой и длинными волосами. Наши хоть и старые, но прошли через войну, через смерть и огонь |на передке, каждый из них ценился дороже, чем необстрелянный здоровый мужик или парень. Эти сморщенные, слабые видом ротные старички.|  Наши обросшие и небритые, возможно, были физически слабее, но зато были крепки и сильны духом своим. А эти сильные с виду молодые и здоровые были трусливы.

Жизнь человека делает всяким, и таким и другим. Попади в окружение, побегай из деревни в деревню на правах батрака, а за тобой, как за зайцем полицаев немецкая псарня рыщет. От такой жизни не только твердый дух, а и последние мозги потеряешь.

— Воевать за Родину, это дано от бога! — говорили мне мои старики, — Где струсим. А где два раза возьмём своё. Без страха и без робости нельзя. Отваги не будет. Потом чувствуешь, что виноват, что зря струсил и лезешь напролом. Тогда уж и смерть не страшна. Когда знаешь за собой вину, — прёшь напропалую!

Простой неграмотный солдат не всегда мог словами выразить своё философское кредо. Но у каждого внутри оно было. Все идут, и он идёт. Нужно, чтоб нашёлся, кто пойдёт первым. Сложны понятия на войне. Поступки русского солдата неисповедимы!

Сегодня третий день января[139]. Савенков[140] неожиданно появляется в роте. Целый месяц пропадал, а теперь, как ни в чём не бывало явился. Теперь он шагает впереди. Он прикинул, что роту могут поставить в деревню и он сумеет наладить деловые отношения с местными жителями. За парой стаканов самогонки на столе, могут появиться, — плошка солёных огурцов, чугун варёной картошки, квашеная капуста, а там глядишь, и сало.

День близился к концу. На ночь рота встанет где-то в деревне. Нужно только дом выбрать побогаче, думал Савенков. С хлебосольной хозяйкой. Солдат поставим на ночь в другом доме, отдельно. Мне нужно хозяйство забрать в свои руки, прикинул он, а лейтенант пусть командует караульной службой.

Тылы дивизии оказались отрезанными. Когда передовые части прошли через глубокий овраг перед той самой деревней, где три выстрела сделала сорокапятка, тыловики с обозами застряли до ночи. И когда обозники со своими клячами выбрались на бугор, немцы ударили с двух сторон и закрыли брешь перед самым их носом.

Снабжение боевых подразделений нашей дивизии было прервано. Кормить солдат стало нечем, полковые кухни кипятили воду и солдаты могли гонять только чаи.

Через некоторое время местное население обложили натуральным налогом. В котелках появилась, картошка, капуста, заправленная ржаной мукой. Мясо и сало расходилось по высшим каналам.

Мы идём по дороге, горизонт постепенно начинает темнеть. Дорога делает крутой поворот, мы выбираемся на пригорок, впереди в низине показалась деревня. Но команды остановиться роте в этой деревне на ночлег, пока нет. Мы проходим мимо последней избы, провожая её задумчивым взглядом.

Я иду молча. Разговаривать с Савенковым мне нет охоты. Я давно отвык от него. Когда он догнал роту и поздоровался со мной, то я вместо ответа на приветствие спросил его:

— На курсах повышения званий был? Я думал, что ты явишься в роту, по крайней мере, капитаном.

— Ты опять про своё? Не забывай, мне поручено присматривать за тобой. Не твоё дело, где и сколько я был.

— Выполнял особое поручение? Мне командир взвода связи говорил, что ты всё это время ошивался у них. Я думал, что тебя перевели в связисты.

— Ходить в атаку дело твоё. На то ты и лейтенант. А моё дело смотреть, не сболтнёшь ли ты чего лишнего. И договоримся на будущее, где я был и сколько отсутствовал, это дело не твоё. Я за твоим моральным состоянием буду следить, как надо. Собираешься убежать к немцам, я во время доложу.

Рота идёт по дороге дальше, мы упорно молчим. За перелеском снова из-за бугра показались крыши.

Я представлял себе, как после лёгкой выпивки и сытного ёдова, он приляжет на деревенскую, скрипучую кровать и приятно забудется. Главное, для Савенкова, это сама его жизнь. А всё остальное, для него не существует. Атаки, обстрелы, раненые и убитые, это дело моё. А он, Савенков не должен погибнуть. Обстрелы из орудий он не мог переносить. При посвисте пуль и вое снарядов у него обрывалось что-то внутри.

Савенков решил, — На ротного нужно написать донесение, чтобы ему не было веры. Если он сунется обвинять его, Савенкова, то ему не поверят.

За месяц в роте полностью сменилось четыре состава солдат. Считай, сотни три-четыре. Тех, что Савенков провожал в Поддубье из-за Волги, в живых не осталось ни одного. Выходит, что и эти через две недели погибнут. Свидетелей вовсе не будет. Перед солдатами ему не стыдно. Они не знают его. А что там говорит лейтенант, так это он из зависти и мести.

В это время сзади послышался зычный голос, — Эй, берегись! Я обернулся и увидел, что на нас летела лошадь и лёгкие саночки. Ездовой и два пассажира, одетые в новые полушубки, на рукавах у них отвороты, мехом наружу, катили по дороге во всю прыть.

Солдаты сошли с дороги, встали на обочину. В саночках сидело начальство нашего полка. Расписные саночки на узких стальных полозьях пронеслись мимо, повизгивали шипя. Вот они обдали солдат поднятой снежной пылью и скрылись за поворотом. Здесь на снежных просторах ни выстрела, ни посвиста пуль. Все выпорхнули из своих убежищ и покатили обгоняя своих солдат. Смотрите солдатики, ваш командир полка сам впереди.

Но когда мы вышли по дороге на прямую линию, легкие саночки вдруг затормозили, и один из ездоков помахал мне рукой. Я подбежал узнать, что случилось.

О чём говорило мне полковое начальство, Савенков не слыхал. Я покачал головой. Саночки тронулись. И рысью умчались куда-то вперёд.

Савенков не спросил, о чём я разговаривал с высшим начальством. Он сделал вид, что оно ничего особенного мне не могло сказать.

Но когда рота подошла к развилке дорог и одна из них повернула в деревню, а другая упёрлась в снежный бугор, Савенков понял, что роту на постой в деревню не пошлют. На бугре стояло пустое школьное здание. Все его мысли о добротной хозяйке, о сытной еде и о теплой избе сразу рухнули. Савенков понял, что в пустой деревенской школе харчами не разживёшься. Он был расстроен и обозлён.

Оставаться с солдатами под одной крышей, значит, кроме черпака мутной баланды, ему лично ничего не перепадёт. На виду у солдат не нальёшь себе двойную порцию, если даже старшина и готов на это пойти. А этот идиот, лейтенант может одёрнуть. У него на уме одна справедливость.

Сейчас лейтенант пошлёт старшину в батальон за хлёбовом. Савенков со злостью выругался, посмотрел на дощатый пол, где ему в углу на полу, на голых досках отвели место для ночлега.

Ротный выставил караул, назначил разводящего, проинструктировал солдат на случай тревоги и не дожидаясь пока вернётся старшина лёг на дощатый пол у стены и заснул.

На территории школы из мирных жителей никто не жил. Окна и двери были заколочены. Савенков потоптался на месте, поскрёб ногтями в затылке, посмотрел на щелеватые доски пола и нехотя стал укладываться спать.

В классной комнате было холодно, сыро и пыльно. Парт в помещении школы не было. Они когда-то были вынесены и сложены в сарай.

Я предупредил своих солдат, чтобы школьные парты и книги, для растопки печей не трогали. Запаса дров при школе не оказалось. И первую ночь печку практически нечем было топить.

По дорогам войны было пройдено много. Солдаты устали, они сгрудились кучей и заснули на полу. |Солдаты сразу повалились на пол, пустили запах махорки и, конечно русский дух. "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!"|.  В комнате пахло всем, и плесенью, и сыростью и тухлыми солдатскими портянками и мокрыми прожухлыми валенками.

Утром, когда стало светать, я вышел на крыльцо подышать морозным, свежим воздухом. К спёртому воздуху мы не привыкли. Мы ходили, воевали, умирали и спали на снегу. Привычка всё время быть на свежем воздухе потянула меня на крыльцо.

Старшина и двое солдат отправились в сарай, нашли там несколько железных кроватей. Вместо матрасов на кровати положили доски.

— Соломки достанем, будет мягко и удобно лежать! — сказал старшина, затаскивая в небольшую отдельную комнату железные кровати.

Я стоял и думал, — Может, завтра опять придётся дальше идти. Зачем возиться с кроватями. Как будто нельзя обойтись и без них.

Старшина и солдаты настояли на своём, — Хоть на одну ночь! Чего вам с нами на полу в общей комнате валяться!

— Ладно! Ставьте кровати! Тащите солому! — сказал я.

Старшина сходил в полковые тылы, взял лошадь, привёз с солдатами дров и воз соломы. Нам застелили кровати и засыпали пол в солдатской комнате Рота осталась в школе и на следующий день. Нам поставили задачу патрулировать дорогу на Верховье.

Наши штабные стояли где-то в Шайтаровщине. Батальон находился в Жиздерово. Роты другого батальона стояли в Журах, Демидках, Струево и на льнозаводе, [и] на окраине города, в районе больницы.

Город Белый лежал в низине. В нём оборону занимали немцы[141].

С первой попытки ворваться в город нашим не удалось. Стрелковые роты полка вышли из-под Чухино[142] сильно потрепанными.

Наши стрелковые роты имели не больше двадцати человек солдат. Их расположили по деревням на большом расстоянии друг от друга.

С Савенковым мы не разговаривали. Он всё время косился на меня. Во взгляде его я улавливал раздражение и злобу. Он был недоволен своей кроватью. Почему ему мало положили соломы.

Там в деревнях он жил по-другому. И сидеть ему здесь с солдатами было незачем. На следующий день он собрался и отправился в деревню, где стоял батальон. Но там он не сошёлся со своими прежними дружками.

Через три дня вернулся в роту ещё больше раздражённый и злой. И когда он добрался до своей железной кровати, то тут же завалился на неё и заснул. С этого дня он стал разговаривать без заносчивости и придирок. Видя, что он несколько переменился, я стал ему отвечать.

Через несколько дней пришёл приказ оставить в школе шесть человек, а остальных передать в батальон. На участке обороны полка были большие пространства не закрытые стрелковыми ротами.

Школа опустела. Шесть солдат оставили, для несения караульной службы около школы. Савенков упросил комбата перевести его в деревню, где стоял полковой обоз. Место на койке занял мл. лейтенант присланный из дивизии. Он был не наш. Жил он вместе с нами. Заводил разговоры на различные темы. Без него ни один разговор не обходился.

— Я связист! — сказал он мне.

Я решил проверить его знания по проводной телефонной связи. В училище у нас был специальный класс проводной телефонной связи, и готовили нас по телефонии на совесть.

— Вот сейчас я проверю тебя на счёт телефонной связи! — сказал я.

Мл. лейтенант растерялся и даже смутился. Он, вероятно, думал, что я в телефонии ничего не соображаю. У него было жалкое выражение лица, как будто он попался с поличным при совершении карманной кражи.

Я посмотрел ему внимательно в глаза, махнул рукой и сказал во всеуслышанье, — По связи у тебя никаких знаний! Интересно, что ты знаешь твёрдо и хорошо?

Мл. лейтенант к вечеру собрался и ушёл из школы.

В каждой роте контрразведке желательно было иметь своих осведомителей. Мл. лейтенанту видимо и дали задание склонить к этой работе кого-то из солдат. Отлучаться и бегать солдату с доносами не надо. Написал письмо вроде домой и никому в голову не придёт, что в письме он пишет не своим родителям.

Там в дивизии, это письмишко вскроют. Но ведь так задаром никто не будет фискалить. Ему за исправную службу через три месяца гарантируют перевод на должность в тыл. За это время он должен был завербовать себе замену. И новый писака во всю старался, если его за это время не увивало в бою. Погиб человек, а на нём не написано, кем он был у нас в роте.

Старшина в тылах полка прослышал, что в роту дадут пополнение. Окруженцев по деревням собирают. Когда окруженцев вольют в стрелковые роты, они будут друг другу рассказывать про себя.

Через два дня во двор школы въехали сани. В санях сидело двое. Один полураздетый со связанными назад руками, другой в полушубке с автоматом в руках. На повороте дороги показались ещё двое саней. Среди прибывших был штабник из нашего полка и тот самый мл. лейтенант, который жил среди нас некоторое время.

Мне приказали собрать всех своих солдат и построить перед зданием школы. Мне не сказали, по какому поводу они явились сюда. Я сам до догадался по решительным лицам прибывших. По всему было видно, что привезли осуждённого на расстрел. Рядом с ним, держа автоматы в отвес, стояли рядовые из комендантского взвода дивизии.

Когда мои солдаты построились, и всё было готово, приехавший из дивизии незнакомый капитан отстегнул планшет, достал бумажку и приготовился читать. Это был приговор военного трибунала.

Связанного вытащили из саней, подтащили к краю оврага и поставили на колени. Он был без шапки, без шинели и без валенок. Ноги у него были обмотаны портянками. Его большая круглая голова, с копной мятых жестких волос была наклонена несколько вперёд. Лица его было не видно. Пока читали приговор, он молчал и, чуть повернув голову, косился назад.

В бумаге было сказано, что он был у немцев. Потом сбежал от них. Потом снова вернулся к своим. Ему тогда простили и поверили. Под деревней во время атаки он вдруг исчез, вылез из воронки и повернул в сторону немцев. Он был ранен, однако рана была небольшая и через неделю она затянулась. Где он был [всё] это время, он не признался. Теперь его поймали и отдали под суд. На другой день он снова бежал и прятался в лесу. Потом вышел на дорогу, и тут его схватили.

Зачитав бумагу, капитан спросил его, — Признаёшь свою вину?

Он ответил что-то невнятное. Он по-русски говорить видно не умел. Кто он был, — казах, узбек или татарин?

Когда его спросили, почему он бежал. Он сказал, что ему было страшно, и он чего-то боялся. Это и сгубило его.

В конце приговора было сказано, что за измену Родине и переход на сторону врага он приговаривается к высшей мере наказания — к расстрелу!

Это был показательный суд. Для чего они его здесь устроили, я так и не понял. Торжественная часть была закончена, водворилась гробовая тишина. Сейчас начнётся концерт. Сейчас живая душа человека отправится на небеса к всевышнему. Куда она попадёт? К Христу за пазуху или к Аллаху в … святилище.

Из всего сказанного я не мог представить, где всё это происходило. Название деревни не зачитали. Месяц и даты не были указаны.

Солдаты мои как-то сгорбились, обмякли, стояли растерянные, потупив взор. Они стояли, не шевелясь, не дыша, уперев глаза в землю перед собой.

Только эти приехавшие курили, переглядывались и переговаривались между собой. Капитан тот самый, что читал бумагу, подошёл ко мне, наклонил голову на бок и сказал негромко:

— Учтите лейтенант! Кто перебежит к немцам, тому пощады не будет.

— Для чего вы мне это говорите?

— Вам лейтенант полезно на это посмотреть!

Душа у меня сжалась. На одно мгновение похолодели руки и ноги. Я понял, что после доноса Савенкова мне решили в школе преподать моральный урок.

— Мы специально привезли его сюда, — как сквозь сон услышал я слова капитана.

А что собственно он мог написать про меня? Я давно с ним вообще не разговариваю. Савенков мог изложить только своё собственное мнение.

И чем злобней и изворотливей, тем неправдоподобнее оно должно быть. Я воевал всё это время, водил солдат на деревни. |Свидетелей и подтвержденных фактов у него нет.|  А по его донесению обо мне может сложиться неправильное мнение. Мои мысли были прерваны выстрелами. Солдаты из конвоя стреляли в затылок связанного. Он стоял на коленях и храпел. В смуглой шее чернело пулевое отверстие.

— Даже стрелять не умеют! — подумал я.

Но крови вокруг отверстия не было. Стреляли одиночными. От первых трёх выстрелов солдат не упал. Он захрапел, замотал головой. Ещё две пули вошли ему в затылок. А он не падал, и стоя на коленях, продолжал храпеть. Капитан из дивизии крикнул:

— Кончайте скорей!

Один из охранников подошёл к связанному вплотную, пустил длинную очередь из автомата и толкнул его в спину ногой. Он ткнулся головой вперёд и неожиданно разогнулся снова. Тогда охранник повалил его ударом приклада в бок. Кто-то незаметно подошёл ко мне со спины сзади и негромко сказал:

— Кто из солдат перебежит к немцам, не уйдёт от кары!

Я мгновенно повернулся и увидел глаза мл. лейтенанта.

— А это ты? Я так и знал!

— Что я мог ещё сказать ему?

Офицеры дивизии засуетились, забегали, вскочили в сани и трогаясь с места, крикнули в сторону солдат охраны:

— Сбросьте его под обрыв!

Тоненько звякнул подвешенный под дугой жеребца колокольчик, сани резко рванулись, офицеры в них дернулись и покатили со школьного двора. Конвойные, торопясь, скинули с обрыва неостывшее тело, попрыгали быстро в сани и поспешили наутёк. Так прошёл ещё один день войны.

Но почему-то мне запомнилась два основных момента, связанных со школьным двором в Верховье.

Первый, когда мне сзади на плечо навалилась физиономия мл. лейтенанта, говорившего о возмездии. Лицо его я больше никогда не видел и постепенно забыл, а противный запах из желудка и изо рта запомнил надолго. Я вспоминал потом, как перед отъездом они оттащили к обрыву тело убитого. На холодном снегу остались кровавые полосы, освещённые зимним солнцем. Испачкали кровью весь снег! И уехали!

[И] второй момент, который запомнился мне. Во дворе этой самой школы командир дивизии генерал Березин принимал гвардейское знамя. Березин и Шершин дали клятву, встали на коленки в том самом месте около обрыва и целовали край красного знамени первыми. Красный отсвет от знамени был виден на снегу потому что, как и в прошлый раз, светило зимнее солнце. Но вернёмся к прошедшему дню.

Генерал Березин А.Д. принимет гвардейское знамя.

После всего что случилось, солдаты притихли, сутулясь вернулись в комнату и завалились на солому досыпать. Я тоже лёг на свою кровать. Долго лежал с открытыми глазами, смотрел на оживших тараканов, которые ползали около тёплой печи. Зачем эти тыловики нам испытанным воякам преподали кровавый урок?

Через несколько дней меня вызвали в штаб полка и приказали отправиться в Шайтровщину за получением пополнения. Мне вывели из сарая лохматую неказистую лошадёнку и принесли армейское седло.

Уложив на спину лошади седло и подтянув под брюхом подпруги, я вскочил в стремя, перевалил ногу через седло и с места рысью погнал по дороге.

Лошадёнка послушно бежала по большаку. Устав, она сама переходила на шаг, шла без понуканий, вертела хвостом и мотала головой. Но стоило мне подать тело вперёд, не натягивая поводья, она не дожидаясь пинка по бокам, сама переходила на мелкую рысь. Это была умная и сообразительная лошадёнка. Через каждые два, три дня я ездил верхом в дивизию и приводил от туда десятка по два, по три новобранцев. Вот кому нужно было показывать сольный концерт!

Люди были одеты в пёструю одежонку. Кто в чём. У некоторых на ногах были старые подшитые валенки, у других обмотки с ботинками, а у большинства онучи и лапти. Прибывших сразу распределяли по ротам.

Мобилизация в армию проходила так:

Рота человек тридцать обстрелянных солдат ночью незаметно окружала деревню. Вокруг деревни выставлялись посты, так чтобы ни одна живая душа ни дорогой, ни полем не могла уйти из деревни. С рассветом в деревню приезжали уполномоченные по мобилизации. Выбирали избу. По середине избы ставили лавку и два еврея парикмахера усаживали по очереди призывников-новобранцев. Когда его остригали наголо, уполномоченный регистрируя в книгу предупреждал!

— Поймаем где стриженного наголо, — на месте расстрел без суда!

— Все ясно? Сбежишь поймают сразу!

— Слушай и запоминай! Ты зачислен в полк, стрелковой дивизии.

— Запомни эти две цифры!

— А документы?

— Какие документы? Документы тебе не нужны! В роте тебя и так будут знать! Ты будешь числиться в ротном списке. У командира роты на руках документов нет, а ты всего солдат!

— В стрелковой роте хлёбово выдают без предъявления документов!

— Видал! Он ещё винтовку не успел получить, а требует документы! — не унимался уполномоченный.

— Тебе что важнее? Винтовка или документ?

— Следующий! Подходи!

— Я тут.

— Чего ты тут? Фамилию говори!

Из каждой деревни набирали до десятка парней и мужиков, брали и хозяев. К вечеру или на следующий день их направляли, для проверки в дивизию. Когда до меня дошла очередь, я получил отсортированную и проверенную партию солдат.

Из числа батраков в деревнях не все оказались пристроены. Были и такие, которые болтались без дела. Некоторым, чтобы прокормиться, приходилось слоняться по деревням, обходить всю округу. А какая работа зимой?

Когда наши подошли к Белому, некоторые сразу стали проситься в армию. Это были в основном бездомные бродяги. Они с охотой просились в солдаты. Многие смекнули, что будет мобилизация. Но ждали её по-разному.

Одни хлебнув вольного воздуха бросали насиженные места и ночами растворялись в снежных просторах, уходили в другие районы, где наши роты не стояли и где у них проживали дальние родственники. Другие, полагая, что пришли их последние денёчки, лихо заламывали шапки и начинали упиваться самогоном. И только голодные, бездомные, продрогшие на дорогах, бросали своё батрацкое положение и добровольцами записывались к нам. Добровольцев самостоятельно направляли в Шайтровщину.

Такой бездомный бродяга обычно подавался в ближайшую деревню, где стояла рота. Он нерешительно и пугливо смотрел на часового и осторожно, чтобы не потревожить его, спрашивал, где и как записаться в солдаты. Доброволец стоял, переминаясь с ноги на ногу, и терпеливо ждал пока часовой ходил в избу доложить начальству. Не все окруженцы были сыты и тепло одеты. В каждой деревне были лишние руки. С наступлением зимы их стало больше. В некоторых домах жили недовольные и злые старухи, у них за кусок хлеба и за пустую похлебку не раз наломаешь спину. А солдат стоит на посту. Хорошо быть солдатом. Стой и ни чём не думай. А эти деревенские при немцах почувствовали себя здесь хозяйчиками.

Внешний вид такого бездомного окруженца был разительный. Линялая в заплатках и лоскутах куцая поддёвка, подпоясанная верёвочкой. Кусок самотканой тряпки вокруг шеи. Затасканная, потёртая шапка на голове. Крашенные сушёной черникой с дубовой корой исподние подштанники вместо штанов и плетеные из лыка лапти и онучи, крест на крест обмотанные верёвкой. Сколько тряпья было навьючено на таком человеке. Он нёс на себе всё, что у него имелось. Ничего лишнего, лишь то, что нужно ему в дороге. Всё у него держалось на завязочках и верёвочках. Обросшие и не бритые, похожие на стариков, согнув руки и воткнув их в рукава, странники на русской земле спешили по зимним дорогам, перегоняя друг друга, стараясь перехватить кусок лишнего хлеба из-под носа у другого.

У каждого из них на шее болтался оловянный крестик на льняной сучёной нитке. Нехристей и богохульников на порог не пускали. Им, как ворам не было веры. Они не боятся бога, значить не боятся ничего. А если человек не боится бога, он хуже вора и злодея, хуже лиходея и убивцы. Хозяйки молодые и старые все стали не в меру набожны и жадны. Крестик на шее в ту пору и умение креститься были, как пропуск, как добропорядочный знак. Смиренный человек навсяк вызывал сочувствие, сострадание и жалость. Его можно было за корку хлеба заставить целый день работать. Работа, конечно, тяжелая, но набожный человек не посмеет роптать. Он гнёт спину, a хозяин на него рычит.

У каждого за спиной висел холщовый мешочек, где помещался жалкий скарб, запас тряпиц и всяких верёвочек. Кусок черствого хлеба, пригоршня вареной картошки и кружка, чтобы напиться где воды. Матушка Русь, к временам царя Федора вернулась.

Переступая с ноги на ногу и постукивая лопатками о хрустящий снег, будущий солдатик уже смелей поглядывал на крыльцо, на нём с минуту на минуту должен был появиться часовой, ушедший доложить в избу начальству.

Часовой выходил, пропускал его мимо себя, предлагая зайти, для разговора в избу. Бродяжка теперь у порога не крестился. Он, конечно, нервничал, теребил шапку в руках, здоровался с выходящими из избы солдатами, с поклоном гнул шею, по старой памяти, к чему не привыкнешь, болтаясь как бездомный пёс. Но вот его подталкивали в избу.

Откашлявшись с мороза и от холода, он спрашивал, не может ли он записаться в солдаты.

Постепенно замешательство его проходило. Он слышал свой натуральный голос и начинал рассказывать старшине, где и как попал в окружение. Старшина уточнял кое-что, для вида и объявлял ему своё решение!

— Переночуешь здесь в деревне. Разводящий тебе покажет избу! Когда будет кормёжка, вместе с солдатами пойдёшь на кухню! Ночью из деревни не выходить! Переночуешь, а завтра самостоятельно пойдёшь в деревню Шайтровщнну! Знаешь такую? Можешь идти!

— Сычёв! Проводи его на ночлег!

Это были крепкие жилистые парни, мускулистые, голодные, привыкшие к тяжёлой работе. Лапти у них разъезжались на гладкой дороге, они торопливо ими перебирали, держа равновесие телом. И вот они добирались до первой деревни, где стояли наши солдаты и начинали новую жизнь.

Постепенно их вливали в стрелковые роты, выдавали оружие, но у них оставался свой прежний зашарканный внешний вид. Прикрыть их шинелями сразу не могли. Но постепенно они снимали с себя тряпьё и лапти, жгли всё это вместе со вшами, разводя костры на снегу. Им выдавали шинели, телогрейки и ватники, валенки, шапки, перчатки и нижнее солдатское бельё.

Но по деревням ещё отсиживалось не мало людей призывного возраста. Переход от подневольной жизни примня и постоянных бабских окриков к солдатской службе проходил не у всех одинаково, с охотой и быстро. Новобранца не только нужно было одеть, поставить в строй, некоторых нужно было с самого начала, учить всей солдатской мудрости. Особенно на счёт страха и паники. "Коли штыком", — в нашу программу обучения не входило. Мы сразу учили войне. Многие из них служили кадровую службу С ними было несколько проще, но испуг первых дней войны нужно было преодолеть в их сознании. Были и такие, которые армии не нюхали. Ничего пообвыкнут, попадут под пули, — станут солдатами.

За короткий срок роты пополнились рядовым составом. Не хватало только младших командиров и ротных офицеров. Окруженцы все шли рядовыми, не смотря на их прежние звания.

Я теперь редко ночевал в расположении роты. Меня всё время посылали то туда, то сюда. Я мотался верхом в седле. Лошадёнка была неказистая, но разумная и привязалась ко мне, как собака.

Приеду в деревню, в какой-нибудь штаб, закину поводья на луку седла и пущу её шарить по саням и по сараям сено щипать. Где клок, где охапку выдернет, а сама посматривает и всё время следит за мной. Сойду я с крыльца, а она уже здесь. В общем, ходила она за мной по деревне, как собачка. Она терпеливо ждала, когда я потреплю её по холке, когда я полезу в карман, достану оттуда кусок сухаря или сахара. После чего мы отправлялись с ней в обратную дорогу, домой. Роту из школы перевели в деревню.

Роту свою я оставил на старшину и на Савенкова. Савенков был рад, что он один без меня хозяйничал в роте. Старшина ездил по округе, доставал в деревнях кой-какие продуктишки и самогон. Где брал по согласию, где менял на барахло, а где раскапывал тайники и ямы и извлекал оттуда съестное. Помогали ему в этом бывшие батраки, теперь новобранцы.

Война по границы раздела с немцами почти не велась. Немцы не выходили за черту занимаемого ими района и следили за нами |но зорко следили за нашими, наши тоже не трогали немцев| . Стрельбы с обеих сторон совсем не велось. В деревнях в открытую топили печи. Погода долгое время стояла ясная, но немецкая авиация не летала. Потом налетал ветер, небо хмурилось, и неделю подряд бушевала пурга. В один из таких дней, когда в двух метрах ничего не было видно, заблудившийся немец вошёл в нашу деревню. Все эти дни из-за непогоды я находился в роте. А может, надобность отпала меня посылать в штабы.

Немец был весь обсыпан белой порошей. Руки глубоко торчали в карманах шинели. Автомат и чехол с запасными рожками болтался за спиной. Немец подошёл к крайнему дому, посмотрел вдоль улицы, на улице никого. Он решил войти в крайнюю избу, взялся за ручку, дверь была заперта изнутри.

Снег и ветер хлестал по окнам и стенам изб. Немец нуждался в тепле. Он долго блуждал и сильно застыл, выбился из сил и хотел одного, — лечь, отдохнуть и согреться. Завтра он спросит название деревни и доберётся к своим. А сейчас поскорей найти живого человека, забраться на теплую лежанку, закрыть глаза и спать. Он прошёл несколько домов, увидел в окне слабый свет, постоял у порога, огляделся по сторонам и шагнул на крыльцо. Дверь была полуоткрыта.

Немец не предполагал, что в деревне стоят русские. На улице не было ни одного часового.

Часовые в деревне были. Они некоторое время ходили на конце деревни вдоль улицы и смотрели за дорогой.

Кто пойдёт|в такую шальную погоду посты проверять, когда глаза снежной порошей лепит|  проверять посты в такую пургу? Часовых было двое. Они решили зайти в сенцы, чтобы прикурить. Покуривая, они посматривали в полуоткрытую дверь за улицей. А потом, когда завывание снежной пурги заскребло и завыло ещё сильней, они подались в избу отогреть озябшие ноги и руки.

Немец поднялся на заснеженное крыльцо, следов человеческих ног ни где не было видно. Из этого дома давно никто не выходил на улицу, решил он и зашёл в тёмные сени, прикрыл за собою дверь, она чуть скрипнула. Когда он вошёл в избу, его обдало белым паром, и |он не увидел, что за столом сидят двое русских в военной форме|  он спросил в непроглядное пространство:

— Матка цу хаузе ист?

Вьюга за окном продолжала мести и шуршать за стеклом. Часовые, сидевшие на полу на корточках моментально вскочили. Они думали, что их окликнули те двое, что сидели за столом и играли в карты. По середине комнаты спиной к ним стоял немец с автоматом в руках. А солдаты, игравшие в карты, подняли руки вверх и стали подыматься из-за стола. Немец почувствовал между рёбер твердый ствол русской винтовки. Он нехотя опустил свой автомат, сбросил с плеча ремень и положил его на лавку. У него не было сил бороться и сопротивляться. Он вздохнул теплого воздуха, который стоял в избе и остался стоять с поднятыми руками.

Теперь эти двое, стоявшие за столом с поднятыми руками, увидев перемену ситуации, опустили руки и с облегчением вздохнули. Им показалось, что немца привели часовые. А руки они подняли по ошибке, с испуга.

Они рассмеялись, что попали врасплох. Заигрались, мол в карты, не видели. Но смеяться было нечему. Минутой назад немец мог их прострелить из автомата. А теперь, когда они попали вне всякого сомнения в глупейшую ситуацию, они дружно смеялись.

Часовые стояли и хлопали глазами, а те, за столом, радостно заливались смехом, показывали пальцем на немца.

Они были твёрдо уверены, что это часовые привели немца в избу. Один только немец знал, что и как здесь случилось |произошло в избе. Он ясно знал кто, кого и когда брал в плен. Теперь ясно стало одно, он немец.|  Он немецкий фельдфебель по глупости вляпался в плен.

Я накануне вечером вернулся в деревню. Из школы нас перевели в Большую Кобыльщину. Здесь-то и произошло пленение немца. Когда меня разбудили и доложили о случившемся, я велел старшине немедленно, отправить его в батальон. Штаб батальона стоял в то время в той же деревне, только занимал другое крыло. Спустя некоторое время немца потребовал к себе лично Березин. О чём говорил он с ним наедине, кто был переводчиком этой беседы, куда девались протоколы допроса, никто в штабе дивизии не знал.

Штабисты меня вызывали несколько раз по телефону и хотели узнать подробности об этом загадочном немце, но я не допрашивал его и ничего не мог сказать. Я даже фамилии немца не знал. Автомат и обоймы с патронами я сдал в батальон.

И вот к утру следующего дня в деревню въехали лёгкие саночки. В сопровождении генеральского адъютанта прибыл в нашу деревню тот самый фельдфебель, которого захватили ночью мы. Почему он вдруг явился сюда?

Немцу при мне вернули автомат, документы и мелкое барахло, вроде часов, бензиновой зажигалки и фонарика. Может, фотокарточки солдаты оставили у себя? — подумал я.

Личный адъютант генерала передал мне обоймы с патронами и устно отдал короткое распоряжение, — Немца нужно довести лесом до немецких позиций и отпустить.

Штабных из полка и батальона в деревню Б.Кобыльщина никого не допустили. Я был вроде коменданта пограничной заставы.

— Без лишних свидетелей! — объявил мне приехавший адъютант.

— Не теряй времени, лейтенант! Немцу нужно успеть вовремя явиться!

— Ты понял приказ? И никому об этом ни слова! Ни в батальоне, ни в полку ничего не должны знать! Эту операцию проводит лично генерал и ты отвечаешь за неё головой!

Я взял с собой четырех солдат и мы вышли на дорогу. До конца маршрута обоймы с патронами были у меня. Я передам их немцу при подходе к линии немецких позиций.

Проводив немца за лес, я вернулся к себе в деревню. Адъютант генерала ждал моего возвращения.

С каким личным поручением генерала отправился немец к своим, никто из наших не знал. Ходила устная версия, что немец через неделю вернётся и приведёт с собой целую роту немецких солдат.

Прошла неделя, вторая — ни немца, ни роты не было.

Но сам факт отправки пленного немца обратно через линию фронта с генеральским поручением потом сыграл свою зловещую роль. Это случилось потом, когда дивизия попала в окружение. А сейчас шёл январь, лютый месяц зимы.

Через три дня меня снова вызвали в Шайтрощину за получением пополнения.

Немецкая авиация не летала. Мы жили, как в мирное время. Я проводил занятия по стрельбе. Я каждый раз брал небольшую группу солдат и выводил её и низину, за деревню. Солдаты ставили в снег вертикально доски и, целясь [из положения] лежа, стреляли в них. Пули, конечно, летели мимо цели. Они сваливали непопадание на плохую пристрелку винтовок. Тогда я брал у любого из солдат винтовку, просил повернуть доску ко мне торцом, ложился в снег прицеливался и несколькими выстрелами подряд прошивал её по узкой стороне. Винтовки били отлично.

Но дело в том, что при стрельбе в боевой обстановке солдаты не будут целиться, как это делал я. Солдат будет стрелять кой-как и побыстрей. Стреляли обычно с живота. Вот почему на войне прицельные планки и мушки были бесполезны.

А чтобы попасть в торцевую часть доски, прорезь и мушку нужно подводить под цель всем телом, двигая задней частью корпуса и ногами. При стрельбе лежа винтовку доводить под цель руками нельзя.

Ложись спокойно. Винтовку держи не напрягаясь. Подтяни ремень. Натяни его локтем. Приложи приклад к плечу и щеке. Вздохни два раза и посмотри, куда смотрит прорезь и мушка. Если в эту точку поставить мишень, то ты можешь делать несколько выстрелов и все пули лягут в десятку.

Теперь, не трогая тела, отведи ствол винтовки чуть кистями рук в сторону и сделай выстрел. Пуля твоя пойдёт снова по цели. Хотя линия прицела была сдвинута немного в сторону.

Теперь можно проделать другой опыт. Отведи винтовку чуть в сторону от центра мишени и закрой глаза. Сожми цевьё винтовки руками, сосчитай до десяти и открой глаза. Ты увидишь, что твоя винтовка встала на линию прицела точно в перекрестье мишени, на прежнее место. Хочешь научиться метко стрелять, — двигай всем корпусом влево, вправо, вперёд и назад. Шевели ногами, двигай заднюю часть корпуса, смещая коленки. Когда мушка и прорезь окажутся точно под целью, закрой для проверки глаза, сосчитай до десяти и посмотри, правильно ли ты прицелился.

Если всё осталось на месте, делай спокойно выстрел. Спусковой крючок тяни на себя, не торопясь. Все десятки твои!

Но учти! Скоро! Хорошо — не бывает. Для стрельбы нужно иметь терпение, полное спокойствие и выдержку. Хочешь отлично стрелять, пройдёшь настоящую школу стрельбы, будешь бить немцев только в левый глаз и не иначе. Скажут, из Москвы прислали профессионала снайпера.

Солдаты слушали и улыбались.

— Потом в окопах будете целить по другому. Может рассказать вам случай один.

— Иду я однажды по траншее. Мы только что выбили немцев и заняли её. Подаю команду, — Огонь!

— Так было дело? Антипов!

— Так! Товарищ лейтенант! Как щас помню!

— Смотрю, стоит солдат. Винтовку положил на бруствер. Ствол кверху. Перебирает затвором и в небо смолит.

— Куда же ты целишься, — спрашиваю я.

— Туды. Товарищ лейтенант!

И показывает мне рукой в сторону немцев.

— А ствол винтовки куда торчит?

— Как куда?

— Как-как! В небо стреляешь!

— А она, товарищ лейтенант, пуля немца найдёт! У неё траектория кривая.

— Про траекторию ты знаешь! А прицел у винтовки зачем? Ты когда-нибудь прицелом пользовался?

— Приходилось два раза. Нас на сборном пункте в тир водили.

— А что же ты в немцев не целясь стреляешь?

— В немцев, товарищ лейтенант, другое дело! Попробуй высунись! Покажись! Прицелься, как в тире! Он тебе из пулемёта так резанёт, что мозги потом не соберёшь, каска дырявая будет.

— А ты хоть знаешь, как прицельную планку выставлять? Определять на глаз дистанцию?

— Нет, товарищ лейтенант, мы ей не пользуемся. Зачем она нам на войне? Она нам не к чему! Мы когда нужно трассирующими с живота стреляем!

Этот разговор с солдатом мне и после, много раз приходил на ум, когда приходилось видеть, как в бою стреляют солдаты. Да и сам я в перепалке стрелял из автомата, не целясь. Дашь трассирующими очередь и смотришь, куда пули пошли. A дай солдатам команду, — Огонь! Вскинут они винтовки и откроют беспорядочную стрельбу, не целясь. А если скажешь, — Почему стреляете не целясь? Сделают вид, что целятся. Если вот по курам в деревне или по зайцу в лесу, это другое дело.

У немецких пулемётов стальные ленты, патроны без закраины, скорострельность стрельбы приличная. Пока будешь целиться, он врежет тебе и будь здоров. Пуля может продырявить каску, прошить насквозь лопату, которой ты прикрывал нижнюю часть лица, порвать тебе пасть и горло. Солдат сам на опыте определяет, что ему выгодно и что бесполезно.

Прицел винтовки во время войны совершенно не был нужен. Когда солдат стреляет в тире и видит в мишени дырки, это одно. А стрельба в бою идёт впопыхах, на прицеливание нет времени.

В бою нужно видеть ни мушку и прорезь, а куда пуля вошла |куда она после выстрела воткнулась. Если бьёшь из пулемёта, ты должен видеть сразу результаты, куда пошли лентой трассирующие.| .

Вообще с прицелами на пулемётах во время войны мы "дали маху". Сколько зря погибло хороших и храбрых солдат. Станковому пулемёту щит совершенно не нужен, он ему, как "рыбе зонтик", лишняя деталь и всё. "Максиму" в бою не доставало дистанционного управления огнём, для стрельбы с прямых и закрытых позиций. Если бы во время войны мы имели на "Максимах" дистанционное управление, то мы бы не дали немцам поднять головы. Я был пулемётчиком, но в настоящий момент из-за отсутствия пулемётов командовал стрелковой ротой.

Как-то утром, в один из январских дней меня вызвали в батальон, для получения задания. Обычно из батальона прибегал связной. Он явился ко мне и сказал, — Вас вызывают к начальству! И ушёл к солдатам. Видно у него там были дружки.

В батальоне мне объявили, что нужно провести разведку, пройти по лесной дороге, которая уходила в район р. Лучесы и Холмских болот.

— По дороге проверишь, заходят ли немцы в лесные деревушки, есть ли там население, не стоит ли там партизанский отряд.

В лесу на болотах немцы обычно не стояли. Они наезжали туда лишь иногда.

В полку было несколько пар армейских лыж. Их на всякий случай возили в штабной повозке. Лыжи лежали в санях под брезентом, вместе с офицерскими вещами. Там в вещмешках и чемоданах лежали хромовые сапоги, летние фуражки и шинели сшитые по талии. Полковые портные трудились в поте лица, чтобы не попасть на передовую. Они пороли новые солдатские шинели, не разгибая спины строчили и резали, дымили утюгами.

Вначале швейное дело в полку было поставлено слабо. Швы метали вручную, работа подвигалась медленно. Но вот в одной отбитой у немцев деревни, тыловые прихватили швейную ручную машинку и дело пошло веселей. Машинка стучала до ночи.

Для работы портных нужно было тёплое помещение. Их не обижали. Они были нужные люди в полку. Все штабные были старательно обшиты. Вид у них был по военной моде, голос воинственный, пропитый и зычный. Шапки они подчеркнуто сдвигали на брови. Рожи у них были нахальные и сытые. В разговоре они резали словами, как шашками. А мы, офицеры стрелковых рот, имели простые солдатские шинели или полушубки.

Мне был показан по карте маршрут и велено было идти в сарай за получением лыж.

Я пошёл за писарем в сарай, где стояла штабная повозка. Писарь долго возился под брезентом, пока не выкинул оттуда шесть пар лыж и палки.

— Вот! — сказал он и бросил лыжи на снег около сарая.

Выйдя из сарая, он запер двери на висячий замок и не сказав ни слова удалился в штабную избу. У него был такой вид, как будто его оторвали от стратегической карты в момент, когда решалась судьба целой войны или, по крайней мере, значительной операции.

Я осмотрел каждую пару, подобрал к ним палки и остался доволен. Крепления у лыж были в полном порядке.

Шесть человек я поставлю на лыжи. Это будет моя первая группа. Остальные, тоже около шести, пойдут вслед за нами пешком по дороге.

Если мы в лесу наткнемся на немцев, на лыжах можно будет их обойти стороной по глубокому снегу.

Каждую пару лыж и палки я поставил к стене и сказал часовому, что пришлю старшину, он их заберёт попозже.

Давно не ходил я на лыжах. Прошёл ровно год с тех пор, как нас в училище гоняли на лыжах. Завтра с рассветом предстояло двинуться в лес.

В подобную разведку мы шли первых раз. Обычно после наступления на какую-нибудь деревню мы пускались в путь по дорогам, догоняя немцев. Встречали на дорогах засады, несли потери, иногда и сами прихватывали немцев. Всякое бывало на войне.

Когда стрелковая рота преследует немцев, делается всё просто: впереди идёт головной дозор, и следом за ним, на расстоянии прямой видимости топают остальные. Никаких боковых дозоров. На войне мы всё упрощали. Русский солдат нутром чувствовал, что делать и как. Он шёл по дороге, пока его не обстреляют. Вот тогда он и решит |смекнёт, куда ему податься и что делать дальше| , соваться вперёд или проще отлежаться.

И в этот раз я не стал мудрить и разрабатывать план разведки по науке. Четыре солдата встали на лыжи и пошли вперёд. На одних лыжах шёл я, на других ординарец. Пешая группа в шесть человек двигалась сзади.

Лесная дорога, по которой мы шли, была засыпана снегом. Идти по такой дороге на лыжах легко. Только пешие отстают. Мы часто останавливались и поджидали заднюю группу.

Дорога всё время уходила вниз. Заросли леса меняются с просветами. Когда-то здесь за болотом и лесом проходил передний край нашего укрепрайона. Теперь эти бетонные сооружения занимали немцы.

Деревья, покрытые пушистым инеем, несколько разошлись, показалась опушка и деревенская изгородь. В деревне проживало несколько семей, но в основном старики, женщины и дети. За деревней, как нам сказали, верстах в двух за болотом проходила дорога, по которой ездили немцы. Старик сказал нам, что немцы заезжали в деревню несколько раз. Потом выпал глубокий снег и с тех пор они не являлись.

Я поговорил с дедом о том, о сём, дал солдатам передохнуть. Дед угостил нас своим самосадом. Табак крепкий, два раза курнёшь и дух перехватывает.

По возвращению в Жиздерово, я доложил комбату данные о разведке.

Когда стрелковые роты были пополнены солдатами, мой ротный район обороны расширили. Взвода теперь стояли на уровне деревень Заболотье, Жиздерово, Б. Кобыльщино и Васильево.

В низовые деревин едешь всё время под горку. Сидишь в санях, а лошадёнка по дороге мелкой рысью трусит.

Как-то вечером, когда я ложился спать, Савенков затеял разговор, что нужно проверить в низовых деревнях солдат. Никогда он туда не ездил, а тут загорелся нетерпением и успокоиться не может. Пришёл старшина и с ним заодно.

— Поедем-поедем! Надо посмотреть, как там живут наши солдаты.

— Вчера из нашего взвода пришёл от туда связкой. Говорит, харчами они там из местных ресурсов богаты.

— Поехали лейтенант! Остановимся где-нибудь в маленькой деревушке.

— Гнать по дорогам не будем. И в батальоне будут довольны, что ты не дожидаясь их указаний, сам проявляешь инициативу, — доказывал Савенков.

Я согласился. Велел старшине готовить на утро лошадь и сани. Утром я пошёл в батальон, сказал, что поеду в дальние взвода с проверкой.

Старшина подогнал к крыльцу сани, в них уже сидел Савенков. Ждали только меня. В батальоне не возражали, чтобы я проверил дальние рубежи.

— Садитесь, товарищ лейтенант, я вам сенца постелил. Мягко будет ехать.

— Мягко стелешь, да жестко спать! — ответил я, как-будто, что-то предчувствуя.

— Поедем под горку. Рысью, глядишь, часа через два добежим.

Где-то там, за лесными прогалками находятся небольшие деревеньки. Они расположены в стороне от большаков. Наших солдат там немного, но устроились они там лучше, чем мы. Живут по избам свободно. На желудке у них сытней и веселей.

Лошадь бежала под горку, я сидел и смотрел по сторонам. Места мы проезжали безлюдные, занесённые снегом. Я почему-то не думал, что мы можем попасть в засаду к немцам. Часа три катились мы вниз по дороге. И вот между двух перелесков увидел я укрытые снегом крыши. Повсюду из печных труб валил сизый дым. Двое часовых, на всю деревню, встретили нас, приветливо улыбаясь.

— Сюда, сюда! — кричали они. Но старшина повернул в другую сторону и подъехал к дому. Савенков спросил старшину:

— Здесь штоль?

Видно было, что они между собой о чём-то договорились. Раз с полуслова понимают друг друга. В деревне, где Савенков ни разу не был, у него со старшиной были общие дела.

— А где командир взвода? — спросил я старшину.

— Сначала перекусим, вот здесь у хозяйки, она уже ждёт, а потом и к командиру взвода зайдём.

Я пожал плечами, — Перекусить не мешает!

Мы вошли следом за старшиной в прибранный дом. Хозяйка лет тридцати пяти хлопотала у печи за перегородкой. Мы вышли в сенца, старшина полил нам на руки, что было необычно, мы вымыли руки и он подал нам полотенце. Старшина, покашливая, пригласил нас за стол.

— Это наш лейтенант, командир роты, — представил он меня хозяйке.

— А это, прошу любить и жаловать наш комиссар, я вам о нём говорил.

На столе стояла квашеная капуста, заправленная луком и льняным, пахучим маслом, мягкий ржаной хлеб, горячая картошка и несколько кусков сала. Старшина потёр ладони и взглянул на хозяйку, та видно поняла его без лишних слов. На столе появилась бутыль самогона. Наполнили стаканы, хозяйка подсела к столу, мы чокнулись и выпили по первой.

Когда налили вторую, а это опять был стакан до краев, вторую я пить отказался.

— Мне нужно ехать! — сказал я, посматривая на старшину. Старшина быстро согласился. Он перекинул через губу второй стакан, торопливо закусил и добавил:

— Мы оставим здесь товарища политрука. Завтра я заеду за ним, а мы с вами товарищ лейтенант мигом сейчас весь район обороны объедем.

Я взглянул на Савенкова, он продолжал сидеть за столом и лыбился. Я хмыкнул, покачал головой и направился к двери на выход. Старшина, одеваясь на ходу, зацепил рукой ещё стакан, схватил горсть квашеной капусты и заправил её пальцем в рот. Капуста торчала у него между губ, как торчит клок сена у лошади во время жвачки, когда она вдруг поднимет голову и смотрит куда-то.

Старшина вышел на крыльцо и замахал повозочному рукой, давай мол, сюда к ступенькам. Сани скрипнули, оторвали примёрзшие полозья от снега и подкатили к дому. Мы заехали к командиру взвода, побывали в деревнях, где стояли наши солдаты и к вечеру вернулись домой в |Жизьдерово|  Кобыльщину (??? уточнить по карте).

Прошло около недели, поездку можно было бы и забыть, но одно неприятное обстоятельство всколыхнуло всё снова.

Через неделю меня вызвали в штаб и велели дать объяснение по поводу организованной мной пьянки. Ты оказывается ни с проверкой ездил. Ты морально разложился и спился. Сахар, положенный солдатам, пропиваешь в деревнях.

— Вы что с ума сошли! — с возмущением выкрикнул я.

— Я вообще не пью! Откуда вы это взяли?

— Ты лейтенант не крути! В деревне был? Самогонку пил? У нас есть доказательства.

— Какие доказательства? Вы меня на слове не ловите!

— А это что?

— Что?

— Донесение Савенкова. В донесении про пьянку и про сахар прямо сказано.

— Ну и подлец?

— Кто подлец?

— Кто-кто? Савинков! Сам вылакал всю четверть самогонки, сидел в деревне с бабой два дня и на меня всё свалил.

Видя моё явное и не напускное возмущение, штабные отпустили меня. Я вернулся в роту. Савенков, как ни в чём не бывало, ходил по деревне.

— Слушай ты! — сказал я ему.

— Как ты мог написать такую гадость?

— Как мог?

— А ты хотел бы, чтобы всё это повесили на меня. Не забывай, я всё-таки политработник! А ты кто? Ты просто беспартийный лейтенант. Теперь ты можешь, что хочешь клепать на меня, тебе никто не поверит. Я тебя вовремя скомпрометировал. А если бы они узнали про сахар, что это я, у меня бы партийный билет отобрали. А тебе что? Тебе ничего! Тебя же видели солдаты, когда ты вместе со мной к этой бабе заходил.

— А когда я уехал, не видели! Так что свидетелей, что я там на два дня остался нет.

— Ну и подлец же ты! На тебе Савенков пробы ставить негде! Откуда только такие твари берутся.

На этом наш разговор прекратился. Я пошёл спать. Лег на соломенный матрас, долго ворочался, перебирал в уме всю эту историю.

На следующий день меня снова вызвали в штаб, и я получил приказ. Рота снимается и направляется в город Белый на смену другому батальону.

Утром я построил людей. Старшина проверил наличие солдат, оружия и вещей, всё оказалось на месте. Я подал команду, и рота тронулась по дороге. Мы должны были самостоятельно добраться до деревни Журы, а там нас через Демидки и Струево выведут на передний край обороны к Льнозаводу.

Глава 13. Город Белый

Январь 1942 года

Город Белый |Калининской области[143]|  сам по себе небольшой, но довольно древний. Впервые летопись о нём упоминает в 1359 году. Сейчас трудно сказать, когда здесь впервые появились люди.

В те далёкие времена люди селились в основном по берегам рек. Вода была первой необходимостью в жизни людей и транспортной артерией. |Возможно в старые времена|  По рекам Обше, Меже, Западной Двине город имел торговые связи с Западом. Но как повествует летопись, первыми поселенцами здесь были славянские племена. Эти земли |когда-то|  принадлежали Киевской Руси.

Основным богатством края, как об этом сообщает летопись и хроника, являлся лён и белая крупчатая мука. На окраине города стояли льнозавод и мельница. На льнозаводе обрабатывали лён |льняную тресту| , а на мельнице крутили жернова, мололи зерно и вальцевали |белую крупчатую|  муку.

Льнозавод во время войны был разрушен. |Повсюду из-под снега остались торчать ржавые детали трепальных машин. На кирпичном фундаменте покоились каменные опорные столбы, по размерам пролётов и остаткам битого кирпича можно было определить, что собой представлял льнозавод в то время. Это было небольшое строение сарайного типа| .

Мельницу в мае 1942 года немцы сожгли. До этого времени мельница была цела, но не работала. Наши солдаты, державшие здесь оборону, сметали веником с жерновов, лотков и закромов остатки той самой белой крупчатой муки, которая в двух мешках, перевязанных золотой канителью изображена на гербе города Белого.

Герб города Белого представлен в виде щита. В верхней части щита изображён герб смоленский. В нижней части изображены два белых мешка с крупчатой мукой. Мешки перевязаны золотыми шнурами, в зелёном поле, дающие собою знать, что при сей знатной пристани оным продуктом производится великий торг.

|Последняя|  Мельница времён войны была трехэтажной и деревянной. Она стояла на берегу реки Обши в том месте, где сейчас[144] валяются белые, как старые кости, круглые жернова. Рядом с мельницей стояли два небольших деревянных домика и деревья, |которые стоят и сейчас| . Не было только плотины[145]. |Она была взорвана при отходе наших войск| .

Земля кругом города Белого глинистая и липкая. В распутицу весной или осенью здесь стоит непролазная грязь. Поставишь ногу перед собой на дорогу и обратно сапога не вытянешь. Подмётки к Бельской земле липнут, как смазанные клеем. В распутицу здесь |было|  ни проехать, ни пройти.

Перевозка грузов летом по суше требовала наличия хороших мощеных дорог. А их на Бельской земле до наших дней, считай, не было. С одной стороны город окружают непроходимые заболоченные Нелидовские леса, с другой, в сторону Духовщины, знаменитые Батуринские болота.

Взгляните на карту. К северу от дороги Белый — Духовщина простираются бесконечные топи и болота.

По теперешним понятиям большак, — вполне приличная, мощёная булыжником дорога. А тогда, во время войны, не по всем дорогам можно было пройти и проехать. Зимой, когда на дорогах устанавливался санный путь, по большакам ходили груженые обозы. А летом и в распутицу на недогруженной телеге по такому большаку не проедешь.

Большаки на картах в то время были отмечены, как улучшенные грунтовые дороги. Местами они были мощёные, местами с непролазной грязью и ямами, кое-где на них стояли мосты, а кое-где их вовсе не было.

Четыре дороги выходили из города Белого. Первая дорога, самая ходовая, шла на Пречистое и Духовщину. Особенно тяжелой была дорога на Нелидово. Большак Нелидово — Белый был в плохом состоянии и сильно разбит.

Железная дорога обошла город |Белый|  далеко стороной. И город оставался долгое время отрезанным из-за плохой и разбитой дороги. По большаку на Нелидово ездили по настилам из брёвен и гатям. В распутье и непогоду повозки здесь тарахтели по плавающим и крутящимся брёвнам. Коричневая жижа и болотная вода выступали между брёвен, когда на них наступала |даже|  нога пешего солдата.

После войны дорогу начали строить заново. Теперь она имеет |совсем другой|  внушительный вид. Теперь она везде покрыта асфальтом, где нужно построены бетонные мосты.

Третья дорога из города Белого, забираясь на холмы, шла на Пушкари, Егорье, Верховье и дальше на Оленино. Она шла параллельно и вдоль реки Обши. И последняя, четвёртая, ничем не похожая ни на дорогу, ни на большак, шла мимо льнозавода на Демидки, Шайтровщину и Кобыльщину[146].

Когда я говорю о городе Белом, я имею в виду его старую часть. Ту самую, которая расположена на низком левом берегу реки Обши. Город Белый стоит, как бы в низине. Вокруг него со всех сторон |невысокие|  бугры, холмы и высоты. Перед городом в Обшу впадает река Нача. Сама Обша берёт начало на водоразделе |с отметкой 228 | , оттуда вытекает и река Днепр. Истоки их находятся в районе деревни Тишино[147].

Сейчас город расстроился, кругом на холмах появились деревянные дома и заборы. А до войны четыре тысячи жителей Белого проживали в нижней, каменной части города.

Во время войны на буграх домов и построек |здесь|  не было. Кругом были голые, изрытые окопами бугры. Сейчас на холмах вокруг старого города появились деревянные дома и целые улицы. Но все они, к вашему сведению, стоят на солдатских костях и могилах. Когда здесь местное население и пришлые люди начали строиться, они рыли ямы под погреба и ставили фундаменты, то они вместе с землёй наверх выбрасывали белые солдатские кости. Они об этом, конечно, молчат.

Да! Да! Потому что на этих холмах находились наши окопы и проходили наши передние траншеи. Здесь убивало наших солдат. Здесь мы рыли могилы и хоронили своих боевых товарищей. Многих оставили мы здесь, на Бельской земле. Многие сотни |и тысячи|  безымянных могил таятся в холмах вокруг города Белого.

Теперь на этих местах появились дома и новые улицы. Улицам дали новые имена. Но об одной из них, которая носит имя Березина |человека недостойного, виновного во многом (в разгроме нашей дивизии, в результате чего в окружение попала 39 армия и 11 кав. корпус) и перешедшего на сторону немцев,|  я потом расскажу.

Бельская земля лежит на границе непроходимых болот и суши. Реки Межа и Лучеса опоясывают их. Летом сорок первого года, когда немецкая армия наступала на Ржев, она одной колонной двигалась вдоль железной дороги со стороны Великих Лук, а другой шла из Духовщины по дороге на Белый и Оленино.

|Во Ржеве в это время стояла стрелковая рота и взвод саперов 119 сд, который должен был взорвать мост через Волгу| . На ст. Жарковский в то время стоял 143 отдельный разведбатальон 119 сд, он поджидал немцев в Земцах |и на ст. Жарковский|[148] . Командиром батальона в то время был небезызвестный нам Карамушко.

Город Белый обороняла 53 кав. дивизия. Она имела 1100 активных штыков, пять пушек ПТО, 18 станковых пулемётов "Максим" и 27 ручных пулемётов. 3-го октября в городе появился генерал Лебеденко, а 4-го октября город был сдан немецким войскам.

10 октября немцы силами 9-ой полевой армии и 3-ей танковой группы из района Ярцево нанесли удар на Зубцов и Калинин. 12-го октября 41-й мотокорпус немцев взял Зубцов, Погорелое-Городище, Лотошино, Старицу. Так, для города Белого началась война.

Как-то после войны, |лет тридцать спустя,|  мы случайно 9 мая собрались и поехали в город Белый. И город в памяти остался действительно белым. И по сей день старая каменная часть города выделяется своей чистотой и необыкновенной сверкающей белизной. Здесь, среди белых, как летние облака, домов, в тени узких мощеных булыжником улиц, чувствуешь себя связанным с далёким прошлым русской земли. Здесь и воздух свой, особенный, после дыма, гари и копоти Москвы.

Но, к сожалению, кое-где эта белая старина завешена и пестрит аляпистыми вывесками |и плакатами| . Думаю, что если ими завесить древние храмы, то, что останется от торжественного облика первозданной красоты? А эта белая старина не только торжественна и первозданна, она собой патриотична и очень значительна. |Советская Родина, — это не только призывы и плакаты, а даже наоборот| . Это история нашей земли.

Если по нелидовской дороге перейти мост через Обшу в сторону города, то здесь среди деревянных построек хозяйственного типа вы сразу почувствуете знакомый запах столовой и кухни. Поверните чуть вправо и вы увидите Бельскую столовую у дороги.

На самом деле! Не зайти ли нам сначала туда? Было решено. Мы так и сделали. Если вы здесь отведаете столовских щей со свининой, то надолго запомните их натуральный запах и вкус. Даже черный хлеб здесь другого вкуса. А полусладкий столовский чай с жидкой заваркой не имеет здесь привкуса хлорки |, как у нас в Москве| . Хотите вы или не хотите, а всё здесь имеет свой натуральный и провинциальный запах и вкус.

Когда в январе сорок второго года мы подошли к городу Белому, столовскими щами нам здесь не пахло. Тогда мы часто, вместо солдатской похлёбки получали немецкие пули, снаряды и бомбы. Даже полбуханки мороженого хлеба не всегда доходили до нас. Тогда, в январе, наши солдаты должны были умирать в окопах голодными. А умирать на голодный желудок, скажу я вам, — дело немыслимое.

Нам, конечно, говорили, что с набитым животом ходить в атаку опасно. Ударит пуля в живот и получай заражение крови. Но мы знали другое. Если пуля солдату заденет и по пустым кишкам, то всё равно солдат долго не |протянет|  выживет.

Ходить на голодный желудок в атаку |и смотреть смерти в глаза|  несправедливо. Даже преступнику, приговорённому к смерти, перед казнью разрешалось заказать себе шикарный обед. Откуда у наших солдат брались моральные силы переносить страшный холод, голод и тяготы войны?

Снабжение нашей дивизии было в то время отрезано. Наши тылы остались по ту сторону линии фронта и стояли где-то в районе Нелидово. |Зима сорок первого запомнилась нам особенно голодной и лютой. Вот почему знакомство с послевоенным городом началось именно со столовой. Мне казалось, вернись я снова в Белый и я буду там голодать. Столовские щи со свининой развеяли мои сомнения| .

В январе сорок второго года мы стояли на окраине города и держали глухую оборону. А можно было ковырнуть немца из города, пока снега и морозы держали его |их в натопленных избах|  по домам.

|Мы сидели в каменном подвале и мёрзлых окопах. Со снабжением по-прежнему было плохо. Наши пайки таяли в полковых тылах. Даже махорка, горьковатая на вкус, делилась россыпью по карманам начальства. На передний край доходил только запах её сизого дыма.

Савенков, мой зам по пп, часто и надолго уходил по важным делам в тылы полка и батальона. Возвращался в траншею и дышал на нас перегаром самогонки и запахом табака. Мы, — это командир взвода старшина Панин, солдаты и я, командир пятой стрелковой роты| .

Наша линия обороны проходила по окраине города Белого. Мы держали немцев в полукольце: винный склад — льнозавод — мельница и часовня около больницы. У немцев был один только выход из города, — по дороге на Духовщину.

И так, в наших руках была кирпичная часовня около больницы. Когда-то в эту часовню выносили умерших. Морг не морг, вроде того. Часовня на два покойника. Солдаты, державшие в ней оборону, спрашивали, — "что это за кирпичная будка?".

Часовня находилась от здания больницы всего в двадцати метрах. В больнице сидело до роты немцев. Березину предложили окрестить её кузницей. Он согласился. С тех пор во всех донесениях и отчётах стали писать именно так, — "Кузня!".

Мы в это название не верили |вначале поверили, но потом стали сомневаться| . Ни кузнечных горнов, ни старой |ржавой|  наковальни, ни старых подков, ни проволоки, ни ржавых гвоздей нигде вокруг неё не валялось. Из окон больницы немцы постреливали в "кузню" в открытый проём двери. Лёжа за кирпичным постаментом нельзя было поднять головы. Теперь нет ни больницы, ни "кузни". На их месте в земле остались наслоения битого кирпича. Они давно покрылись землёй и поросли зелёной травою. Место, где стояла больница, я нашёл по битому кирпичу. О том, как она исчезла, я расскажу особо.

Зима сорок первого года нам запомнилась лютой и голодной. Каждая малая кроха хлеба имела для |нашего|  солдата жизненное значение. Вот почему знакомство с послевоенным городом Белым началось именно со столовки. Мне казалось, вернись я сейчас опять в Белый, и я буду снова там голодать. Но столовские щи со свининой развеяли все мои сомнения.

В январе сорок второго снег, мороз и метели загнали немцев в натопленные дома |избы| . Они не вылезали из них и держали оборону. Без техники они наступать не могли. Танки зимой по глубокому снегу не шли. Моторы глохли на сильном морозе. Топливом, для танков у немцев служил голубой эрзац-бензин.

В городе и на окраине в руках у немцев были все жилые дома. А мы сидели в каменном пустом подвале. Он находился в двадцати метрах от жилого дома.

Немцы были не дураки, они не стали занимать пустой и холодный подвал. Им в голову не пришло, что в каменный обледенелый подвал можно посадить живых людей и заставить там сидеть целую зиму.

Наш генерал рассуждал иначе. Винный погреб он окрестил "складом с/х машин" и велел посадить туда полроты солдат |с винтовками| .

Не думайте, что я тогда был недоволен своим генералом. Совсем наоборот. Я верил ему и всем, кто вокруг него крутились. Я тогда всё принимал за "чистую монету". Надо, значит надо! Для родины, за советскую власть мы на всё готовы!

Генерал воткнул полроты живых солдат в ледяную каменную могилу, и рука у него не дрогнула, когда он подписал такой приказ. |Нас тогда за людей не считали| . Мы тогда были просто солдаты!

В подвале сидел взвод, а в "кузню" посадили двух солдат. Двое вроде мало. Доложили ему — он приказал добавить третьего. Что? Тесно? Некуда сунуться? Ничего! Русский солдат, как вша, в любую щель пролезет!

А не мешало бы самому Березину и его заму Шершину посидеть денёк-другой в кузне или подвале. Не стал бы тогда Шершин в своих воспоминаниях врать, как сивый мерин. Видно, названия "кузня" и "склад с/х машин" были приятны и созвучны душе генерала. "Захвачена кузница!" — видите, как звучит.

|Во время войны офицеры рангом повыше выпивать "не любили"| . Название "винный склад" у начальства вызывало раздражение. Часовня тоже не подходила, для обитания живых. Каменная часовня имела всего три стены. Снизу земляной пол и пьедестал из кирпича на два покойника, с возвышением. Впереди пустой дверной проём смотрел в сторону больницы. Немцы из окон больницы простреливали его. Он был открыт, для ветра и снега. Крыши над головой не было |, колкий снег гулял здесь с утра и до утра| .

Трое промёрзших солдат держали здесь оборону. Они по приказу генерала сторожили часовню. |В апреле сорок второго ни генерала, ни часовни не стало. Как это произошло будет отдельный рассказ| .

Немцы никак не предполагали, что русские заползут в обледенелые стены |часовни и винного склада и останутся там на всю зиму. Разве считал Березин своих солдат живыми людьми!|

Наши стрелковые роты в Белом встретились с немцами в январе сорок второго. Они подошли к городу и стали выдвигаться вперёд |после пополнения, чтобы сменить остатки другой стрелковой роты, которая понесла здесь большие потери. Когда наши "славяне" выдвигались вперёд и попытались продвинуться и с хода ворваться в город| . Немцы решительно, пулемётным огнём, пресекли их продвижение. Несколько солдат заползли в подвал и часовню, чтобы переждать обстрел до темна. Так и сложилась линия обороны.

Березину доложили, он приказал держать указанный рубеж — и ни шагу назад!

Наша пятая стрелковая рота подошла к городу |через неделю|  20 января. Морозы в ту пору стояли особенно лютые. Снег под ногами скрипел, как мелкое битое стекло.

Помню, в деревне Шайтровщина навстречу нам вышел штабной из полка.

— Я представитель полка! — сказал он деловито, — Ты знаешь, лейтенант, куда идти?

— В деревню Журы, — ответил я, |посмотрев на капитана| .

— Вот именно! Твоя рота передается в распоряжение комбата Ковалёва.

Постой, постой! — подумал я. Это не тот ли самый Ковалёв, который был в моей роте на время проверки? Некоторое время назад он вышел из окружения?

|- Он из пограничников? — спросил я.

— Ты что, знаешь его?

— Да! Приходилось встречаться!

Я не стал ему рассказывать, что Ковалёв месяц назад вышел из окружения и проходил проверку на вшивость| .

Мы должны были сменить стрелковую роту, |сильно потрёпанную,|  которая стояла в обороне на льнозаводе и в подвале винного склада. Остатки этой потрёпанной роты с нетерпением ждали нашего появления на передовой.

В деревне Журы я доложил комбату о своём прибытии.

— Разведи солдат по избам! Пусть с дороги отдохнут. Смена будет завтра! А ты иди вон в ту избу. Там живут пулеметчики и связисты. Когда будешь нужен, связного пришлю!

Не знали мы, что нам предстоит отправиться в ледяную могилу.

В избе, куда я зашёл, было темно, жарко и сильно накурено. Здесь находились телефонисты и свободные от несения дежурства солдаты пулемётной роты, командир пулемётной роты ст. лейтенант А. Кувшинов[149], его замполит мл. политрук П. Соков[150].

В избе оказался и мл. лейтенант, командир той самой потрёпанной стрелковой роты, которую я должен |был|  сменить.

Он быстро поднялся с лавки и, улыбаясь во весь рот, пошёл мне на встречу.

— Пошлите, лейтенант!

Как я понял, он хотел сказать |в смысле|  — "Пошли!".

— Смену проведём и доложим комбату.

Я не очень понимал его, почему он, собственно, торопится.

— Когда прикажут, тогда и пойдём, — ответил я ему.

— Москвичи кто нибудь есть? — громко спросил я, так чтобы все слышали.

— Москвичи есть! — услышал я голос в углу, — Я москвич! — сказал политрук пулемётной роты Соков.

Лицо у него было круглое. Нос маленький, лоб большой и круглый. Глаза светлые, глубоко посаженные. Посмотришь на него, он даже в избе не расставался со своей железной каской. Она у него была надета поверх зимней шапки.

— Откуда из Москвы? — спросил я.

— С красной Пресни! Слыхал, наверное?

— Ну как же, знаю! Хорошевское шоссе! Зоопарк!

— Может, и Третью Магистральную улицу знаешь?

— Нет, Магистральную улицу не знаю!

Политрук предложил мне сесть.

— Ты иди к комбату! — сказал я мл. лейтенанту, — Его торопи! Мне прикажут произвести смену, я пойду и сменю. За мной дело не станет. А приказа пока нет.

Я повернулся к Сокову, и мы продолжили разговор.

Так познакомился я с земляком. Судьба потом нас свела на войне |и на долго| . Москвичей, нас в дивизии было двое. На следующий день мы расстались. Я ушёл с солдатами на льнозавод.

Из деревни Журы мы спустились на [лёд] дно замёрзшей реки Нача, и по протоптанной в глубоком снегу тропе пошли в сторону города.

Замёрзшее русло реки шло по самой низкой отметке данной местности и служило хорошим укрытием, как дорога на передовую. Здесь была накатана довольно ровная и неширокая полоса по льду. По ней мы обошли несколько бугров, на которых стояли деревни Струево и Демидки. Река здесь имела довольно высокие и крутые берега.

Что было там наверху, из русла реки не было видно. Мы шли по глубокой впадине между покрытых снегом холмов. Где-то в пути река Нача слилась с рекой Обша. Ветер гулял по буграм наверху, а здесь внизу было безветренно и тихо. Только мелкий снег, медленно падая сверху, щекотал надбровья, нос и губы. Ветви кустов, утопшие в глубоком снегу и обелённые инеем, не шевелились. Над крутыми высокими берегами нависли причудливые снежные сугробы. Они подступали к самой дороге. Река вместе с дорогой сделала несколько крутых поворотов.

|Казалось, что там наверху находятся немцы, а мы живые маленькие человечки пробираемся через снежный лабиринт и заходим к ним в тыл. Смотрю на сопровождающих. Командир, сменяемой роты идёт спокойно. По его виду можно сказать, что немец ещё далеко.

Мы обходим высокий бугор, — Прошли Демидки! — говорит он мне на ходу и показывает в сторону города.

Перед нами город Белый. Но вот слева снежный овраг. Дорога поворачивает влево и мы выходим со льда на твёрдую землю, и по оврагу медленно поднимается к льнозаводу.

Здесь среди обломков разрушенного кирпичного основания, видны занесенные снегом механизмы трепальных машин. За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу тропа. Перед нами две почерневшие от времени бревенчатые избы. Одна покосилась. На другой нет крыши. Отсюда, собственно, начинается наш рубеж обороны. Кроме этих бревенчатых полуразрушенных изб ни справа, ни слева до самого города ничего не видно.

Слева от снежной тропы, которая поворачивает вправо и уходит в город, стоят голые, окутанные белым инеем деревья. Они стояли не часто, но занимали всё открытое пространство до самого города. Деревья видимо посадили, для укрепления почвы, потому что пространство от Демидок понижается в сторону города. Справа от деревьев находится скат и обрыв, а там, за обрывом, лежит низкий берег поймы реки. Эти деревья не везде сохранились. Большую и основную часть их вырубили после войны, когда здесь стали селиться и строиться местные жители. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно его ствол рассмотреть, то можно увидеть царапины и глубокие следы от пуль и осколков. Это следы военного времени.

Тогда, зимой сорок второго года, всё пространство до города просматривалось и простреливалось с двух сторон. Стреляли и с нашей, и с немецкой стороны. Хотя, по правде сказать, наши солдаты зря стрелять не любили. Пока целишь мушкой и смотришь на прорезь, выставив рожу, тебя из пулемёта могут прошить. На виду у немцев нельзя торчать. Пространство вдоль снежной тропы, которая шла от льнозавода в подвал винного склада, насквозь простреливалось. Деревья не мешали немцам стрелять по тропе из пулемётов, когда наши солдаты отправлялись ночью в подвал.

От двух покосившихся бревенчатых изб не было видно, где именно в низине находился этот подвал.

Как только мы свернули на тропу и подошли к бревенчатым избам, в нашу сторону на уровне плеч тут же полетели немецкие трассирующие пули. Мы по незнанию оказались на открытом месте. Я остановил роту. Солдаты, не дожидаясь команды, повалились в снег.

Команда "Ложись!" подается в тылу, при обучении. А на фронте солдатам такие команды не подают. Ты должен сам смотреть и решать, стоять тебе на месте или лежать уткнувшись в снег.

Пули летят! Хочешь стой, а хочешь — падай! За рукав дергать тебя и гнуть к земле никто не будет. Когда роту нужно будет поднять, ротный подаст нужную команду. Вот тогда на тебя командир заорёт. Потому что с первого слова солдат обычно не шевелится. Солдат с первого слова не вскочит на ноги. Тут не только нужно подать команду, тут нужно по матушке, как следует пустить, знакомое солдату словцо. Вот только тогда солдат почувствует, что это касается именно его.  [Иначе,]он может подумать, что это кто-то из солдат пошутил| .

Казалось, что где-то там наверху находятся немцы, а мы по снежному лабиринту заходим к ним в тыл. Смотрю на командира сменяемой роты. Он идёт спокойно. По его виду можно сказать, что немец ещё далеко. Мы обходим высокий бугор, — Прошли Демидки! — говорит он |мне на ходу| . Вот Обша делает левый крутой поворот и перед нами впереди город Белый. По дну оврага дорога медленно поднимается к льнозаводу.

Здесь среди обломков разрушенного |фундамента и оснований|  здания, видны занесенные снегом бугры |детали трепальных машин| . Повсюду из-под снега торчат: железо, исковерканные перекрытия и кирпичные опорные столбы. По ним можно судить, что льнозавод представлял собой небольшое строение длиной двадцать, тридцать шагов.

За льнозаводом дорога кончается. Дальше идёт протоптанная в снегу солдатскими ногами тропа. Перед нами две почерневшие от времени избы. Одна совсем покосилась, а на другой такой же кривой сорвана крыша.

Отсюда, собственно, и начинается наш рубеж обороны. За этими двумя почерневшими избами |до самого города|  кругом кроме снега впереди ничего не видать. Слева вдоль тропы, которая уходит куда-то в город стоят голые одетые белым инеем деревья. Сквозь деревья видно всё открытое снежное пространство до самого города.

Деревья когда-то посадили, для укрепления почвы. Потому что местность от высокого бугра, где стояли Демидки, понижается в сторону города. Эти [старые] деревья сейчас почти не сохранились, [остались только внушительных размеров пни вдоль дороги]. Большую часть их вырубили и растащили после войны. Но отдельные деревья кое-где ещё остались. Если у такого отдельного дерева остановиться и внимательно посмотреть |его ствол| , то можно заметить глубокие следы и царапины пуль. Это следы военного времени.

Тогда, в январе сорок второго года всё пространство до города просматривалось и простреливалось с двух сторон. Хотя, по правде сказать, наши солдаты стрелять не любили. |Пространство вдоль|  Тропа от льнозавода до винного |погреба|  склада простреливалась немцами |каждую ночь| .

Как только мы свернули на тропу и подошли к двум избам, немецкие пули запели у нас над головой. Я остановил роту, солдаты не дожидаясь команды повалились в снег. Когда пули летят, хочешь стой, а хочешь ложись. Команды тебе подавать никто не будет |и тянуть за рукав. Это когда нужно поднять роту, то будут кричать. Чего лежишь? Помкомвзвод старшина Панин рявкнет, чтобы всем было слышно| . Команду подадут, когда под пулями нужно понять(ся) |солдат роты| . Рявкнет помкомвзвод старшина, да так, чтобы все слышали.

— Далеко тут до подвала винного погреба? — спросил я мл. лейтенанта.

— До склада сельскохозяйственных машин? — уточнил он, — Нет, не далеко! Но по тропе днём ходить туда нельзя |очень опасно. Каждую ночь на тропе теряем людей!|  Тут ночью каждый раз убивает |солдат| !

Сейчас подвал, а когда-то это было кирпичное здание в полтора этажа. Подвал имел толстые стены в четыре кирпича и выступал из-под земли на полметра. Единственный этаж, где когда-то была контора, обрушился при |бомбежке|  взрыве. На потолке подвала лежала целая груда битого кирпича. Только один угол, обращенный в сторону города, уцелел от взрыва и торчал над подвалом |в виде угла, как сторожевая башня| .

В подвале когда-то действительно хранили спиртное. Об этом нам рассказал солдат нашей роты, он был из местного населения. Подвал имел внутри сводчатый потолок. Внутри было пусто, голый пол и обледенелые стены. Ни печей, ни труб. Морозильная камера, склеп, могила для живого солдата.

Сводчатый потолок подвала, сохранившегося амбара.

Сейчас это место огорожено деревянным забором. За забором находится Бельский районный заготпункт. Подвал винного склада был самой близкой точкой нашей обороны к городу |и к передовым позициям немцев| .

Самого подвала |теперь|  не сохранилось. Его взорвали немцы в мае сорок второго года. Как это случилось, пойдёт особый рассказ. Теперь на этом месте остались в земле следы битого кирпича.

Но самой ценной реликвией и достопримечательностью войны является железный навес с полукруглой крышей, пробитый пулями и осколками во время войны. Навес[151] и сейчас стоит на своём прежнем месте. Он и сейчас стоит в том самом виде, в каком мы его видели перед собой каждый день. Находился он ближе к немцам. Мы были от него шагах в двадцати |с одной стороны, а немцы чуть левее и ближе метрах в десяти и к нам ближе с другой стороны| .

Здесь по фронту проходила линия раздела. Навес, это настоящий памятник тем людям, которые здесь сражались во имя победы на нашей земле. В железной полукруглой крыше есть и мои пробоины. Закрою глаза и вижу их, как знак незабываемого и тяжелого военного времени.

Левей железного навеса стоял деревянный дом. В нём размещалась немецкая пулемётная точка. Опорный пункт немцев. У самой земли в бревенчатой стене была прорезана узкая амбразура. Со всех сторон она была обложена мешкам с песком. Пространство, меньшее, чем двадцать метров между немцами и нашей позицией |в подвале|  простреливалось насквозь. Редкие стволы деревьев не мешали стрельбе с их стороны.

Левее навеса стоит кирпичный дом.

|Вернусь мысленно немного назад и расскажу историю своего "зама"| .

Когда я с ротой пришёл на льнозавод, то ночью сразу расставил своих солдат по всем точкам обороны, в том числе и в каменный подвал.

Сам я обосновался тогда под полуразрушенным бревенчатым домом около дороги, |после поворота, когда идёшь со|  недалеко от льнозавода.

Под домом была вырыта небольшая землянка, и на ней лежали три наката брёвен. В землянке имелась печка, прорытая прямо в боковой стене земли. Труба представляла собой пробитое сверху земляное отверстие. В печке ночью горели дрова. Земля и вся боковая стена за ночь достаточно прогревались. Тепла, которое запасала земля, хватало |до половины дня, не более|  на ночь. Во всяком случае, ночью в землянке можно было сидеть и лежать не замерзая |без полушубка| . Дымно, смрадно было внутри, но зато тепло и сыро.

Через день я ходил в подвал |и больницу| , следил за сменой солдат, возвращался на льнозавод и руководил рытьём траншеи.

Со мной в землянке жил |политрук роты|  Савенков. Он часто уходил в Демидки, Струево и Журы, как он говорил, по делам своей работы. Видя, что рано или поздно ему |всё равно|  придётся отправиться к солдатам в подвал, он стал уговаривать комиссара батальона Козлова отправить меня в подвал на постоянное пребывание |, меня, командира роты| . Он, Савенков, останется на льнозаводе и будет руководить рытьём траншеи. Дело это не мудрёное, он с ним справится вполне. А с солдатами в подвале будет постоянно находиться |всё таки офицер|  командир роты.

— Послушай, Савенков! — сказал я, когда прошла первая неделя.

— Должна быть справедливость на земле? Теперь твоя очередь отправляться в подвал. Я ходил туда всю первую неделю. Теперь неделю ты походи туда!

— Зря пыжишься, лейтенант! В подвал я вообще не пойду. И ты учти, я не твой заместитель. Я политический представитель в роте. Я тебе не подчинен, я за тобой |надзираю и слежу|  должен следить. В подвал отправишься ты и будешь там безвылазно сидеть. На то есть мнение комиссара батальона Козлова.

— Какое ещё мнение?

— Такое! Согласованное с комбатом Ковалёвым. Я вчера был в батальоне, и мне поручили передать тебе. Вот я и передаю тебе его решение.

— Я твоей болтовне, Савенков, не верю. Ты врёшь на каждом шагу! |Один раз соврал. Кто будет тебе после этого верить?|

— Телефонист! — позвал Савенков, — Соедини меня со вторым!

— Алё! Товарищ второй! Докладывает Савенков. Лейтенант не желает выполнять ваше распоряжение.

— Как какое? В подвал идти. Есть! Сейчас передам! На трубку.

Я подошёл к телефону, взял трубку, Козлов мне сразу изрёк:

— Никакой самодеятельности! Ты идёшь в подвал! Решение по этому вопросу принято. И без разрешения Ковалёва из подвала не выходишь! Всё ясно?

Я промолчал. Савенков сиял, он был доволен.

Теперь, после звонка в батальон, всё встало на своё место. Опасность быть убитым на тропе, для Савенкова миновала. Моральная сторона его не волновала. Он плевал на мораль, когда вопрос касался его собственной шкуры |и жизни| . Он страшно боялся потерять свою драгоценную жизнь. Ему было наплевать, что будут думать и говорить о нём солдаты. На войне каждый человек должен уметь постоять за себя. Не умеешь, — сам дурак. Ты командир роты, тебе и пахать!

Лейтенанты и солдаты на фронте долго не задерживались. Сегодня они живы, а завтра, глядишь, их уже и в живых нет. [И] свидетелей не останется. |Чёрные дела не пришьёшь его совести. О чём говорить? Когда совести нет!|  Никто после войны не скажет, что он, Савенков, спасал свою шкуру. [Сейчас] важно у начальства создать о себе хорошее мнение. Он, Савенков, готов пойти на всё, лишь бы протянуть свою жизнь до конца войны.

Лейтенанта отправили в каменный подвал, а он, Савенков, стал сам себе хозяин |в отапливаемой землянке в три наката| . Хочешь спи. Хочешь, так лежи |себе сиди| .

Перед уходом в подвал я ему высказал своё мнение по поводу его трусости и самосохранения жизни.

— Послушай, Савенков! Как только рота идёт на сближение с противником, у тебя возникают неотложные дела в политотделе полка. Политрук должен вместе с командиром роты в атаку ходить. А ты каждый раз скрываешься. Солдаты смеются. В открытую про тебя говорят.

— Просидел неделю в тылу, явился к начальству, перед начальством ты делаешь вид, что только что из роты явился. А в роте |отсутствовал несколько недель|  ты вообще не появлялся. Как ты смотришь в глаза беспартийным солдатам |и комсомольцам| ?

Савенков ничуть не смутился, а только раздраженно ответил:

— А ты знаешь указание Ставки на счёт политсостава и комиссаров? На фронте должны беречь политсостав. Мы партией поставлены следить за вами, докладывать в политдонесениях, как вы приказы партии выполняете.

— Ну ты, наверное, с утра самогона перехватил?

— Ничего не хватил! И запомни! Среди вас, среди комсостава, много всяких изменников Родины и предателей народа. Мы здесь на фронте не замы и не помы ваши. Мы институт комиссаров. На нас держится фронт и вся тяжесть войны. Мы должны присматривать за вами и давать оценку вашего морального духа. Ты, наверное, забыл, что у тебя судимость, думаешь, что партия будет беречь не мою, а твою беспартийную жизнь? Нас политработников бросят под немецкие пули? А ты останешься жить до конца войны? Иди в каменный подвал и охлади там свои мозги. |И подумай как следует| . А то тут жарко у печки, у тебя мозги разомлели. Морально неустойчив, вот и пускаешься в рассуждения.

Разговор оборвался. Кто-то снаружи дёрнул занавеску, висевшую в проходе, застучал обледенелыми валенками. Солдат принес охапку наколотых дров. |Я ждал из подвала связного| .

Я, признаться, конечно, задумался над его словами. Савенков довольно точно определил, где моё место, и чего собственно стоит моя жизнь. |А вообще-то я был дурак. Я принимал всё за чистую монету| . Но я решил про себя. У каждого человека должен быть свой правильный стержень. |Мы воюем за свою прекрасную Советскую родину. Отец мне завещал быть стойким. Он хотел, чтобы я был настоящим коммунистом. Отец мой был членом партии, работал в Московском Кремле| .[152]

Я молча вышел тогда из землянки и пошёл по траншее вперёд. Прошёл два десятка метров отрытой траншеей и стал смотреть поверх снега вперёд. Впереди на снегу, чуть возвышаясь, лежал убитый немец. Молодой, светловолосый, в голубовато-зелёном мундире. Немец был почему-то без шинели. Мундир был застегнут на все пуговицы и опоясан ремнём. Тёмный отложной воротник подчёркивал бледность и молодость его лица. У немца были открыты глаза. Он лежал на спине, откинув голову чуть в сторону, и смотрел в поднебесье.

Немцы однажды, когда потеплело, хотели захватить нас врасплох. Человек двадцать перед рассветом решили навалиться на наши окопы. Этот, что лежит, шёл впереди у всех на виду. Он держал себя спокойно и даже с достоинством. Тогда последовали редкие ружейные выстрелы с нашей стороны |часовых, которые рыли траншею| . Немецкие солдаты трусливо попятились назад и повернули обратно. А этот молодой вдруг споткнулся и упал. В душе он, видно, не верил, что это может |с ним|  случиться.

Метели и вьюги не замели и не засыпали его снегом. А даже наоборот. Он лежал как будто на белом постаменте. Мне казалось порой, что он не убит. А приходит и затемно ложится ночью на это место. Ветер сдувал с него все белые снежинки.

Каждый раз я приходил с рассветом в конец траншеи, где мои солдаты долбили мёрзлую землю. Я по обыкновению проверял их работу и смотрел в сторону немца, который лежал на снегу. Его фигура всегда едва касалась снежного покрова. Солдаты, копавшие траншею, тоже посматривали на него. Почему он был по-летнему одет? Почему пошёл в атаку без шинели? Что хотел он показать своим фрицам, шагая впереди?

С немецких позиций убитого тоже было видно. Немцы даже в его сторону не стреляли, боялись |изуродовать пулями его|  пулями порвать ему мундир. Они однажды под прикрытием ночи пытались приблизиться к трупу. Но братья славяне их вовремя заметили. Поднялась беспорядочная стрельба. У немцев не хватило духу шагнуть ещё ближе вперёд.

Я посмотрел на убитого немца и глубоко вздохнул. Русые волосы немца шевелились на ветру. Я вспомнил |подлую возню политрука|  слова Савенкова: — "Не забывай, что судимый!". Они резанули меня снова по душе. Скорей бы вечер! Теперь мне всё равно! Уйти поскорей отсюда! Чем сидеть |с этой грязной скотиной|  у печки, видеть его, испытывать на тропе свою судьбу, ходить под пулями, лучше отправиться в этот каменный подвал. Лучше я буду сидеть в преисподней вместе с солдатами.

В начале ночи, когда совсем стемнело, пришёл старшина. Мы вышли на тропу и вскоре добрались до подвала. Я устроился |на тонкой подстилке из тросты льна|  на каменном полу в подвале и сразу почувствовал ледяное дыхание его. Подвал не отапливался, в нём горела только ночная коптилка |из сплюснутой гильзы снаряда| . Полукруглые своды отбрасывали серую тень.

Старшина раздал мучную похлебку, мороженый хлеб, пожелал мне всего хорошего, повернулся и ушёл обратно. Я недолго лежал и думал о жизни. Поворочался, поскреб за пазухой [и ещё]|кое-где| , погонял надоедливых вшей |и вскоре заснул| .

С моим приходом в подвал солдаты несколько оживились. Но видя, что я устроился на полу и не собираюсь уходить, ещё больше поникли и приуныли. Они поняли. Если сюда, в подвал, сунули ротного, то их, солдат, из подвала вообще не выпустят. Я подложил под голову чей-то старый дырявый котелок и вскоре заснул. Солдаты потёрлись, повертелись на месте и быстро успокоились. Всё было по-прежнему вяло, уныло, полусонно, неподвижно, холодно и голодно. Люди давно уже промёрзли в этом каменном гробу. Солдаты не роптали. Они видели, что их ротный командир так же, как и они, валяется на холодном полу.

Я обращался несколько раз в батальон |и непосредственно в полк|  с просьбой выдать на роту ещё одну железную печку. Мне не обещали. |Но её так и не было по сей день,  [её так] и не прислали до самой весны. В полку|  И даже сказали:

— Всё равно не натаскаете дров! А лучиной подвал не нагреешь.

Солдатам, это было непонятно. Лёжа на полу, они корчились от холода. В подвале стояли часовые. Тот, кто сменялся с дежурства, |немедленно|  устраивались спать. Сон на некоторое время избавлял людей от мыслей, от холода, от голода и мук. Камень не только излучал страшный холод, он пронизывал человека до самых костей. От него ломило суставы, болели впадины глаз. Холод [своим] остриём подбирался к позвоночнику. В позвонках застывала живая костная жидкость.

Если солдата пытались будить, то побудка начиналась с расталкивания и пихания. Солдата долго трясли, приподнимали от пола, только после этого он открывал глаза и удивленно смотрел на стоявших над ним солдат. Из памяти у солдата от холода всё вылетало.

Когда лежишь на боку на |ледяном|  каменном полу, то застывает половина лица и вся нижняя часть тела. Она не только застывает, она немеет. И когда тебе нужно встать, пошевелить ты можешь только одной половиной. Рот и лицо перекошены, шея неестественно согнута |на один бок| . Лицо выражает гримасу страдания и смеха.

Рот и лицо искривились, как будто человек передразнивает вас. Хотя каждый, кто это видит, понимает, что это всё человеческие муки, а вовсе не гримасы и злоба, которую можно увидеть на сытых и довольных лицах |физиономиях наших тыловиков, батальонных и полковых| .

Холодным стальным обручем ледяной холод давит на голову, в висках |появляется|  страшная ноющая боль. Глазные яблоки не шевелятся. Если я хочу посмотреть в сторону, я поворачиваю туда всё тело. Потом, окончательно встав на ноги, начинаешь ходить по подвалу. Так постепенно оттаиваешь и подаёшь свой голос.

Все двадцать солдат в подвале напрягали свои последние силы, но никто не роптал. Великий русский народ! Великий русский солдат! |А там, в тылу, наши начальнички жевали куски свиного сала, прихлебывая наваристым бульоном| .

Некоторых солдат приходилось менять совсем. Появлялись больные и раненые. Их по одному отправляли на льнозавод.

В каменном подвале, где мы сидели, потолок и стены были покрыты белым инеем и слоем льда от дыхания людей. Иней оседал на холодный кирпич стен и сводов. |Постепенно он становился твёрдым и превращался в обледенелую корку| . Печей в подвале не было. Это была самая близкая точка, расположенная к немцам. Мы стояли друг против друга так близко, что вряд ли кто-то видел перед собой немецкие позиции ещё ближе, чем мы. Мне довелось и потом, до конца войны воевать на передке, но нигде и никогда мы не стояли от немцев так близко, как здесь. И это не эпизод, не остановка на два, на три дня. Мы здесь держали оборону, считай, не меньше полугода.

И что хотел я ещё добавить. Немцы сидели внутри бревенчатого дома, и день и ночь топили печь. |Их часовые стояли снаружи и за углом| . Было отчётливо слышно, как под ногами часовых поскрипывает снег. По покашливанию и по голосу |при разговорах|  наши солдаты различали, кто из них сегодня стоит на посту за углом. |Встретишь вот так, когда-нибудь фрица, ты его никогда не видал, а голос можешь сразу узнать| . Немцы на постах без умолку разговаривают. |Вот как долго и близко стояли мы друг от друга| . Закашляет немец, пустит струю в штаны, возьмёт шипящую с дребезгом высокую ноту, а у наших солдат в подвале душу выворачивает от голода. Обожрались черти! Жрут, как лошади! Стоят, |смолят|  и воняют под себя на посту. А тут столько есть дают, что ответить нечем, |поднатужишься…| . И главное, … |что обидно! Кормили бы до сыта, хоть чёрным хлебом, ответили бы мы им достойно, по русскому обычаю, как следует. На войне солдат обычно не на внешнюю сторону дела смотрит, а на содержание, заглядывает в суть, во внутрь, ищет в нём самый корень зла| .

Наши солдаты точно определяли на слух, когда немцам в дом приносили еду, когда они после еды выходили покурить и повонять на свежем воздухе.

— Вот сволочи, третий раз сегодня обедают! — говорил кто-нибудь из солдат |дежуривших возле лаза| .

А те, кто лежали на каменном полу, начинали ворочаться.

Как огневая опорная точка, наш подвал никакой особой ценности не представлял. Он был во всех отношениях, для нашей обороны не удобен. Он был далеко выдвинут от основной линии обороны. |Находился в оторванном положении от неё| . Каждый выстрел из узкого подвального окна в сторону немцев оборачивался, для нас каждый раз новыми потерями |своих солдат| .

При первом же выстреле с нашей стороны, немец открывал бешеный пулемётный огонь |из нескольких пулеметов|  и бил |по несколько часов подряд|  со всех сторон по тропе и по всем окнам подвала. Сотни трассирующих, бронебойных и разрывных сразу врывались вовнутрь подвала. От стен летели брызги, пули со скрежетом и визгом рикошетили по каменным сводам. Деваться было некуда. Все ложились на пол, отползали в углы, но кого-то задевало |хорошо, если легко| . Лучше не стрелять, — рассуждали солдаты.

Наш подвал занимал исключительно невыгодное место. Тропа, по которой ходили солдаты в подвал, на всём протяжении пути простреливалась немцами. В своём конце тропа подходила к боковой стене подвала, обращённой к немецкой пулемётной точке, обложенной мешками с песком. Немецкую пулемётную точку, к сожалению, нам нечем было подавить[153].

Для того, чтобы попасть в подвал, нужно было на виду у немцев подойти к боковой стене, повернуться к ним лицом, опуститься на колени, лечь на землю и, скользя на животе по снегу, отталкиваясь руками, попасть ногами в узкое отверстие слухового окна, которое было расположено в стене у самой земли. Попав в окно ногами и подаваясь задом в подвал, солдат протискивал свое тело через узкое отверстие. Даже ночью, при плохой видимости, немцы могли заметить неосторожное движение солдата, который по тропе подбегал или подползал к этой стене. |Все, кто шли в подвал или возвращались обратно, перед выходом на тропу надевали чистый маскхалат| . Немцы знали, что с наступлением темноты мы пойдем по тропе к подвалу и обратно. И они охотились за нами. Снежная тропа была утоптана и местами даже обледенела. Вдоль тропы с одной стороны возвышалась небольшая бровка. За ней можно было в некоторых местах лежать или ползти. В подвал каждую ночь ходил старшина роты и его помощник повозочный. Повозочный на спине нес термос с солдатской похлебкой, а старшина тащил на плече мешок с мороженым хлебом. Некоторое время спустя, когда уходил старшина, в подвал отправлялась группа солдат на смену. Они меняли солдат, отсидевших в подвале неделю. С наступлением темноты немец |набивал патроны в металлические ленты и|  начинал обстрел наших людей вдоль тропы. Попадали под пули в основном боязливые и нерасторопные. У них не хватало выдержки, соображения и мгновенной реакции, как у нашего старшины. Он тоже рисковал каждую ночь. Но ходил осторожно, и в то же время решительно. Каждую ночь на тропе |солдаты расплачивались своей кровью|  появлялись убитые и раненые. |Этому делу словами не научишь, хоть ты ему кол на голове теши| . Утром немцы прекращали стрельбу, утомившись за ночь. На посты вставали другие расчеты. |Они тоже знали свое дело| . Короткими очередями из пулемета они перебивали нам телефонный провод и связь с подвалом обрывалась до самого темна. Утром, как обычно, телефонист брал телефонную трубку, продувал ее, прокручивал ручку вызова и клал трубку назад. Кричать в трубку "Алё! Аля! Алю!" было бесполезно. Телефонист нехотя подымался с пола, подходил нагнувшись ко мне.

Я лежал на полу, в другом углу за аркой, и он докладывал мне:

— Связь перебита, товарищ лейтенант!

— Ладно! Ступай! — отвечал я ему хриплым голосом, не ворочаясь и не поднимая головы. Телефонист медленно уходил на место, ложился около аппарата и закрывал глаза. Дел и забот в подвале у него до следующей ночи не было. Ночью сменщик протянет провод, и он уйдет к себе в Журы, где размещался его взвод связи. У окон подвала стояли наши часовые и дежурный пулеметный расчет |пулемета "Максим"| . Остальные лежали на полу |и спали| . Сон сохранял в человеке |тепло и|  жизненные силы. Жизнь в подвале замирала до ночи. Печей в подвале не было. Дрова в подвал доставить было невозможно. Топить и разводить костер на полу было нечем. Подвал всю зиму не топился. Наверху было за тридцать, а в каменном мешке больше того. Тридцать градусов легче переносить лежа в снегу. А внутри каменного подвала излучение холода прошибало и пронизывало все тело насквозь до самых костей. Солдат кормили один раз в сутки. Постоянное недоедание и переохлаждение вводили солдат в тяжелую дремоту. Без телефонной связи было спокойней. Из батальона не звонили. Мы были целиком отрезаны от мира.

— Товарищ лейтенант!

— Ну что?

— Немцы могут ночью навалиться сверху, сунут в окна гранаты и бутылки с горючей смесью. |Связи никакой! В батальоне и полку не будут знать, что с нами случилось!|  Все мы сгорим или задохнемся в дыму.

|- Мы, конечно, можем забиться в дальний угол, надеяться|  Немцы в подвал не полезут! |Мы будем сидеть, подыхать и наивно надеяться, что нам вот-вот окажут помощь полковые или наши батальонные. А им до нашего пожара в подвале далеко, не видать и давно наплевать. В батальоне, в полку и дивизии, считай, везде сидят умы и стратеги. У них беззаботная жизнь в тепле и сытости. Мы надеемся, что они придумают, как вызволить нас из огня. Им сообщат об этом, а они и в ус не дуют|  На то и война, чтобы солдаты стояли насмерть! |Березин|  Никто не допустит, чтобы по вине разгильдяя ротного лейтенанта солдаты живыми оставили подвал. За каменными стенами в четыре кладки ты можешь умереть, но никак не сдать своих позиций |ради того, чтобы остаться в живых. Практически никто никакой помощи нам не собирался оказывать| .

— На то мы и стрелковая рота, чтобы держать оборону |, от немца защищать батальонных, полковых и тылы| . На нас, на стрелковых ротах держится весь фронт |в то время, как у нас| . За нашей спиной |скрывались от немцев батальонные, полковые, дивизионные и фронтовые тылы|  сидят командир батальона и полка. И если стрелковая рота не выдержит и дрогнет, и солдаты разбегутся, то, считай, фронт на нашем участке будет открыт |, прорван и затыкать его дивизии нечем| .

|Я, конечно, по молодости надеялся и верил, что нас в тяжелую минуту от напрасной гибели спасут. Но я, как всегда в те дни во время войны, себя обманывал. Я даже рассчитывал, что мне в критическую минуту дадут разрешение отойти на льнозавод. Но это было не так. Самовольный отход, трибунал или героическая смерть с солдатами — выбирай, что лучше! Что для тебя без суеты и хлопот. За |всю войну| весь период боевых действий в наступлении, я ни разу не видел и не слышал, чтобы командир полка по соображениям тактики и сохранения жизни солдат дал приказ или молчаливое согласие стрелковой роте отойти с занимаемых ею позиций. Мы отходили только тогда, когда весь полк вместе с обозами бежал в тыл раньше нас. Когда ни батальонных, ни полковых уже на месте в помине не было. А если в критическую минуту сидели на месте, и работала связь, то сколько ручку аппарата ни крути, сколько в батальон ни звони, тебе все равно никто не ответит. Ну и что ты будешь делать, когда приказа нет на отход. На том конце провода сидят и слышат твой взволнованный голос, но сделают вид, что оборвана связь. Такова правда войны! От нее никуда не уйдешь! Представьте на миг, что к подвалу подошел немецкий танк. Подошел, приглушил мотор, опустил ствол орудия и направил его в окно у земли, через которое мы лазаем в подвал и наружу. Артиллерии в полку нет. По танку ударить прямой наводкой нечем. Вы поднимаете телефонную трубку и вызываете батальон. На том конце кто-то сопит и дышит, но голоса своего не подает. Знает, что ты об отходе просить разрешение будешь. Я как-то имел такой разговор с комбатом по телефону, что солдаты не выдерживают сидеть в ледяном подвале.

— Ты должен воевать, а не звонить по телефонам! На тебя что, немцы нажимают? Ты просто трус, смерти боишься! Запомни одно! Ты должен воевать и держать оборону. Что-что? Ты сидишь в ледяном подвале? Ну и что! А я вот задыхаюсь от жары в натопленной избе и сижу, ничего.

Не удивляйтесь, на войне и не такое бывало.

— Что ты говоришь? У тебя на исходе патроны? А ты что же такой сякой, мать твою за ногу! Ты почему об этом раньше не подумал?! Комбат тебе патроны должен носить?

Надеяться нам было не на кого. Постепенно мы это усвоили. Ударь немец покрепче, и все наши умники и стратеги разбегутся по лесам и болотам. Сбежит к немцам и наш старикашка |комдив|. Сбегут штабники, прихватив с собой капитана медслужбы с женой военврачом, перебегут на сторону немцев. Все это будет на самом деле, но будет потом, в апреле сорок второго года. А пока был февраль на носу. Зимние ночи долгие. В начале февраля они особенно лютые. В каменном подвале со мной сидело человек двадцать солдат| .

|Из них трое пулеметчиков и один телефонист. Командиром пулеметного расчета был сержант Козлов. Высокого роста парень, с темными добрыми глазами. Худое лицо его было всегда спокойно и сосредоточено. О чем он думал тогда, сидя вместе с нами в подвале? Солдаты-стрелки группами через каждую неделю менялись. Без смены сидели пулеметчики, я и старшина помкомвзвод. Телефонисты тоже дежурили по очереди. Сутки один, на вторые сутки другой. Наступила ночь, протянул в подвал телефонный провод, утром перебило его — и лежи до темна, жди, когда придет очередная смена. С наступлением полуночи смерть ходит по тропе и собирает свои поживки. Человек ее заранее чувствует, думает о ней. Каждый, сидя в подвале, думал, что его завтра убьет на тропе. Ни одна ночь не проходила без жертв. Убьют на тропе, вынут мертвое тело из подвала, какая разница, где ты погиб, важно, человека больше нет. В батальоне был еще один Козлов. Этот сержант-пулеметчик, а тот, не буду пока о нем ничего говорить. Внутри подвал был совершенно пуст. Голые стены, каменный сводчатый потолок и узкие слуховые окна на уровне земли. Станковый пулемет "Максим" стоял в коне пережней стены и смотрел стволом в город, где по улицам за забором ходили и ездили немцы. В уцелевшем углу над подвалом стояли два наших дежурных солдата. Каждая небольшая подробность имеет тоже важное значение. Потому в этом углу как наверху солдаты тоже иногда расставались с жизнью. Полукруглые своды подвала имели солидную толщину. Сидя внутри подвала под сводами мы не боялись прямого попадания снаряда. Стокилограммовая бомба не пробила бы его. Мы опасались другого. Немецкие пушки, которые вели огонь прямой наводкой, досаждали нам иногда. Они стреляли по окнам и могли попасть в подвал. Однажды днем мы испытали на себе такой обстрел из тридцатисемимиллиметровой пушки. Снаружи летела штукатурка, брызгал, как сталь, холодный кирпич, но попасть в окно после девяти выстрелов немцам удалось только два раза. Слишком далеко от подвала стояла их противотанковая пушка. Пушка легкая, при выстреле прыгала. Прицелом тут ничего не возьмешь. Стрелять нужно только по стволу, ловить удачу. При каждом наружном ударе снаряда, стены и своды подвала гудели, как колокол. Два снаряда все-таки ворвались вовнутрь. Они ударили в опорную колонну и |сплюснутые, отвалились на пол| разлетелись на куски| .

И если сказать правду, немцы не знали, сколько снарядов влетело вовнутрь. При первых же выстрелах около стены образовалось облако брызгов и дыма. Немцы стреляли осколочными. Термитными и фугасными. В дымном облаке очертания окон исчезли. При каждом новом выстреле немецкая пушка вертелась и прыгала. А когда не видишь своих результатов, начинаешь раздражаться и допускаешь ошибки. Сделав около десятка выстрелов, немцы прекратили стрельбу. Они, конечно, на нас нагнали страху. Еще бы! Пара раскалённых снарядов влетело в окно и шарахнуло по каменному своду. Мы в этот момент лежали в дальнем углу. Хотя стоять в рост за сводами было куда безопасней. Но наперед никогда не знаешь, где опасно, где потеряешь, а где найдешь свою собственную жизнь.

Немцы увидели, что результаты обстрела неважные и стрелять из пушки прямой наводкой перестали совсем. Чтобы был эффект, нужно ствол орудия поставить в десяти метрах от окна. После этого, они против одного нашего пулемета "Максим" поставили три пулемета и били из них по одному окну. Огненный шквал трассирующих пуль ворвался внутрь ослепительной пеленой. Треск свинца о камни, завывание и скрежет пуль при рикошете внутри придавили солдат к полу. Мы из подвала в сторону немцев стреляли довольно редко, и поэтому немцы по городу ходили почти в открытую, не боясь ничего. Мы пытались как-то расширить боковое окно, через которое мы спускались в подвал. Но кирпичная кладка была настолько прочна, что ее не брали ни лом, ни кирка, ни взрывчатка, ни гранаты. При взрыве фугасной гранаты от стены отлетели лишь мелкие брызги. Когда ночью по тропе пробегал солдат, он оказывался перед каменной стеной подвала. Я тоже чувствовал себя около этой стены, как осужденный на смерть, каждый раз, когда подходил к ней, возвращаясь со льнозавода. И это чувство не покидало меня и повторялось снова и снова, когда я приближался к ней, чтобы нагнуться к низкому проему и просунуть ноги в него. Я чувствовал, что меня поставили к стене на расстрел. Вся стена вокруг оконного лаза была избита пулями и усеяна щербинами. Каждый из нас, подходя к стене, считал секунды, что вот сейчас последует пулеметная очередь и ты получишь удар свинца. У человека, подбежавшего к стене было одно желание — успеть побыстрее просунуть ноги и тело через узкое окно, проскочить, как мышь, в подвал. |Зимой мы все были одеты тепло и солидно. Ватники под шинелью, полушубки на офицерах| . Зимой мы были одеты в ватные одежды.

Подбежав по крутому склону к подвалу, человек упирался руками в стену. После чего он поворачивался в сторону немецкого пулемета и опускался передним, как перед иконой, на колени. Ложился на снег и пятился задом, стараясь попасть ногами в узкое подвальное окно. Каждый старался просунуть себя через узкий лаз как можно быстрее. Каждую секунду он мог увидеть пулеметную вспышку огня. Сидишь в подвала, смотришь на боковое окно и видишь, сначала показываются валенки, потом протискивается задняя часть с задранной к голове шинелью. Теперь можно сказать, что солдат, собственно, весь в подвале, не хватает только рук, плечей и головы. Но по солдатским штанам трудно определить, кто этот солдат, как его фамилия. В подвал приходили старшина с мороженым хлебом, повозочный с термосом, телефонист с проводом в зубах или два-три стрелка солдата, прибывших на смену другим. Когда подбежавший просовывал в дыру свои бока, голова и плечи торчали снаружи, а он уже болтал ногами и нащупывал пол. Небольшого роста солдаты не доставали ногами, их подхватывали за ноги и протаскивали в подвал. Все, кто сидел в подвале, при свете мерцающей коптилки с интересом смотрели на пришельца с того света. Его должны были убить, а он остался в живых. Солдаты-стрелки и телефонисты, не ходившие на смену в подвал ни разу, опускались в подвал, как в преисподнюю. Обычно на смену стрелков приходили раз в неделю по двое-трое. Двоих больных или промерзших солдат отправляли на льнозавод рыть траншею. Кроме солдат в подвал являлся старшина и повозочный, они раз в сутки приносили на себе солдатскую еду. Солдаты, которые шли на смену, прихватывали с собой по охапке льняной тросты. Охапки небольшие. С большой не пройдешь по тропе. Немец может заметить. Льняную тросту брали себе на подстилку. Охапку пихали в вещмешок или за пазуху шинели. Руки у солдата при ходьбе по тропе должны быть свободными. Старшина и повозочный в подвал являлись ночью. Солдатскую еду в тылах |переснаряжали|  переоценивали. Пока она доходила до солдата, ее ополовинивали. Даже я, командир роты, не могу выступить в защиту солдатского пайка. Мне тут же делали внушение по телефону. Почему я на передовой среди солдат развожу такие контрреволюционные разговоры. После этого меня вызывали в батальон на беседу по поводу солдатской кормежки. И я понял. Если я по телефону высказался о пайках, то меня в тот же день заставляли пробежать по тропе туда и обратно. Вызовут, и я должен идти под пули. "Нужно молчать", — подумал я, — "а то каждую ночь будешь бегать туда и обратно". Бывали случаи, когда, подбежав к наружной стене, солдат не успевал лечь на живот или ложился и не попадал сразу ногами в отверстие и тут же получал две-три очереди свинца. Пуля в живот — самая страшная и мучительная смерть человека.

Иногда солдат успевал лечь и просунуть ноги в окно, но, получив очередь свинца, оставался лежать неподвижно. Некоторые успевали просунуть в подвал ноги, бока и туловище, но в последний момент хватали воздух ртом, захлебываясь собственной кровью. Были и такие, которые, достав ногами до пола, начинали хрипеть и валились с окровавленным лицом на пол.

Другие, просунув в лаз ноги и плечи, оставались в дыре своеобразной затычкой. Тем, которые подбегали к дыре вслед за ними, деваться было некуда. Они метались у внешней стороны, пытаясь увернуться от пуль. В окне торчал убитый. К нему в первый момент ни снаружи, ни изнутри нельзя было приблизиться. Пули визжали вокруг обвисшего тела. Потом тело втаскивали в подвал. И если солдат был еще жив, ему делали перевязку. |Ночная охота на наших солдат имела определённый расчет, нагнать состояние испуга и страха. В батальоне грозили своим нерадивым солдатам, что отправят их подвал на перевоспитание| . Немцы убивали на тропе и у стены подвала не всех, кто попадал под прицел. Они выбирали определённое время и били остервенело длинными очередями. Чаще убивало солдат в том месте, где тропа круто спускалась к подвалу под горку. Солдаты по-разному передвигались, ходили и бегали по тропе. У каждого был свой способ. Один срывался с места и бежал напропалую. Другой, обливаясь потом, полз, не поднимая головы. Важно было живым добраться до подвала. Это, считай, был день твоего рождения. |Идешь оп тропе и вдруг натыкаешься на ползущего перед тобой солдата и тебе деваться некуда, надо сходить в снег и обходить.|  или такой случай. Двое бегут навстречу друг другу. Тропа узкая, как одноколейная железная дорога, как разъехаться, как разойтись? Кто кого на тропе должен пропустить? |А ты сзади подстегивает тебя пулями в спину.|  Когда немцы начинали бить вдоль тропы, трассирующие пули попадали в места оледенелой корки, разлетались рикошетом во все стороны и вверх. Так немцы нащупывали пулями узкую полоску тропы и поджидали на ней свою очередную жертву. Некоторые новички солдаты, наслушавшись страшных рассказов об этой тропе, боялись вообще выходить на тропу. Они весь путь, дрожа от страха, преодолевали ползком на животе.

Тропа от льнозавода до подвала работала только в одну сторону в какой-то данный момент. В подвал звонили по телефону и сообщали, что двое солдат ползут по тропе. |Тропа на все это время, считай, была занята.|  Мы старались не допускать встречного движения. При неожиданных встречах на тропе часто бывали потери. Кроме бега сломя голову и ползанья по-пластунски существовал ещё один способ передвижения по тропе. Он заключался в ходьбе плавным гусиным шагом, без резких движений |без малейшего вздрагивания, даже когда в твою сторону пули летят| . Этим способом пользовались трое. Я, старшина роты и его повозочный. У нас троих хватало выдержки идти по тропе, не торопясь, делая плавные, едва заметные движения.

Старшина роты появлялся в подвала каждую ночь. Он морально и духом был сильнее других. Он до тонкостей знал, где и когда можно ждать обстрела. Наденет чистый маскхалат и не делает резких движений, и немец его не увидит, когда по тропе идет. Но не у всех хватало воли ходить этим способом. Мелькнуло что-то впереди. Всмотрелся немец в белый мрак ночи. Кто-то пригнулся с испуга. И он весь на виду. Сделал короткую перебежку, упал на тропу, немец тебя тут же увидел и взял на прицел. |Ждет, когда ты встанешь| . Чем сильнее и напряженнее немецкий часовой будет вглядываться в снежную даль, тем меньше он увидит и вскоре совсем ослепнет. От напряжения у часового в глазах зарябит. Мы это знали и тонко использовали. Случалось и так. Даст немец на пробу очередь по тропе и смотрит. Не дрогнет ли кто на ней, не присядет ли от страха. Трассирующие пули идут иногда прямо в тебя. При виде их ты медленно останавливаешься. Замираешь на месте и ждешь, когда они пролетят мимо. Ты можешь, конечно, одну из них получить по ногам. Но если ты не выдержал, дрогнул и пригнулся, считай, что вся порция свинца у тебя в животе. Немец обычно бьет под обрез насыпной бровки из снега. Любое резкое движение может выдать тебя на тропе. Вобрал голову и шею резко в плечи, дрогнул спиной, пригнул чуть хребет к земле, подогнул от страха ноги, поскользнулся, взмахнул в воздухе руками и получай порцию свинца. Вот так ходили мы по тропе туда и обратно. И так каждую ночь, каждый раз идешь испытывать свою судьбу |под немецкими пулями, на окраине города Белого| . Разуму и воле можно подчинить все: и опасность, и боязнь, и даже невыносимый страх смерти. Мне этот способ хождения по тропе потом очень пригодился. Как-то собираюсь выйти на тропу, и мне сообщают, только что на повороте убило двоих. Тропа в двух местах проходит по голому склону. Попасть под внезапный обстрел в этих местах — дело простое. Голые места мы со старшиной проходим, как говорят, не дыша. А те, что ползли, попадали под пули. Каждую ночь кто-то из солдат на тропе ловил свою пулу. Каждую ночь кто-то платился здесь своей кровью или |своей|  жизнью. Мы собирались поставить забор вдоль тропы. Пусть бьют, не глядя, вслепую по забору. Забор из досок и деревянных щитов. Но нам запретил его городить командир полка:

— Что за передовая линия, закрытая спереди забором!

Мы хотели бровку тропы обложить мешками с песком. Но мешков с песком у наших снабженцев не оказалось. Мы продолжали рыть к подвалу траншею, подкапываясь под мерзлый слой земли. За день непрерывной работы вперед продвигались не более трех метров. В светлое время под мерзлым слоем разводили огонь. Оттаивали замерзший верхний слой и разбивали его ломами и кирками. Взрывчатки на эту работу нам не давали. Костров по всей длине тропы разводить не разрешали. Я хотел из отдельных костров поставить вдоль тропы дымовую завесу и оттаять вместе с тем землю во многих местах — комбат обругал меня дураком. После этого я успокоился и на все наплевал. Работа с рытьем траншей продвигалась медленно.

Однажды с рассветом пулеметчик сержант Козлов встал за пулемет. Он решил осмотреть полосу обороны немцев. Сегодня он особенно изучал ее. Накануне ночью на тропе погиб пулеметчик. Он ночью шел в подвал с коробкой патронов и нес запасной ствол для "Максима". Сержанта привлекло одно место, на теперешней улице Кирова, где немцы вдоль улицы ставил новый забор. Решив отомстить за погибшего друга, он тщательно установил на пулемете прицел и дал в сторону немцев длинную очередь. Трое немцев повалились сразу. Сержант Козлов сделал паузу в стрельбе и стал наблюдать, что будет дальше. Через некоторое время к убитым подбежали еще трое. И когда он был готов уже нажать еще раз на гашетку, по амбразуре ударили сразу два немецких пулемета. Сноп искр и огненных пуль ворвались в подвал. Сержант не успел отскочить от пулеметного щита, очередной удар свинца рикошетом зазвенел щитом пулемета. Как перебило ему горло, никто не видел. От самой челюсти до ключицы горло у него было вырвано, его словно отрезало от шейного позвонка. Сержант отвалился от пулемета, и кровь из горла хлынула во все стороны. Грудь и лицо его были залиты кровью. При выдохе с клекотом и хрипом кровь выливалась наружу, над дырой пузырилась красная пена. Кровь текла по груди и стекала на пол. Солдаты бросились к нему, пытаясь забинтовать. Но он замотал головой и сорвал повязку. Он ходил по подвалу, хрипел и истекал кровью. Дикие умоляющие его глаза искали среди нас поддержки и умоляли о помощи. Он метался по подвалу, мотал головой и безумным, раздирающим душу взглядом, остолбенело смотрел каждому в глаза. Никто в подвале не знал, что делать.

— Иди на льнозавод! — показывая на боковое окно, говорили ему солдаты.

— Ты здесь обескровишь, погибнешь! Иди! Возможно, пройдешь! — сказал я ему.

Он слышал наши голоса, понимал, о чем мы говорили. Оборачивался каждый раз и одним взглядом заставлял умолкать говоривших. Солдаты цепенели от ужаса. Сержант умирал у нас на глазах. Он умирал страшной мучительной смертью. Через некоторое время он подошел ко мне и рукой показал на пистолет, что висел у меня на ремне. Он просил, чтобы я пристрелил его из пистолета, прекратил его страшные мучения.

— Что ты, милый! — воскликнул я, — Я не могу этого сделать! На, возьми сам и иди куда-нибудь в дальний угол, только не на глазах это делай.

— Я не могу! Ты понимаешь, не могу! Я не прощу потом себе этого всю жизнь!

Сержант все слышал и все понял, но пистолета у меня не взял.

— Вылезай наверх и иди на льнозавод! Немцы сейчас спят, за тропой не смотрят. Спокойно пройдешь!

— Слушай, сержант! Это твой единственный шанс! Иди во весь рост и ничего не бойся. Но он снова замотал головой. Он не решался выйти наверх из подвала. Он не хотел. Он чего-то боялся. Боялся он не смерти. Она уже стояла у него перед глазами. Он боялся выстрелов. Страшился расстрела. Он храпел и брызгал кровью, он метался по подвалу взад и вперед. Через некоторое время он ослаб, ушел в дальний угол, притулился там и затих. К нему никто не смел подойти. Каждый понимал, что он умирает, что жизнь покидает его, уходит медленно и навсегда.

Он истекал кровью и никто не мог ему помочь. Он был одинок в своих муках и страданиях. К вечеру старшина Панин (командир стрелкового взвода) поднялся с пола и пошёл в дальний угол посмотреть на него. Сержант сидел в углу, откинув голову к стене. Открытые, полные тоски глаза его были уже неподвижны. Он умер от потери крови. Как можно было его спасти? Как можно было помочь этому человеку? Сержант Козлов погиб на глазах у людей, страшной мучительной смертью.

Ночью его тело вынесли наверх, положили у обрушенной кирпичной стены и тихо обложили разбитыми кирпичами. Никакого памятника, никакой надписи на его могиле нет, и сделать этого мы в тех страшных условиях физически не могли. Каменная могила его была рядом с подвалом. Ни звезд, ни обелиска на его могиле не осталось. После войны гору битого кирпича сровняли с землей, когда разбирали битый кирпич на постройку печек и каменных фундаментов домов.

Известно только одно — место, где погиб пулеметчик сержант Козлов. А где его могила, теперь никто не знает. Жалко только, что улицу, где погиб этот храбрый солдат, |лицемерно|  назвали именем предателя Березина. Именем старикашки, который летом сорок второго года сумел всю дивизию загнать немцам в плен. Загнал и скрылся в неизвестном направлении. Березин тогда подставил под удар не только 17 гвардейскую дивизию, которая полностью была захвачена в плен, он помог немцам одним ударом расправиться с 39 армией и 11 кавкорпусом. Березину за эти выдающиеся заслуги перед немцами, наши идиоты в городе поставили обелиск.

И во всем этом виноват Шершин. Чтобы обелить себя, он после войны начал возвеличивать Березина. Шершину поверили, поставили обелиск.

Мне жалко молодого пулеметчика, который погиб в открытом бою лицом к лицу с врагом, с которым тогда сражались в городе белом. Там погибли многие, кто действительно с оружием в руках стоял насмерть в холоде и голоде. Не могу понять только одного, почему память об этом предателе ценится здесь выше, чем отданные жизни и страдания простых солдат, ротных офицеров, который действительно здесь воевали за нашу Русскую землю.

Ночной дозор

Каждую ночь в подвале происходила смена. Меняли небольшую группу солдат. Одни, счастливые, уходили из подвала и исчезали на тропе в ночное пространство, другие, почерневшие от холода, молча смотрели им в спины. Были ещё и третьи, которым предстояло завтра покинуть подвал. Они с грустью смотрели на уходящих, но радовались в душе, что им не долго осталось ждать. Завтра наступит и их черёд.

Каждый солдат здесь знал, сколько ему осталось просидеть в подвале. Придёт время, и он избавится от холода и адской точки.

Пока на замену в подвал шли новые люди, которые еще не успели побывать здесь, все, как говорят, терпелось и спокойно переносилось.

Каждый ждал тот день, когда наступит и его срок, и он вздохнет свободно и отправится на льнозавод. Здесь в подвале каждый день казался вечностью.

Но вот все свежие люди в подвале перебывали, теперь в подвал должны были идти солдаты по второму разу. Над каждым из них нависла безысходная тень смерти и страха. Никто не хотел возвращаться в подвал. Приказ есть приказ! Старшина роты приносил солдатские харчи, с наступлением темноты собирал новую партию и в ночь выводил на тропу. С ротным старшиной особо не поговоришь. Солдаты на тропу выходили понурые, в подвал приходили подавленными. Одних здесь встречали со смехом, гоготали и держались за животы, другие сами влезали в окно, улыбаясь, корчили рожи и передразнивали смеющихся. Но были и такие. Они тихо сползали на пол из окна и так же тихо и незаметно старались поскорей проскользнуть куда-нибудь в угол. Каждый теперь выбирал себе место по опыту прошлых дней.

— Куприянчик! Ты опять попал сюда? — кричали солдаты высокому парню. Он молча отмахивался от них рукой и здоровался со мной.

— Ну, ладно, Куприянов! Не обижайся! Я пошутил! Солдаты, сидевшие в подвале, знали, что любая земляная берлога удобней и теплей, чем эта обледенелая каменная могила. На свою судьбу никто не роптал. Беспозвоночные солдаты терпели все и все могли снести. Подвал был мерилом человеческих страданий. Кто из солдат в январе там побывал, у того на всю жизнь осталась в памяти зарубка, как глубокая рана.

Для наблюдения за немцами мы наверх выставляли двух часовых. Наверху, над подвалом, сохранился небольшой угол между двумя обрушенными стенами. В этом углу, посматривая кругом на город, стояли наши часовые. Зимние дни короткие. В светлое время смену солдат не проведешь. Двое солдат отстаивали наверху от темна до темна. Ночью часовых меняли два раза. В итоге получалось три смены в сутки. Обязанностью часовых было весть наблюдение. При внезапной атаке немцев часовые должны были выстрелами предупредить нас. Такие порядки были здесь установлены до нас, мы их придерживались и не меняли. Мы опасались, что немцы могут незаметно подобраться к подвалу, забросать нас в окна гранатами. Кроме обстрела входного отверстия и тропы из пулемета они никаких вылазок зимой в нашу сторону не собирались делать. Но однажды перед рассветом там, наверху, раздался винтовочный выстрел. В подвале в эту ночь дежурил старшина. Услышав выстрел, старшина вскочил, выбрался наверх и огляделся кругом.

— Куда ни посмотрю, — везде все тихо! — рассказывал он потом, — Гляжу, один из часовых уперся спиной, сидит в углу. Старшина вернулся и доложил мне.

— Товарищ лейтенант! Один из часовых получил тяжелое ранение, выбыл из строя.

— Куда ранен? — спросил я.

— В живот!

— Как пуля может попасть в живот? Когда нижний край окна находится на уровне груди. Он что? С поста уходил?

— Да нет! Как стоял в углу, говорит, так и ранило.

— Возьми бинты! У него, наверное, кровотечение. Пойдем вместе, надо посмотреть, что там.

Я поднялся нехотя с пола, подошел к лазу, прислушался, подождал старшину, пока тот ковырялся в мешке, доставая перевязочные пакеты. Но вот все готово, и мы осторожно полезли вверх.

— Пуля не могла пролететь так низко, — сказал я, подходя к раненому. Солдат, опустив голову, сидел в углу. Он откинул к стене обвисшее тело и растопырил ноги. Между ног была видна темная лужа крови. Он закрыл глаза, слабо дышал и совсем не двигался. Руками с двух сторон он уперся в пол. Винтовка валялась откинутая у стены пролома. Я посторонился. Старшина подошел и нагнулся над ним. Но перевязывать было уже поздно.

Я еще раз оглядел угол и обе части разрушенной стены и убедился, что они достаточно надежно прикрывают от пуль немецких часовых. Случайная, шальная могла ударить только в голову, в грудь или плечо. Это было необычное и неслучайное ранение. Я понял с первого взгляда, что это самострел, и что на этот счет у меня будут большие неприятности. Ковалёв и Карамушко мне этого не простят. Скрыть факт самострела нельзя. Второй часовой потом все разболтает. Рисковать с этим нельзя. Кто он? Участник или организатор самострела? Солдат, получивший пулю в живот, не дышал и не двигался. Холод и большая потеря крови сделали свое дело.

— Ну что, Метрушкин? Как все произошло?

— Я не Метрушкин, я, товарищ лейтенант, Моняшкин.

— Ну-ну! — сказал я и забрал из рук Моняшкина винтовку с теплым стволом от выстрела.

— Какая теперь разница, Матрёшкин ты или Моняшкин! Меня отдадут под суд, а тебя пошлют в штрафную.

— Проводи его в подвал! — сказал я старшине, — И поставь около него часового!

— Ты, брат Моняшкин, теперь арестован.

— Вернешься в подвал, будешь сидеть под охраной.

— Пойдешь сюда, старшина, возьми с собой двух солдат. Нужно труп убрать. Отнесите его за стену и забросайте кирпичами. Пусть возьмут с собой лопату. Кровь на снегу засыпать снегом надо. А то на психику часовым будет влиять.

Все это я сказал старшине. Старшина с солдатом спустился в подвал. Я остался стоять вместо часового. В ногах у меня сидел убитый при самостреле.

Одинокий выстрел в ночи совсем не потревожил немцев. И можно даже сказать, наоборот: они по тропе совсем перестали стрелять. Выстрел всполошил только нас, потому что мы его давно ждали. И теперь вокруг по-прежнему было все тихо и спокойно.

Я смотрел на ночной город, на неясные очертания домов. Немцы тоже побаивались нас. Открыто по городу не ходили. Хотя наши солдаты в их сторону совсем не стреляли. Возможно, где-то и пересекали они открытые места, но разве ночью разглядишь все точно, разве увидишь, где они идут?

Когда-то здесь жили русские люди. В труде и заботах протекала их мирная жизнь. Теперь по улицам города ходили немецкие солдаты. Кто бы подумал, что они вот здесь будут ходить? Что там дальше, за крайними домами? В каких из них стоят пулеметы, в каких живет немецкая пехота? По первому взгляду трудно сказать.

Выходить сюда каждую ночь самому наблюдать до утра нет никакого смысла. Лежать голодным на полу по целым суткам — появится не только апатия и полное безразличие ко всему |но и желание молчаливо сопротивляться| . Даже солдат меняют в ледяном подвале. А я был поставлен в особые условия. У меня не было замены. Не было желания лазить каждую ночь на верх подвала. Я сидел в подвале безвылазно уже месяц. Полковые были довольны, а у меня от холода мозги стали примерзать к черепной коробке. Им нужно было, чтобы я сидел в подвале. Вот я и сидел. Вы приказали мне, вот я и сижу в подвале.

Где-то рядом здесь ходят немцы. Собрать бы сейчас небольшую группу, взять ночью да на немцев рвануть. Вполне можно было без потерь захватить несколько домов. А что это даст? Награды для начальства? Рывок может надвое выйти. Захват домов без выстрела и потерь, или все легли под пули немецкого пулемета. В таком деле, как у фальшивой монеты, две стороны. Чтобы было наверняка, мне нужно самому раз десять с напарником сползать в город. Изучить все кругом, проверить досконально. А кому это надо? Если я, для Ковалёва просто затычка!

Но вот заскрипел снег под ногами, старшина с двумя солдатами поднялся на верх и подошел ко мне.

— Сделал все, как надо, как вы сказали! Убитого унесли. Лужу крови присыпали снегом. Из подвала подняли наверх двух часовых. Они сменили меня и я отправился обратно в подвал. Спустившись в подвал, я подозвал к себе Митрошкина, или, как его, Маняшкина.

— Ну что, Матюшкин! Давай, выкладывай. Говори! Как было дело? За что ты убил своего напарника?

— Я не убивал.

— Советую тебе не крутить! Выкладывай сразу все начистоту и не путайся. Будешь врать — расстрел заработаешь. |Там из тебя быстро врага народа сделают|  Ты уж давай, брат, говори все начистоту.

У солдата блуждали глаза. Он дрожал и хотел взять себя в руки. Он понял, наконец, что его могут присудить к расстрелу. Расстреляют, как врага народе, по законам военного времени.

— Вы что, земляки? — спросил я.

Он что-то хотел сказать, но начал сбиваться и несвязанно что-то промычал. Потом он передохнул и ответил:

— Мы с одного району. Он первый сказал: "Стреляй мне в ногу".

— А ты ему взял и засандалил в живот?

— Я очень боялся, он сказал: "Стреляй!" Я выстрелил. Он сразу присел.

Я очень испугался, когда попал ему в живот.

— Вы, наверное, с ним заранее договорились? Ты его в ногу, а он тебя в руку. А почему ты стрелял первый? Он что, тебе угрожал?

— Он сказал: "Как ты будешь одной рукой стрелять?" — вот я и выстрелил. Я боялся, что он убьет меня.

— Ну вот что, Моняшкин. Придется тебе отправиться в полк для беседы к следователю. Старшина, присмотри за ним, я в батальон позвоню. Такого не скроешь!

— Стрелявший утверждает, — сказал я по телефону, — что тот ему угрожал. Он боялся, что тот его убьет. Куда его девать и что с ним делать? Мне приказали немедленно прибыть самому в батальон и лично доставить солдата. Они опасались, что солдат по дороге сбежит.

— Давай, собирайся! Пойдешь со мной в батальон. Заварушка началась. Старшина! Дай мне и ему по чистому маскхалату! Лишнего там не болтай. Рассказывай все, как было! А то начнешь путать — подведешь сам себя под расстрел.

Мы по очереди вылезли наверх через окно в боковой стене. Сначала поднялся я, потом он. На тропе мы поменялись местами. Он пошел впереди, а я сзади. Открытый опасный участок тропы мы прошли с ним безопасно и тихо. Немцы по тропе не стреляли. Командир полка Карамушко в самостреле усмотрел мою халатность и нерадивость. Моя карьера как командира роты тут же лопнула. Я повис в воздухе на неопределённое время. Из полка меня отправили в батальон. Из батальона — опять в штаб полка для дачи объяснений. В полку меня допросили и отправили обратно в батальон. В общем, ходил я туда-сюда, а они делали вид, что это так и надо. Когда я явился в Журы, политрук Савенков был уже в деревне. Он ходил надутый и очень важничал. Он сделал вид, что в самостреле виноват только я. Я не занимался людьми и моральной стороной их воспитания.

— Воспитанием в роте занимается политрук. Вот и пускай он это дело расхлебывает. Мое дело с солдатами воевать! Мне даже сказали, когда я вернулся снова в батальон:

— По донесениям Савенкова, тебя можно считать морально неустойчивым. В одном из донесений он даже сообщает, что ты собираешься перейти на сторону немцев. И поэтому он за тебя не ручается.

— В чем же это выражается? Где факты? Где доказательства?

— А доказательства не нужны. Тебя просто подозревают.

— Значит, конкретных фактов нет, а есть домыслы Савенкова и его предположения! А я вот к немцам не ушел, и идти к ним не собираюсь!

— Политрук Савенков докладывает, что ты умело маскируешься.

— Ну и идиоты!

Они, конечно, знали, что в каменном подвале мерзли люди. И когда я сказал об этом и добавил, что во всем виноваты только они, в ответ услышал поток отборной брани.

— Правильно Савенков говорит, что ты морально разложился.

Командный состав в ротах почти совсем повыбивало. Офицеры в полках сохранились почти все. Савенков прятался в тылу от самой волги, так что полковые и он сохранились, для будущих поколений. Потом, после войны, он будет говорить, что воевал на переднем самом крае. А тогда он твердо усвоил формулу военной мудрости: пусть на передке Ванька-ротный сидит. Дело было даже не в том, что он не был вообще человеком, в любой ситуации и всегда он ловчил, виноватыми были другие. Возможно, вы спросите, почему. Потому, что он был трус и цеплялся за жизнь, не гнушаясь средствами. А как же остальные? А остальные, сами видите, сидели в Журах, Шайтровщине и ещё дальше — в Жиздереве и Кобыльщине, хотя полк по фронту был сосредоточен в одну линию на окраине города Белого.

Я долго сидел на крыльце, ходил взад-вперёд около избы, пока, наконец, меня не вызвали, для последнего разговора. Солдат-верзила с сытой, заспанной рожей, охранявший избу, посмотрел на меня, как будто он знал мою дальнейшую судьбу и по ней решение. Он боднул мне в сторону двери головой, иди, мол, вызывают тебя.

Обратно в роту и в подвал я не попал. Меня сняли с должности командира роты и для исправления послали держать оборону на мельницу, что стояла на берегу реки ниже льнозавода. Мельница тоже располагалась, так сказать, на переднем крае. Но, по сравнению с подвалом и часовней, она стояла от немцев на приличном расстоянии. Место тихое. Пули совсем не летают. Мне даже по началу казалось страшно. Я каждую секунду ждал выстрела. На мельнице стоял пулемет "Максим", находился пулеметный расчет, жил политрук пулеметной роты Соков.

— В качестве кого я туда иду? — спросил я комбата, когда тот окончил со мной говорить.

— Ты? — ответил он, что-то соображая.

— Будешь оборонять мельницу. Вот и всё!

— Я что-то не понимаю. На мельнице стоят пулеметчики, и с ними сидит политрук. А что там буду делать я? Вы что, мне даете роту, взвод или просто пару солдат?

— Вот именно, пару! Разрешаю тебе взять в роте двух стрелков солдат. И отправляйся с ними на мельницу.

— А кто будет отвечать за оборону мельницы?

— Ты, конечно! Пулемет тебе будет придан, а пулеметчики не твои.

— Что-то ты мне, комбат, закрутил голову и запылил мозги. За мельницу отвечаю я, а войск у меня всего два солдата.

— Отправляйся на мельницу, потом с тобой решим. Разговор окончен!

— А по должности кто я?

— По должности ты командир роты!

Для усиления гарнизона мне разрешили из роты взять двух солдат. Я дождался вечера, вызвал их из подвала и зашагал на мельницу расстроенный, что так все случилось и что мне не везло. Нужно же было случиться самострелу! Я много раз был с ротой под страшным огнем, мы попадали в безвыходные ситуации. Но никогда у меня в роте самострелов не было. Кто знает! Может, топнуло человеческое терпение? Может, голод заставил пойти на это? Может, в других ротах и были подобные случаи. Но наши обычно такие дела держали в строгом секрете. На этот раз я сорвался по службе. Судьба уберегла меня от худшего. Я, конечно, этого не знал. Так началась моя новая жизнь! На мельнице я встретил новых людей. Солдат здесь было немного. Пулеметный расчет, два моих солдата, политрук Соков и я — лейтенант. Вот, собственно и все, весь наш боевой гарнизон.

Мельница

Зима с сорок первого года на сорок второй была на исходе. Ночами по-прежнему было холодно, и мороз солдат на посту пробирал до костей. А днем, когда над снежной равниной вставало солнце, бесконечные кристаллы льда сверкали холодным и теплым огнем. Солнечных дней становилось все больше, и его свет чувствовался каждому на щеках.

Мельница! Сейчас на этом месте лежат большие и круглые белые камни. Они, как солдатские кости, разбросаны кругом по полю боя. Тяжелые и шершавые белые жернова вросли в землю и обросли зелёной травою. Иному человеку, наступившему на жернов ногой или присевшему на него отдохнуть, и в голову не придёт, что здесь была кровавая война, что именно здесь проходила линия нашей обороны.

Вон тот мальчишка, лет двенадцати с удочкой, что устроился у взорванной плотины на берегу реки, разве он думает, что здесь шли бои, что здесь громыхала война, и умирали солдаты? Он больше занят вопросом, почему у него не клюёт. Подошло время, когда люди военного поколения уходят из жизни. Они уносят с собой тайны воны. А молодые, что здесь живут, не знают, что такое война. Именно здесь, где лежат белые шершавые жернова, и стоят редкие лиственные деревья, воевали наши солдаты. Деревья стояли и тогда. Они немые свидетели того военного времени.

Около мельницы в то время стояли две рубленых избы. В одной избе жили солдаты, а в другой размещались мы. Мы это я и политрук Соков Петр Иваныч. Мельница была тоже деревянная и стояла недалеко от берега реки в виде высокой башни, похожей на усеченную пирамиду с квадратным основанием. Снаружи она была обшита досками и покрашена в желтоватый цвет. Краской, которая называется суриком. Сверху мельницу прикрывала небольшая железная крыша.

По всей высоте мельница делилась на три этажа. Вверх вела деревянная лестница. На каждом этаже стояли жернова. Зерно в мешках подавалось канатным подъемником на верхний этаж и там через приемный чердак крюком подавалось к приемному бункеру. Из бункера по лоткам оно сыпалось на каменные жернова. Вертикальный приводной ствол вращал жернова и уходил под землю. Там стояли зубчатые колеса, соединявшие привод с горизонтальным валом, который шел от плотины. Плотина была взорвана, и приводы не работали. Я описываю устройство мельницы, потому что я сам по ней лазил и изучал ей устройство.

Теперь о войне. До моего прихода здесь, на мельнице, была тишь, гладь и Божия благодать! Немецкие пули здесь не летали.

На мельнице стоял станковый пулемет, но пулеметчики из него не стреляли. Солдаты пулеметного расчета посменно выходили на пост. Был один пост на всю мельницу, на пулеметный окоп и на два дома, где жили и спали солдаты и их политрук Петр Иваныч. Пулеметчики сразу признали во мне мастера пулеметного дела и огня, когда я осмотрел пулемет, сделал им замечания и дал кой-какие советы. Сначала они приглядывались ко мне, а потом постепенно вместе со мной занялись изучением немцев в городе Белом. Немцы не обращали внимания на мельницу. Она стояла как бы в глубине, и с мельницы в сторону города никогда не стреляли. С моим приходом немцы могли заметить необычное хождение солдат. Чего раньше на мельнице никогда не было. Они на всякий случай подкатили противотанковую пушку и поставили её в воротах одноэтажного дома, который и сейчас сохранился со времен войны. Немцы полагали, что на мельнице может что-нибудь произойти. Они обнаружили, что на мельнице вдруг проснулись русские солдаты. Но немцы ошиблись. На мельнице по-прежнему спали во всю. И не просто спали, а спали, кто кого переспит.

Петр Иваныч решил, чтобы я не увлекался чересчур пулеметом, и предложил такую игру: кто кого переспит. Кто встанет раньше со своей кровати, у того от порции хлеба будет отрезана соответствующая доля. Я никогда не предполагал, что из обледенелого подвала я попаду на железную койку и натопленную избу. Мне отвели железную кровать с переплетенными железными полосами вместо матраса, и поверх этой решетки была наложена подстилка из пахучего льна. Знаете, как пахнет льняная троста или сырая, сплетенная из волокна льна веревка? Впервые за всю долгую зиму я снял полушубок, ватные штаны и валенки и завалился спать на кровать. После подвала, во сне я увидел райские сны и цветные пейзажи.

Политрук Соков был старше меня лет на пять или на шесть. До войны он работал диспетчером в автохозяйстве. В армии не служил. Офицером раньше не был. Имел шесть классов образования, считал, что этого вполне достаточно. Перед войной вступил в партию. Когда началась война, его призвали, направили на курсы политруков и в январе сорок первого[154] направили на пополнение в город Белый. По прибытию в дивизию его направили политруком в пулеметную роту.

— Стрелять я не умею и не люблю! — заявил он, когда я прибыл на мельницу, — Я люблю поспать, поесть, и ты около пулемёта не суетись. Немцев не трогай, и они не будут стрелять! — сказал он мне откровенно. Он был доволен, когда я несколько первых дней валялся в кровати, не поднимая головы.

Спать в тепле и на голом каменном полу была некоторая разница, когда от холода и камней ломает хребет, и застывают мозги. Людям, что лежали в подвале, можно было делать операции без наркоза, заморожены они были основательно. Почему-то в деревне в сильные холода люди залезали спать на печку. Еще с детства помнил я на этот счет стихотворение. "Зима холодная настала. Сенная возка подошла. Тепла у бабушки не стало. На печке бабушка спала".

Политрук соков не возражал, чтобы я опробовал пулемет в стрельбе. Он не имел ничего против моих наблюдений за немцами, которые я вел, залезая на верхний этаж мельницы. Петя не знал, что я готовлю немцам кару и акцию возмездия. Он боялся ответных ударов с их стороны.

Несколько дней подряд мы рано вставали и по целому дню не слезали с мельницы, потом снова бросали свое занятие и отправлялись спать. Двое суток спали, не поднимая головы. Поднявшись с кровати, я снова шел в солдатскую избу, садился на лавку и, покашливая, говорил:

— Наших солдат на тропе каждый день убивают. Пулеметчик Козлов погиб на моих глазах. А вы все спите. Кто отомстит за убитых солдат? Пулеметный окоп на закрытой позиции не готов. Знаю, что земля мерзлая. Долбить приходится. Но без окопа наша затея лопнет. Нужно копать! — мои слова действовали на солдат. Они подымались с пола и были готовы сейчас же отыграться на немцах. Они хотели отомстить за погибшего пулеметчика их роты, сержанта Козлова, который был в подвале. Я рассказал, как он умирал на глазах у меня.

— В нашем деле нужны упорство и выдержка. Мы должны выследить немцев и убивать их так, чтобы они и не подумали, что их бьют именно с мельницы. Вести огонь из пулемета будем с обратного ската. Пули будут бить, а пулемет не видно. У немцев глаза на лоб полезут. Ты их бьешь. А откуда? Они понять не могут.

— Для этого нужно кривое ружье! — сказал кто-то из солдат.

— Ружье не ружье, а баллистическую кривую полета пули можно использовать. И не только использовать, а применить на практике с умом. И самое главное. Пулемет нужно заранее пристрелять одиночными трассирующими по выбранной цели. Убивать мы немцев будем за забором на главной улице.

— Теперь она называется Кирова. А тогда для нас она была без названия. Она выходила из города на большак в сторону Духовщины. Улица на всем протяжении между домами была перекрыта дощатым забором. За забором по улице день и ночь ходили пешие, и ездили повозки и машины. На заборе в нескольких местах я выбрал прицельные точки.

Пулемет поставили в отрытый окоп[155] и пристреляли его одиночными трассирующими. Точки прицела выбрали на заборе, на уровне живота идущего за забором немца. Когда пристрелка была несколько раз проверена, мы вынули трассирующие из пулемётной ленты. При обстреле в забор пойдет очереди бронебойных пуль. А их в полете не видно. Я рассчитал все просто. По моей команда пулеметчик нажимает гашетку пулемета и в забор летит порция свинца. Гнилые и старые доски, которыми отгородились от нас немцы, для бронебойных пуль не помеха. Доски будут пробиты насквозь без всякой потери убойной силы. По ту сторону забора они сделают свое черное дело. Я рассчитал и время полета пули так, чтобы там, за забором пуля и выбранная жертва встретились. Впервые за забором был убит довольно жирный немец. Он медленно и не торопясь шёл вразвалку по главной улице города. Его фигура мелькнула в прогалке между домов. Я в бинокль с мельницы хорошо просматривал этот прогалок. Помню, как все началось. Немец прошел прогалок, а я стал считать его шаги. Я учел расстояние, когда он подойдет к выбранной точке прицеливания за забором. Время полета пули, чуть меньше секунды, тоже учитывалось. Он шел за забором, а я считал его шаги и в нужный момент подал команду наводчику нажать гашетку пулемета. Немец успел сделать еще два шага, пока пули летели к забору. И вот они встретились. Немец получил полную порцию свинца. Ловушка довольно просто и точно сработала. Все было рассчитано точно. По прогалку между домами мы никогда не стреляли. В прогалок я наблюдал за немцами, выбирал для расплаты очередную жертву. Немцам и в голову не приходило, что именно отсюда мы ведем расчет шагов выбранной жертвы до смерти. Когда жирный немец попал под пули, к нему со всех сторон кинулись другие немцы на помощь. В прогалок было видно, как туда немцы побежали. Я подал команду взять прицел на одно деление ниже. Пулеметчик опустил ствол и дал длинную очередь. Немцы, видно, кучей собрались около убитого, полагая, что он попал под шальную пулю. Я в бинокль с мельницы видел, что после нашего вторичного обстрела за забором произошла какая-то возня. Появились, видно, новые раненые и убитые. Пулемет взял прицел еще ниже, и, поводя стволом, дал еще несколько очередей. Мы держали улицу под огнем до самого вечера. Короткими и длинными очередями били по забору. С верхнего этажа мельницы было видно, как беспорядочно забегали немцы и заметались по улице при подходе к этому месту. Немцы не догадались, что за ними следят с мельницы, а бьют из пулемета совсем с другой стороны. Наблюдая за передвижением немцев по улице, мы стреляли всех подряд.

Мы меняли время и место обстрела. Мы путали немцев. Определить на глаз темп шага или скорость движения повозки по улице города было нетрудно. Ширина прогалка между краем забора и углом дома по угломерной сетке бинокля составила 0-25 тысячных. Теперь нужно было определить расстояние от пулемета до забора. Ширину прогалка я решил измерить шагами. Немцы шли по прогалку и отмеряли шаги, а я их подсчитывал. Количество шагов они делали разное. В зависимости от роста и торопливости по моим подсчетам получались разные цифры: 18, 17 и 16. Один толстый немец на коротких ножках прошел прогалок за 20 шагов. Я взял среднюю величину 17 и подсчитал ширину прогалка. У меня получилось 12,75 м. По формуле Д= В*1000.н я получил: расстояние от пулемета до забора — 510 метров.

Пуля пролетает расстояние 500 метров за 0,7–0,8 секунды. Усредненный шаг немец делает тоже за это время. Опережение выстрела составляет один шаг или два корпуса немца, измеряя по животу. Я выбрал несколько точек прицеливания на глухом досчатом заборе. В открытом прогалке мы немцев стрелять не стали. Я подсчитал и другие расстояния от края забора до точек прицеливания. Вот, собственно, и все расчеты! Мне не представляло никакого труда подать команду "Огонь!" в нужный момент. Но остановись немец за забором до подхода к выбранной нами точке, и он бы остался жить. Но немцы знали, что забор находится под обстрелом, боялись попасть под пули и ускоряли, как правило, шаг. Жертва идет и всегда торопится к своему последнему рубежу. Мы меняли точки обстрела, и это вводило немцев в в заблуждение. |Мы видели, что они, ничего не понимая, затыкали тряпьем дыры в заборе.|  Прежде, чем поймать новую жертву, я просидел на мельнице целую неделю. Я изучил все пути, по которым в городе ходили и передвигались повозки. Я составил подробную схему, потому что карты города у меня не было. Мельница, льнозавод и деревня Демидки из многих точек города были хорошо видны. Немцы привыкли, что с мельницы никогда не стреляли. Тем более, что пулемет мы отнесли ближе ко льнозаводу. Заслуга Петра Иваныча была в том, что он не разрешал раньше своим пулеметчикам стрелять из пулемета с мельницы. Немцы решили, что наблюдение и стрельбу ведут с льнозавода, и в отместку стали обстреливать два покосившихся домика, где теперь обитал командир роты Макарьян и политрук Савенков. Немцы не знали, откуда точно бьет пулемет. Ни днем, ни ночью вспышки выстрелов пулемета нигде не было видно. По невидимому рою пуль, который врезался в забор, нельзя было определить, откуда бил пулемет. |Немцы могли построить двойной забор, засыпать его песком или обложить мешками, но, в условиях суровой зимы, это дело выглядело не таким простым.|  Мы не стреляли по легковым машинам, не хотели тревожить и раздражать немецких офицеров. Мы делали свое черное дело по малому. Мы убивали немецких солдат.

|Для солдат двойной забор никто городить не будет.|  Потери простых солдат на войне никого не волнуют. У немцев за забором проходила основная магистраль. По ней они выходили из города и ездили в Духовщину. В Духовщине в то время стоял немецкий армейский штаб. |Как рассказывал один пленный, на площади в Духовщине был сооружен глубокий связной блиндаж. Он имел прямую связь с бункером в Смоленске. Я видел его потом. И нигде при движении на запад нам не встречались подобные сооружения.|  Но вернемся к забору! Забор прикрывал улицу и упирался одним краем в дорогу. Он обрывался в том месте, где стоит теперешний интернат. А другая сторона уходила в города и пряталась за домами. Чтобы сбить немцев с толку и заставить поверить в случайный характер обстрела, мы давали короткие очереди иногда просто так, не подлавливая никого. Обстрел вслепую ночью тоже приносил свои плоды. Мы чувствовали, что задели немцев за живое, потому что они начинали озверело бить по двум домикам у льнозавода из пулеметов. Мы ежедневно меняли время обстрела и расчетливо брали свою дань и жертву за забором. Немцы стали тщательно изучать наш передний край. Из больницы, что стояла правее мельницы, они установили постоянное наблюдение. Они пристально следили за нами и готовили нам расплату. |Они воспользовались нашей беспечностью и засекли все ходы и выходы|  Они постепенной узнали, где мы спим, где мы сиди и греемся на солнышке, где и в каких избах у нас топятся печки, где жарим мы тухлые блины и куда потом бегаем, на ходу расстегивая пуговицы. Тщательным наблюдением немцы установили, когда мы ложимся спать и когда встаем. Откуда утром выходим, потягиваясь и зевая. Теперь мы были у них на прицеле. |Но не на винтовочном и пулеметном, а на оптическом артиллерийском прицеле противотанковой пушки.|  Пушка стояла напротив, в створе ворот одноэтажного каменного дома. Он и сейчас стоит на том самом месте. Посмотрите на столбы в воротах и стены дома. Они все снарядами изъедены. Но немцы не торопились с ответным ударом. Они почему-то медлили и чего-то ждали. Может, сомневались в своих расчетах. Может, собирались нанести удар наверняка. Возможно, они не хотели нас зря потревожить и спугнуть. Их смутило одно обстоятельство. Дело в том, что голодные солдаты, обшарив все закоулки, этажи и лотки на мельнице, наткнулись на большой моток льняного шпагата. Я попробовал крепость ниток на разрыв и пришел к выводу, что они выдержат приличную нагрузку. Это была крученая самотканая льняная нить.

Мне сразу пришла идея запустить в сторону немцев змея. Если змея поднять вечером, в темное время суток, то запуск его немцы в первое время не заметят. К хвосту змея можно будет привязать консервную банку с паклей, намоченной бензином. Ветер в те дни был устойчив и дул в сторону немцев. Накануне целый день мы кололи щепу. Она была особенно хороша из сухих еловых поленьев. Наколотые планки связывали между собой и крепили к ним материю. Настал вечер, мы размотали шпагат. Двоен солдат отошли вперед. Хвост с банкой зажгли и опустили в яму. Все шло хорошо. По моему сигналу приподняли змея и пустили кверху. Я немного разбежался, натянул бечевку, стал подергивать, и змей набрал высоту. Как и следовало ожидать, самого змея в ночном небе не было видно. Горящая банка стала быстро подниматься вверх. В первый момент немцы ее даже не заметили. Огонь подымался все выше и выше и постепенно уходил в сторону города. Через некоторое время змей уже болтался высоко над головами у немцев. И вот они увидели мелькающий огонь наверху. В первый момент они растерялись |, выстрелили два раза и потом на время притихли| . Они ждали, что вот-вот завоют и ринутся к земле авиабомбы. Но потом они открыли по горящей банке стрельбу. Они били трассирующими изо всех пулеметов. Но в летающую на хвосте змея банку они не могли никак попасть. Огонек плясал в ночной высоте, все больше приближаясь к середине города. Бензин в консервной банке и без пакли очень долго горит. Час, два или три. А по огню со всех сторон полетели трассирующие |разных оттенков. Через некоторое время немцы стреляли изо всех видов оружия. Огонь в консервной банке продолжал над городом болтаться.|  Ни одному, даже лысому, фрицу в голову не пришло, что мы дразним их и издеваемся над ними. Они были уверены, что это наш самолет. И что от мотора огонь виден на выхлопе. Так продолжалось часа полтора. Видя, что огонь в банке начинает гаснуть, я оборвал нитку и отпустил по ветру змея. Подхваченная ветром огненная точка, как яркий уголек, стала быстро удаляться за пределы города. Немцы, как взбудораженный муравейник, до самого утра не могли успокоиться. Мы от души посмеялись и потешились над ними. Стрельба переполошила и наше, сидящее далеко в тылу, начальство. За ночную потеху мне потом |, когда дознались,|  сделали втык |и последнее предупреждение| .

На меня подал жалобу Савенков. Он писал, что я своей расхлябанностью навлек пулеметный огонь на |его землянку|  расположение их стрелковой роты. Петя Соков как-то при встрече проболтался ему, чем я занимался с солдатами на мельнице. Начальство набросилось на меня за то, что я о запуске змея заранее не поставил их в известность. Они никак не могли понять, почему немец вдруг открыл стрельбу и переполошился. Они даже решили, что немец перешел в наступление на наш передний край. А от переднего края наши начальники сидели, дай Бог, верст за пять, не меньше. Это связисты доложили о стрельбе, что немец открыл огонь по всему фронту наших позиций. На следующий день политрук Соков отправился в баньку в полковые тылы. Придя в Журы, он об этом змее и обо мне рассказал. Этого было достаточно, чтобы я приказом схлопотал строгий выговор с последним предупреждением. Змея я пустил на полную катушку. Нитки все были израсходованы, и второго фейерверка устроить не удалось. На следующий день немец притих. Стрельбу прекратил. |Ему нужно было заменить вскрытую систему огня и расположения огневых точек| . Жизнь на мельнице |после облая и строгого выговора|  снова перешла в сонную колею. Пулемет водворили на старое место. Политрук Соков Петр Иваныч был этим доволен. Он всегда считал, что беспокойные дела к хорошему не приведут. — От нас никто не требует убивать немцев, — говорил он. — У тебя руки чешутся! Вот ты и достукался! Я вспомнил тот день, когда впервые пришел сюда. Тогда я на мельнице появился с двумя солдатами. Здесь надежно и без обрывов работала связь. Даже дежурного телефониста у аппарата не было. Помню, как я вошел в небольшой дом, стоявший у мельницы. |Там меня встретил круглолицый, начисто выбритый политрук Соков. Я поздоровался, мы разговорились. Петя, как стал я его называть, был тоже москвич. А на войне земляки — это большое дело!|  Петя оказался вполне порядочным человеком, если о политруке судить по личности Савенкова. Петр Иваныч не делал людям гадостей, не писал на них лживых доносов. Он был уживчивым и простым человеком. Он сам любил поспать и меня откровенно призывал все время к этому. Однажды он даже предложил мне пари, кто кого переспит.

Мы жили с Петей вдвоем в небольшом бревенчатом доме. У стены, обращенной к городу, по обе стороны от печки стояли две железные кровати. Сухого льна было много. Почти от мельницы до льнозавода под снегом стояли большие стога льна. Длинные высокие, с островерхими двускатными крышами. С наступлением темноты в нашу избу приходил солдат и растапливал печь. Сухих дров хватало. Пилили бревна в сарае, что стоял около мельницы. Солдаты располагались в другом таком же бревенчатом доме. Тишина! Никакой тебе стрельбы! Лежи, спи, сколько влезет!

После каменного подвала жизнь на мельнице показалась мне раем. Все было бы хорошо, если бы нас кормили досыта. К вечеру на мельницу приходил старшина. Это бы другой старшина. Старшина пулеметной роты. Меня и двух моих солдат баландой снабжал он, а подчинялся политруку и командиру пулеметной роты.

Старшина заходил к нам в дом, сбрасывал перекинутый через плечо мешок и ставил термос. Он наливал мне и политруку в котелок железной кружкой похлебки. Потом клал на стол по куску оттаянного хлеба и уходил в соседний дом, где жили солдаты.

Однажды, раздав солдатам харчи, он вернулся обратно и, вынув пачку сухого спирта, обратился к политруку.

— Товарищ политрук! На складе предлагают взять вот эти таблетки для разогреву пищи! |На пороге стояли солдаты. Их интересовало, что скажем мы по поводу сухого спирта. Все дружно грохнули, когда услышали слова старшины о разогреве пищи. Мы смеялись, держась за животы.|

— А пищу для подогрева тоже будут давать? — спросил зашедший солдат. |И опять все дружно заржали.

— Ты. Наверное, по котелкам плеснул не больше железной кружки? А они еще хотят, чтоб мы ждали, пока она разогреется.|

— Ну и насмешил, товарищ старшина!

— Ладно, помолчи!

— Я думаю, — сказал старшина, — что эти таблетки на подогрев пускать нельзя. Их нужно употребить вовнутрь. И старшина взял со стола железную кружку, которой только что черпал солдатское хлебово, и сполоснул ее водой. Он набросал в нее белых таблеток сухого спирта. Подержал некоторое время кружку над горящим огнем, разогрел содержимое и обратился к политруку:

— Товарищ политрук, с кого начнем?

— Давай с лейтенанта! Он старший по званию. И комендант мельницы.

Я посмотрел в кружку. Белые таблетки расплавились и превратились в густую коричневую жидкость.

— Запивать нужно горячей водой, — пояснил старшина.

Старшина головой махнул солдату, видно, все было уже обдумано, опробовано и заранее приготовлено. Солдат подал старшине чайник с горячей водой, и тот наполнил ею другую кружку. Я сидел на кровати и смотрел |на манипуляции старшины. Он хотел было направиться в мою сторону, но я|  серую темную жидкость. Потом я поставил кружку на стол, показал на сидевшего политрука.

— А не отравимся? — спросил политрук.

— Ну что вы, товарищ политрук! Я уже четыре раза прикладывался. Я, как только взял у кладовщика три пачки на пробу, так мы с повозочным сразу сняли пробу. Я, товарищ политрук, целый ящик выписал на роту. Они не знают, куда его девать. Никто не берет. Все смеются. Подпишите мне, товарищ политрук, заявку, а то без подписи кладовщик не дает. Старшина поставил кружки на стол, достал из нагрудного кармана выписанную накладную и положил перед политруком.

— Вот здесь, товарищ политрук! Завтра с утра мы обтяпаем все это дело. Солдат над гильзой подогрел снова кружку, передал ее старшине и отошел к стене. Политрук опрокинул первую кружку, сделал один большой глоток, не дыша, запил его горячей водой, перевел дух и, пересев на кровать, откинулся к стене на спину. Он обтер губы от застывшей массы и недвусмысленно заулыбался. — Теперь очередь твоя! Мне не очень хотелось глотать эту липкую гадость. Но старшина решительно надвинулся на меня. — Товарищ лейтенант, это несолидно! — произнес он, как бы угадывая мои мысли. Я нехотя взял кружку, хлебнул разогретый сухой спирт, во рту и горле у меня остался жирный, застывший осадок. Такое впечатление, как будто в горле застыла расплавленная сальная свеча. Я стал запивать из другой кружки горячей водой, но слой воска остался во рту и першил по-прежнему в горле. |Горячая вода больше в горло не лезла.|  В голове затуманилось, и внутри где-то зажгло.

— С Вашего разрешения! — сказал старшина и проглотил разогретую порцию из кружки. — Жрать не дают! Курева целый месяц нет! Спирт для подогрева пищи — пожалуйста! На хрен солдату подогревание. Ему побольше и посытней в котелок наливай! А тут таблетки, как больному, пожалуйте. Политрук со мнением старшины был согласен, хотя подобных суждений о кормежке не высказывал.

— Разрешите идти к солдатам? — обратился старшина к политруку.

— Иди! Но учти! По одному глотку, не больше!

Не беспокойтесь, товарищ политрук. Больше одного глотка никто не получит. |Я было хотел попробовать два раза, да горло заткнуло, еле горячей водой промыл.|

Вечером началась и закончилась проба сухого спирта. Потому что на следующий день, когда старшина с заявкой явился на склад, там уже знали, куда и зачем этот спирт выпрашивали в роты. На ящики с сухим спиртом наложили арест.

Сутки на мельнице проходили лениво и однообразно. Но солдаты — народ дотошный. Спит, спит, а потом найдёт себе какое-нибудь дело по душе. В одном из лотков загрузочного бункера, что был на мельнице под самой крышей, солдаты нашли с полмешка немолотого зерна. Когда его ссыпали и замерили ведром, то оказалось ведра три. Приводные колеса на мельнице не работали, огромные жернова вручную не покрутишь. Немолотое зерно приходилось мочить и варить. Но каши, как ожидали, из нерушеного зерна не получилось. Жевали набухшие горячие зерна. Они скрипели на зубах. Ели молча, старательно жевали. Все были довольны. Добытых трех ведер хватило на несколько дней. Ели досыта. Растягивать не захотели. Через неделю всё равно всё кончится. Зерно быстро кончилось, и опять наступили голодные грустные дни. Искали съестное и рыскали повсюду. Проходили дни, но ничего не могли найти. Обычно в голодные дни солдаты на мельнице притихали, расходились по своим лежанкам и больше лежали на боку, чем слонялись без дела. Сонное состояние перекидывалось на всех. Спячка, как болезнь, как зараза, придавливала людей, и они ложились, закрывали глаза и старались ни о чём не думать, ничего не видеть.

Если случалось какое происшествие или появлялся вдруг старшина, слышалась перебранка, солдаты начинали подниматься. Так было и в этот раз. Прибежал запыхавшийся солдат и с порога закричал, что он нашел съестное.

— Там в яме пахнет съестным!

Немыслимое дело! Его слова долетели до солдат. В одно мгновение всех сдуло с лежанок.

— Каким съестным? Где? — Они стояли все на ногах.

— Целая яма съестного! — с гордостью первооткрывателя объявил он, — На всех хватит! Я там ломом дыру пробил. Оттуда запах идет.

— Где запах? Какая дыра? — И солдаты толпой подались за открывателем. Потом прислали за мной.

— Просят Вас, товарищ лейтенант, определить, пригодна ли она к пище!

Я нехотя поднялся, пошел за солдатом. Еще не доходя до дыры, я в воздухе уловил дохлый и тухлый запах чего-то непонятного.

— Вот, понюхайте!

Солдаты ломом и лопатами расширили дыру, зачерпнули ведром густой жижи, подняли наверх и поставили передо мной. Я подошел ближе, слегка нагнулся, и мне в нос ударил острый запах спертого гнилого месива. Я посмотрел на содержимое в ведре, и понял, что в яме находятся перебродившие картофельные очистки. Здесь когда-то мыли крахмал и варили патоку.

Солдаты, недолго думая и не дожидаясь моего ответа, приволокли с мельницы железный лист, набросали дров, развели огонь, бросили на огонь железный лист, плеснули на него воды и стали поливать вонючей жижей. Она шипела. Облако пара поднялось над ней. Вонь ударила в нос.

— Давай, снимай! А то все съестное сгорит! — закричали солдаты. Горячий, засохший блин палкой спихнули с листа железа, разломали на части и, перебрасывая в руках, дули и остужали. Кусок такого блина подали и мне. Но есть его, пока он был горячим, я отказался. Уж очень зловонный запах шел от него вместе с паром.

— Дуся, подай блинов с огня. Дуся, скорей целуй меня! — запел кто-то из солдат, стоявших сзади. С утра до вечера на железных листах шипела картофельная жижа, пуская пары и едкие запахи. Железные листы снимали с костра, стряхивали в деревянный ящик готовую продукцию, давали ей как следует остыть, в общем, имели суточный запас готовой продукции. К запаху постепенно принюхались. |Дым от костров и вонь стояли с утра до вечера|  Но вот с очередным ведром вместе с очистками на железный лист выплеснули дохлую крысу и блины с этого момента прекратили печь. Дыра в снегу теперь воняла дохлой крысой.

К концу февраля старшина стал появляться на мельнице ежедневно. Наши прорвались у Нелидово, теперь тылы подошли. Солдатский паек стали выдавать регулярно. Как-то к вечеру старшина на мельницу прибыл в веселом настроении. Он загадочно улыбался и потом объявил, что на всех получил положенную норму водки. Он раздал солдатам водку, отмеряя каждому железной меркой по сто грамм, а оставшееся в котелке поставил на стол и сказал, что это на трех: на лейтенанта, политрука и на него, на старшину. Петя заглянул в котелок, где плескалась прозрачная жидкость и потер от удовольствия руки.

— Как я прикинул, на каждого из нас в котелке не меньше, чем по двести грамм на брата.

Кроме водки старшина принес хлеб, сахар, махорку и мыло.

— Перед таким началом не грех вымыть руки с мылом! — предложил старшина. Он велел солдату принести из солдатского дома чайник с горячей водой.

— Давай быстрей! Лейтенант и политрук хотят с мылом умыться!

В солдатской избе всегда стоял чайник в подогретом состоянии. Пока мы мыли руки, терли лицо и шею, старшина сидел на крыльце и курил, посматривая на нас.

— Что-то Вы долго, товарищ лейтенант! Все остынет!

— Конечно! Водочка холодная даже лучше!

Умывшись и пригладив волосы, мы вошли в дом и сели за стол. И что же мы обнаружили? Котелок с водкой, что стоял на столе, был пустой. Вот так просто! Был с водкой, а пока мы мылись, оказался пустым. Политрук поднял котелок и погладил его ладонью внутри котелка. Дно было сухое. Он отодвинул его в сторону, посмотрел на то место, где стоял котелок, оно тоже было сухое. Политрук нагнулся под стол, оглядел пространство под столом, нигде никаких следов худого котелка или пролитой водки. На столе стояла похлебка, лежали сахар, махорка и хлеб.

Я посмотрел на Петра Иваныча, махнул рукой, выпил через край подогретую похлебку, вышел на крыльцо, сел и закурил. Петр Иваныч не мог успокоиться. Он предпринял вылазку в избу солдат. Самое главное, как он считал, — по свежим следам найти виновника, а потом и похлебку хлебать. Виновника искал он долго. До самого вечера. Но все-таки нашел.

Как он потом рассказывал, солдат вошел в комнату с охапкой дров. Он обычно приносил дрова для солдатской избы и для избы, где проживали офицеры. Вошел в комнату, бросил дрова около печки и боком задел стол, где стоял котелок. Котелок чуть не полетел со стола, он удержал его вовремя рукой.

Но удержав его от падения, он не мог совладать |со своей натурой| . Он нагнулся над котелком и нюхнул содержимое. Что делать? Он решил немного отпить из котелка. Ему показалось, что тут много на троих. По сто грамм не будет. Тут по двести на брата. Солдат поднес котелок ко рту, закрыл глаза и уже не мог оторваться от содержимого. Он махнул его одним махом, до дна, и только потом уяснил, что ему за это потом не поздоровится. Солдат попятился задом, бочком, бочком вышел наружу, завернул за угол и ушел незаметно. Солдат видел, как лейтенант и политрук плескались водой, а старшина, сидя на крыльце над ними подтрунивал. На войне всякое, и не такое, бывает! На войне бывает и так, что нашкодивший солдат потом в бою оказывается самым надежным товарищем. Но как узнал политрук все подробности |с закрытием глаз| , и почему он не назвал фамилию солдата? А ведь политрук сам заходил за полотенцем в дом и был там некоторое время один. А с другой стороны, как не поверить ему? Петр Иваныч часто вспоминал, как у нас на мельнице выпили водку из котелка.

— Помнишь, — говорил он улыбаясь, — как на мельнице у нас солдат котелок водки увел?

Но оставим водку, политрука и солдата, эпизод этот особого значения не имел. Однажды утром со стороны Шайтровщины в направлении города на небольшой высоте показался немецкий транспортный самолет. Летчик держал курс на аэродром и снизился до предела, идя на посадку. Он, вероятно, не предполагал, что в черте города сидят наши. По самолету стали стрелять со всех сторон. Били из винтовок. Зениток в дивизии не было. На подходе к Демидкам самолёт загорелся. Летчик открыл боковую дверку — снизу все хорошо было видно — и выбросился с парашютом. Самолет продолжал лететь, оставляя за собой черный хвост дыма. Летчик медленно опускался к земле. Самолёт пролетел над городом и ударился где-то в землю. Огромные клубы черного дыма взметнулись в том месте к небу. Летчик приземлился между мельницей и льнозаводом, под самым бугром у деревни Демидки. Наши солдаты со всех ног побежали к парашютисту. Немец не сопротивлялся. Он отстегнул парашют и поднял руки. Парашют, ранец и немца приволокли на мельницу. Солдаты, бежавшие из Демидок, к разбору трофей и пленного опоздали. Вскоре на мельницу позвонил комиссар Козлов. Он потребовал немедленно все изъятые у немца вещи доставить в деревню Журы.

— Парашют и личные вещи немца пойдут в фонд обороны! — объявил он по телефону.

— И смотрите, не вздумайте разрезать парашют! Предупреждаю категорически! А то вы разорвете его на бинты и портянки! Имейте в виду, голову снимем.

Строгий приказ начальства подействовал на нас. Мы свернули шелковый купол, закрутили вокруг него стропы и вместе с немцем под охраной двух солдат отправили в Журы. Ковалёв и Козлов за сбитый самолёт получили награды. Собственно случай простой. Сбили самолёт. Летчика немца забрали в плен. Шелковый парашют сдали в фонд обороны. Чья-то пуля попала в самолет и зажгла ему баки. Но зато некоторое время спустя, батальонный комиссар Козлов уже щеголял в шелковом нательном белье |и комбат Ковалёв тоже| . И как он при этом пояснял, в шелковом белье, вши не водятся. Так что две главные персоны батальона стали ходить в вошеотталкивающем белье. И этот случай через некоторое время забылся.

В начале марта в воздухе появились первые проблески весны. Снег кругом побурел, вобрал в себя влагу и стал рыхлым. Солдаты выходили наружу босиком, садились на крыльцо, дивились яркому солнцу и под лучами его грели небритые физиономии. Разговор шел всякий, говорили неторопливо. Мимо, балансируя и перепрыгивая, по разбросанным доскам и бревнам проходил на смену пулеметчик и опять до вечера, до самой раздачи пищи все затихало и не двигалось.

Весна в этот год навалилась на землю сразу. Однажды дыхнула теплом, и кругом все оттаяло и потекло ручьями. С крыш зазвенела прозрачная капель, а все мы, солдаты, оказались одетыми не по сезону. На всех ватники, полушубки и валенки. По лужам и мокрому снегу в валенках не пройдешь. Всем нам в ту пору нужны были кирзовые сапоги и солдатские ботинки с обмотками. Вот и сидели мы на деревянных крылечках.

Солдаты на своем, мы с Петром Иванычем — на ступеньках своей избы. Потом от одного дома к другому проложили доски и бревна. Получился своеобразный деревянный тротуар, по которому ходили с мест на место. А ночью, когда холодало, лужи твердели, и мы ходили в валенках по земле. Печи по ночам в солдатской избе и в нашем доме продолжали топить. В избе было жарко, томительно и душно. Утром со сна вылезали на крыльцо схватить чистого воздуха, подышать полной грудью. Лицо обдувало прохладой, было приятно посидеть на ступеньках крыльца. Новый день начинался на мельнице. Но он, как и все, был похож на другие.

Как-то раз к вечеру старшина принес Сокову старые кирзовые сапоги. Соков попробовал их, они были ему в аккурат, хоть и рваные. Теперь Соков стал уходить по делам в тылы. Иногда день или два он не появлялся на мельнице. Возвращаясь он говорил:

— Задержали по политделам!

Чем ярче грело солнце, тем голоднее становилось с каждым днем на мельнице, тем чаще политрук соков уходил в батальон по политделам. В Журах стоял штаб батальона, в Шайтровщине — полковые тылы. Там ели, пили, курили и обедали регулярно |, пользовались парными баньками| . Чем занимался там Петя, трудно сказать. Он мне не подчинялся по службе, я его не спрашивал. Я старался не вникать и не вмешиваться в его дела. Разговор на эту тему я не заводил, лишних вопросов оп поводу его отсутствия не задавал, и сам он, когда возвращался на мельницу, о том ничего не рассказывал. Но иногда возвращался и приносил небольшую щепоть казенной махорки. И тогда из газетной бумажки солдат заворачивал козью ножку, раскуривал ее и пускал по кругу. Собирались все на крыльце, курили по очереди по одной затяжке. Махорку нам, считай, не выдавали целый месяц. Курнув махрятины и распалив душу, солдаты на следующий день дергали паклю из стен избы и курили ее. От такого курева першило в горле и било кашлем, всю душу выворачивало наружу.

Здесь на мельнице, с точки зрения войны по-прежнему было тихо и спокойно. Дистанция между нами и немцами была приличная. Немцы в нашу сторону не стреляли, мы их тоже не трогали. Солдаты на мельнице привыкли к безделью, они даже забыли, что они на переднем крае. Продолжали усердно топить печи, по дощатому полу ходили босиком. В каменном подвале в такую сырость и холод по-прежнему сидели живые люди. Страшный холод и сырость — думал я, — пронизывает их, и согреться негде. Траншею до подвала еще не докопали. Солдаты продолжали бегать и ползать по тропе. Я вспомнил своих солдат и оценил свое теперешнее положение. Подвал в моём представлении был загробным миром. Теперь я не жалел, что меня отстранили от роты. Жаль было только солдат, к ним привыкаешь, особенно в тяжкую минуту. Судьба вырвала меня из каменного подвала, я почувствовал себя живым. И кроме того, я навсегда избавился от |пакостей|  Савенкова. С прошлым было покончено.

Комиссар Козлов с пристрастием допрашивал Сокова.

— Как там лейтенант? Моральное состояние его ты мне обрисуй!

Потом, как рассказывал мне Соков, он отвечал:

— Обыкновенное, как у всех!

— Ты, Соков, не темни! Вы успели снюхаться? Так ты и говори! У него должны быть выпады против советской власти! А ты мне, как у всех!

— Мне кажется, что он грамотный офицер и обыкновенный человек, как и я, преданный нашему делу и Родине.

— Ну, ты уж того, перебрал! Ты смотри, политрук! На себя много берешь! Ты за ним присматривай! Доложишь мне, в случае чего!

Петр Иваныч не был дураком, как думали они. Он просто не имел причин заниматься пакостями и писать доносы. Мы с первого дня подружились с ним. Он видел во мне простого человека. Он не понимал, почему он должен говорить не то, что видел своими глазами. Он был не из числа храбрых людей, а даже наоборот, побаивался пуль и всяких выстрелов |и махинаций начальства| . Он, как и все, любил поесть и поспать. И перед солдатами в своих смертных грехах не таился.

Солнце с каждым днем поднималось все выше. Земля прогрелась, и корка льда сошла с земли. Кругом на полях и дорогах раскисла глина. В распутицу днем не пройти. Солдатские ботинки с обмотками для шлепанья по грязи лучше, чем кирзовые сапоги. Их зашнуровывал, и они, прилипая к грязи, с ног не сползают. В сапогах шагнешь иной раз, влезешь в грязь, и один сапог остался торчать сзади в глине. Теперь стой на одной ноге и попробуй попасть снова в голенище.

Глина вокруг города Белого жирная и необыкновенно липкая. Шагнешь в грязь, и ноги поедут в разные стороны, их не поднять, не оторвать. Так и скользишь, пока не присосет тебя в придорожной канаве. Попробуй, вытяни из грязи сапог. Подал вверх ногу, приподнял немного сапог, как будто оторвал от сапога подметку. На ноге пудовая тяжесть грязи висит. Мы ждали, пока у нас отберут зимнее обмундирование.

Дороги раскисли, подвоз прекратился, с продуктами начались перебои. Жизнь на мельнице шла по-прежнему лениво и однообразно.

Но вот однажды на мельницу старшина принес известие, что под больницу наши начали рыть подземный подкоп. Все это делалось в тайне и строжайшем секрете. Но чем страшней была тайна, тем быстрей она расползалась вокруг. Двухэтажное здание Бельской районной больницы стояло на самом краю города. Деревянные постройки теперешней больницы стоят рядом, по другую сторону дороги. В сторону реки перед больницей был низкий луг. Справа рядом стояла каменная часовня, которое наше командование переименовало в кузню. Подкоп вели именно из нее. Землю из лаза поднимали в мешках. Мешки ставили вдоль стен внутри часовни, а ночью, когда было совсем темно, мешки уносили и высыпали в тылу, да так, чтобы немцы не заметили выбросы свежей земли. Стены больницы имели полуметровую толщину. Это было самое прочное и нерушимое здание на окраине города. Получив как-то разрешение истратить пару снарядов, артиллеристы решили ударить по окнам второго этажа. Они в Демидках выкатили сорокапятку на прямую наводку. Целились долго, сделали два выстрела и по окнам, конечно, не попали. Они уверяли в том, что стреляли для пробы по стенам. Снаряд при ударе о стену мог только брызнуть штукатуркой, оставив на белой стене рыжее, кирпичного цвета, пятно с разводами во все стороны. Оборону больницы немцы держали не меньше, чем ротой. Это был главный опорный пункт на окраине города. Это чувствовалось по ружейному и пулеметному огню, который иногда шел из больницы. Лестничная клетка в торце здания располагалась и была обращена в сторону города. Вход и выход из здания больницы не просматривался с нашей стороны. Вниз, в подвал, и на второй этаж вела каменная лестница. Немцы круглые сутки несли дежурство на втором этаже. Рамы в окнах отсутствовали. Комнаты первого этажа были пустые. Битте-дритте, прыгайте в окна, занимайте первый этаж!

Наш генерал мечтал выбить немцев из здания больницы. По приказу генерала делались попытки наскоком забрать первый этаж. Однажды вспомнили и про меня. Я на мельнице отбывал наказание. Я как штрафник, должен был доказать преданность |делу партии|  общему делу. В полку по-быстрому собрали штурмовую группу. И во главе ее поставили меня. И |вот|  перед рассветом нам приказали занять первый этаж.

Нам не сказали, почему предыдущие атакующие группы понесли здесь значительные потери. "Неудачно атаковали!", — сказали нам. Мы бросились в окна, надеясь застать немцев врасплох и полоснуть по ним из автоматов. Нам посулили блага на земле и на небе, — "Раненых и мёртвых не оставим, всех заберём!".

Окна были расположены невысоко, мы подставили друг другу спины и без выстрела ворвались на первый этаж. Казалось, что все страхи и переживания были напрасны. |Что мог сделать я, когда мной помыкали, как хотели? Я не мог постоять за себя по своей молодости, неопытности и доверчивости| . Мы попрыгали в окна и заняли переднее помещение от стены до стены. Внутренние перегородки в передних комнатах первого этажа были разбиты. Дальние комнаты и лестничная клетка были забаррикадированы рогатками с колючей проволокой. Хода на лестницу и второй этаж не было. Немцы умело и хитро построили оборону. В потолке первого этажа они пробили дыры для опускания гранат. Как только мы появились в передней комнате, сверху на нас посыпались гранаты. Мы повыпрыгивали из окон при первом же разрыве.

Было несколько попыток штурмом овладеть больницей. Каждый раз собирали новые группы, но они несли потери, и взять первый этаж так и не удалось. После каждого такого штурма многие оставались лежать у стены. Кого ранило, и кто сам не добежал до часовни, получал порцию свинца от немцев |и оставался пускать трупный дух, потому что была уже весна| . После меня еще два раза прыгали солдаты в окна больницы. Мы поддерживали их с мельницы огнем пулемета "Максим". Мы били по окнам второго этажа, прикрывая свинцом своих ребят, которые прыгали в окна первого этажа. После очередного штурма и нашего обстрела немец готовил нам ответный удар. В тот же день, вечером, когда мы сидели при свете зажженной гильзы и поджидали старшину с харчами, два раскаленных снаряда прошуршали от стены до стены. Они без грохота прошли сквозь бревенчатые стены. Только огонь в сплюснутой гильзе качнулся от их движения. Один снаряд пролетел слева у меня над головой, другой — немного правее, он царапнул слегка угол печки. Понятно, что в тот же миг мы с Петром Иванычем бросились на пол. Через минуту последовали еще два выстрела. Самих выстрелов мы не слышали. Теперь снаряды шли еще ниже. Они прошли над самой кроватью, легко проткнули бревенчатые стены и ушли на улицу. Гильза от порыва воздуха погасла. Стены от зажигательного снаряда не загорелись. Немцы, видя, что поджечь дом им не удалось, прекратили стрельбу. Наши кровати были точно засечены.

А мы с Петей были хороши! Мы хотели на четвереньках выползти через дверь наружу, а сами в темноте уткнулись головами в противоположную стену. Мы долго ползали и шарили руками по стенам в абсолютной тесноте. Потом, наконец, мы выбрались на крыльцо и вдохнули ночного свежего воздуха. Нехорошо, что мы, офицеры, ползаем по полу. Теперь нам нужно было менять место своей стоянки. За переменой места дело не встало. Солдаты ночью вынесли наши кровати и перетащили их в небольшой отдельный домик ближе ко льнозаводу. Здесь мы поселились и организовали свой новый КП. Организации, собственно, никакой, так, одно название. Солдаты это название принимали за чистую монету. Раз так положено, так и называли.

Недалеко от дома в открытом чистом поле я приказал отрыть новый пулеметный окоп. Зачем рисковать пулеметом, их в полку раз-два и обчелся. Вообще, это была не моя забота. В пулеметной роте был командир роты |Саня|  Кувшинов. Но, странное дело, на мельнице он ни разу не появился |бывал| . Я спрашивал Петра Иваныча, почему Кувшинов не заходит на мельницу.

— У него важные дела. Он к милашке в какую-то деревню часто ездит.

Наша жизнь довольно быстро вошла в привычную колею. По немцам мы не стреляли. Нам приказано было экономить патроны. Дороги развезло. Подвоза почти не было.

И вот, после стольких неудач взять больницу в рукопашном бою, Березин утвердил план подкопа. Для того, чтобы поднять на воздух здание больницы, по расчетам саперов нужно было подложить около двух тонн взрывчатки. При меньшем количестве ее мог получиться только пшик. Запасов взрывчатки в дивизии не было. При утверждении плана подкопа было принято решение забрать все, что можно у артиллеристов, почистить все полковые обозы и склады. |Забрали все, что было, кроме НЗ, мин и снарядов| . Надеялись, что когда дороги подсохнут, боеприпасы подвезут.

Из часовни пехотинцев солдат быстро убрали. Пустили туда |маркшейдера|  и саперов. Они пришли с лопатами и мешками. Вначале рыхлую землю стали брать из-под мерзлой корки. Потом, когда земля оттаяла, поставили деревянную крепь и столбы по всему наклонному штреку, |как назвал его маркшейдер| . Подземный лаз уходил под землю и шел с небольшим наклоном под фундамент больницы. Расчет был большой. Саперы пройдут под землей тридцать метров и окажутся под полом подвала больницы. От часовни до наружной стены больницы по прямой было всего двадцать метров. Лаз подошел к передней стенке фундамента, и ее пришлось обходить, углубляя подкоп. Через несколько дней саперы обошли фундамент, подрыли под пол подвала и стали выбирать камеру, где нужно сложить взрывчатку. Саперы, работавшие в пороховой камере, отчетливо слышали звуки шагов и приглушенные голоса немцев, сидевших в подвале. Взрывчатка, мины и снаряды, собранные по всем подразделениям, были уложены, пороховую камеру плотно забили, шнур взрывателя вывели наверх в часовню.

Почему я знал все подробности подготовки взрыва больницы, потому что меня заранее вызвали и велели возглавить штурмовую группу, которая после взрыва должна будет броситься и занять развалины кирпича. Я согласился, но оговорил условия. Когда перестанут падать камни и глыбы, отделение разведчиков и группа добровольцев из пехоты пойдут на развалины и займут их. И если немец не будет нас атаковать, я со своими двумя солдатами возвращаюсь на мельницу. Останутся те, кто не ходил на больницу.

— Хватит! — сказал я, |- Нельзя одним и тем же все время страдать!|  В подвале лежи! В окна больницы |под немецкие гранаты|  прыгай! Принимаете такой вариант? Я пойду! Я не полковой разведчик, я иду на развалины больницы как доброволец. Мое предложение было принято. Я был доволен.

Перед рассветом штурмовая группа в двадцать человек вышла на исходное положение. Две тонны взрывчатки лежали, забитые в штольне под землей. Когда раздался взрыв, все здание больницы приподнялось, дрогнуло, и из его середины вырвалось пламя, камни и дым. Боковые стены поползли как-то странно вниз. В высоту метнулось желтое облако пыли. Отдельные камни и куски кирпича продолжали шлепаться вокруг. На больницу мы шли двумя группами. Разведчики справа, а я с десятком солдат — с левой стороны. Наша группа без выстрела поднялась и навалилась на груду кирпичей.

Но что не додумали мы и заранее не учли. В густой массе кирпичной пыли дышать было абсолютно нечем. Желтая пыль лезла в горло, першила и въедалась в глаза. Немцы не ожидали взрыва и попыток атаковать развалины больницы не предприняли. Двухэтажную больницу с толстыми стенами в доли секунды, как языком с поверхности земли слизнуло. Долго висело мутное облако коричневой пыли. Через некоторое время нам притащили противогазы. В противогазах немного легче было дышать. Прошло часа три, можно было оглядеться, можно было размять застывшие суставы и мышцы. Посмотрев в обе стороны, мы увидели, что в одном месте из-под кирпичей торчит в кованом сапоге нога. В другой была видна рука. Солдаты отвалили кирпичи и потихоньку стали разбирать засыпанных обломками немцев. Откопали и вытащили двух. Они были живые. Немцы были сильно помяты, стонали и охали.

Теперь от нас не требовали в фонд обороны их личные вещи. Кто что откапывал, тому то и доставалось. Солдату — часы и портсигар, немцу спасенному — жизнь на этом свете.

На следующий день откопали еще одного |наши соседи разведчики| . Пленные немцы рассказали: в больнице занимала оборону пехотная рота. В подвале сидело около ста человек. Подвал был оборудован деревянными двухъярусными нарами. Подвал обогревался несколькими железными печами. Утром, перед самым рассветом, за несколько минут до взрыва, подвал покинул лишь один человек. Это был их капитан, командир роты. Все остальные попали под взрыв. Двое немецких солдат, которых откопали, стояли на посту на втором этаже больницы. Самого взрыва они не слышали, на некоторое время потеряли память. А те, что были в подвале, остались заживо погребенными под целой горой битого кирпича. Действительно, если лечь и приложить ухо к груде кирпичей, то из-под земли услышишь удары и скрежет лопат. Немцы оказались засыпанными в дальней части подвала. Они колотили снизу по каменной стене лопатами. Звуки ударов и приглушенные голоса неслись из-под земли. Никто из наших, конечно, и не помышлял рыть яму им навстречу. Мы сверху им для затравки постучали, они отчаянно заколотили нам в ответ. Жалко, что азбуки Морзе мы не знали, а то бы переговоры можно было бы с немцами организовать. На третий день я ушел с горы битого кирпича. Постукивание из-под земли продолжалось. Как потом рассказали солдаты, стук продолжался около недели. Потом звуки стали слабыми. Видно, у немцев в подвале не хватало воздуха. Через некоторое время ответные удары прекратились совсем. Огромная гора битого кирпича лежала на месте больницы. Немцы, взятые в плен, были уверены, что в больницу попала большая бомба, сброшенная с самолета. Они не забыли ночной огонек, который однажды ночью блуждал над городом Белым, когда мы запускали змея. Через неделю солдаты в развалинах выбрали себе норы, обложили их обломками кирпича, и получились бойницы. За то, что я ходил на груду кирпичей, мне даже не сказали спасибо. Начальство наше примерно рассуждало так: раз вошли туда без боя и без сопротивления, контратаки немцев не последовали, потерь наши группы не имели, это мог сделать любой вместо нас. Ничего тут доблестного. А насчет того, что мы переживали смертельную опасность перед броском, то ведь наши душевные переживания никого не волнуют. Чего зря переживать, когда в тебя не стреляют!

Весна была в полном разгаре. Вокруг все преобразилось и зазеленело. У нас отобрали полушубки и валенки. Для замены обмундирования нам приказали отправиться в тылы полка. Это был мой первый выход в тыл за пределы мельницы. Мы сдали зимнюю форму и получили кирзовые сапоги и вместо шапок — пилотки. После зимней шапки пилотку на голове вроде и не чувствуешь. Мы стояли по-прежнему на мельнице, наблюдая за немцами. С некоторых пор над нашими позициями стали появляться немецкие самолеты. То прилетит "костыль" (одномоторная "стрекоза") и целый день кружит, то появится "рама" — "Фокке-Вульф 111".

"Рама" — самолёт-разведчик "Focke-Wulf Fw 189".

— Смотри, стерва, нюхает! Щупает, где пулемётики спрятаны! — бросали ей вслед свои слова солдаты.

Сначала от самолетов хоронились и прятались. Потом привыкли. Стали ходить в открытую, сидели на крыльце и лениво посматривали в небо, лениво сплевывали, закрывали глаза, прислонившись затылком к стене, и грелись на солнышке.

— Целый день трещит над головой и не стреляет!

— А им и не надо стрелять! "Рама", она у них не стреляет, а фотографирует. Она все наши окопы снимает на плёнку. Они без фотографии в наступление не пойдут. У них в энтом деле порядок. Это у нас сиди и сиди. Потом перед утром придут — давай и давай! Топай в атаку. А у немцев все заранее. Полетают, сфотографируют, а потома ужо и жди!

Недели две кружили немцы над нашей обороной. "Рама" то удалялась куда-то в тыл, то снова появлялась над нашими окопами.

И вот наступил день, "рама" с утра не появилась. Вечером я сказал политруку, — "Завтра будь готов ко всему, немцы что-то задумали".

Политрук не поверил. Он даже сказал, — Солдаты в тылу тоже болтают разное.

— Командир полка велел пресечь разговоры, — "Немец в больнице получил хороший урок, он не сможет быстро оправиться!".

Никому в голову не пришло, что немцы провели детальную разведку и съемку с воздуха. На следующее утро мое предположение сбылось. Отсняв многократно наши позиции, немцы подготовили целеуказания для своих пикировщиков. Мы знали, что бомбежке предшествует обычно воздушная разведка. Но не предполагали, что немцы готовят по нашим позициям решительный и массированный удар. И когда в воздухе перестала кружить немецкая "рама" "Фокке-Вульф", не придали этому особого значения.

Мы наблюдали за немцами в городе. Но что может увидеть наблюдатель на переднем крае противника? Немцы днем по передку почти не ходили. Глубина их обороны была закрыта забором, домами и постройками. Что делается так дальше, мы не видели и не знали. Передний край кажется сжатым и сплюснутым. Все, что видишь, то есть только в передней плоскости. А заглянуть за бугор, за крышу, за высоту — это только мечта наблюдателя. Наблюдатель на земле хотел бы заглянуть за обратный скат. Но в то время, в мае сорок второго года, только немцы могли позволить себе такую роскошь — отснять нашу оборону на километры плёнки. Когда я подымался по ступенькам на верхний этаж мельницы и устраивался там для наблюдения на целый день, не имея даже карты города, мне приходилось самому в наглядном масштабе условно рисовать схему на клочках бумаги. Я наносил на свою примитивную схему дома, заборы, улицы и дороги. Но заглянуть за дома и заборы даже с высоты мельницы не удалось. Я мог только предполагать, что там могло быть. Я шарил биноклем по немецкой обороне, но такая разведка мало что давала. Аэросъемка нашего обороны полка позволила немцам оценить и увидеть очень многое. Во-первых, немцы узнали, что артиллерии на переднем крае у нас нет. Вся оборона полка представляла собой одну линию траншей. Немцы отсняли весь район обороны дивизии и после обработки данных пришли к выводу, что кроме стрелковых траншей, вытянутых в одну линию по переднему краю, у нас нет ничего. Глубины обороны не существовало. Но немцы не ринулись, очертя голову. Они решили проверить наши позиции боем. Немцы не предполагали, что перед ними стоят русские солдаты только с винтовками и противогазами. А две пушки в отдельной березовой роще и два пулемета на переднем крае никакой серьезной угрозы для пикировщиков и танков не представляют. |Рама "Фокке-Вульф" крутила километры плёнки над пустыми буграми и высотами. Немцы засняли дороги и по весне протоптанные тропинки. По ним можно было судить, кто где сидел, и где стояли штабы.|  Немцы знали, в каких домах жило начальство, где располагались солдаты, наши тыловые службы, лошади, обозы и санчасти.

Или у русских нет ничего, или они умело и искусно спрятали свою боевую технику и танки. Так стоял вопрос! Немцы должны были сделать пробный шаг. Им нужно было вскрыть нашу систему огня и глубину обороны. Ошибки здесь не должно было быть. Нельзя, например, глухо спрятать орудие. У каждой пушки есть прислуга. И как ни таись, вылезет из земли где-то из своей норы солдат. Свежая тропинка по весенней траве покажет, куда и откуда ходят на смену солдаты.

Начало немецкой аэросъемки совпало со взрывом больницы. Разница была всего несколько дней. Наше командование решило, что немцы с перепуга занялись съемкой с воздуха |ищут нового подкопа. На этот счет сочинили даже версию, что проверяют сверху качество нашей маскировки.|  А немцы уже готовили пробный удар.

Все началось с того, что солдаты были заняты с утра своими делами. Кто сидел на крыльце и ковырял в ногах между пальцами, другие занимались более полезным делом: они на нагашниках гоняли надоедливых вшей. Двое солдат отдыхали. Накануне с вечера я послал их рыть новый окоп для пулемета. Перед рассветом туда перетащили станковый пулемет "Максим". Там же, метрах в двадцати, для нас с Петром Иванычем отрыли узкую щель на случай бомбежки. Брустверы обложили свежим дерном. В общем, сделали все, как надо. Не знаю почему, но мне на ум пришла идея срочно переменить позиции. Возможно, это и спасло от гибели солдат и нас с Петром. На крыльце дома, что стоял на отшибе, мы сидели вдвоем и говорили о войне. А что, собственно, говорить о ней! И вот послышался гул самолета. Но вместо обычного "костыля", который прилетал с утра, и к которому мы привыкли, из-за города в нашу сторону шло с десяток пикировщиков. Они выплыли из-за облаков и стали перестраиваться в боевую цепочку. Теперь гул десятка моторов стал отчетливо слышен. Наш левый фланг обороны полка простирался за льнозавод и около отдельной березовой рощи упирался в большак |, что шел на Демидки| . Километрах в двух от большака, в этой роще располагались наши две пушки. Правда, пушки наши никогда не стреляли, но стволы их были направлены в сторону большака. Пикировщики прошлись над мельницей, Демидками, льнозаводом и направились именно туда. И вот вся группа в десять пикировщиков навалилась на березовую рощу. В считанные минуты они разнесли там все на куски. Я смотрел в бинокль. Один офицер и два раненых солдата выскочили из облака дыма и побежали в тыл. Орудия, люди, блиндажи, укрытия и лошади, все, что находилось в роще, все было уничтожено и смешано с землей. Самолеты, как стая ворон, кружились над березами. Потом они ушли за горизонт. Они не долго отсутствовали. Вот они снова появились над городом и теперь уже нацелились в нашу сторону. Одна группа нависла над Демидками, другая отвернула на мельницу. |Моё предостережение, сказанное, когда летала "Рама", мимо ушей Петра Иваныча, видно, не прошло.

Я, конечно, об этом ничего не знал, но он лично, с двумя солдатами проделал лаз под стогом сена.|  Самолеты приближались к мельнице.

— Мы под скирдой сделали подкоп, — объявил вдруг Соков.

— Подкоп сделали?

— Нет, мы выдернули лён над самой землей, и получилась нора. Я посмотрел на стог льна, такой слой льна бомбой не пробьёт |и все-таки колебался, больше верил в узкую щель, отрытую в поле.|  Мимо нас пробежали солдаты, они метнулись в поле к пулеметному окопу.

— Из окопа не высовываться! — крикнул я им.

Пока самолеты разворачивались и перестраивались, я ещё мог успеть добежать до щели. Но Петя тянул меня за рукав, и я остался сидеть на крыльце |в нерешительной бездеятельности| . Расстояние до скирды было меньшим, чем до окопа. Самолеты перестроились и шли прямо на нас. Теперь было поздно бежать по открытому полю. Летчик "Юнкерса" |по бегущему легко засечёт цель для бомбежки|  бегущего видит издалека. Я выругался, что остался на крыльце, плюнул и нехотя побежал за политруком. Он, придерживая каску, побежал к норе. Подбежав к стогу льна, он встал на колени и нырнул в нору. Я на войне ходил без каски. И даже, когда попадал под пули, ни разу о ней не жалел. Каска звенела на голове, цеплялась за сучки, мешала думать и сосредоточиться. Под рев пикирующих бомбардировщиков я подбежал к стенке стога, нагнулся и стал смотреть, где будут бомбить. Я хотел посмотреть, что будет дальше.

— Давай залезай! — услышал я приглушенный голос Пети.

— Подожди! Сейчас посмотрю! — крикнул я в ответ.

Одна группа пикировщиков нацелилась на мельницу, другая нависла над стогами, под одним из которых я и сидел. Цепочка пикировщиков при заходе на мельницу растянулась. Передний самолет перекинулся через крыло и кинулся к земле, а остальные еще шли в высоте ровным строем. У каждого летчика своя определённая цель. Один самолет стал пикировать на здание мельницы, другой — на отдельно стоящие дома, еще один за другим устремились на стога льна. Мельница, два дома около неё, сарай и дом на отшибе, в котором мы жили, с первого захода были засыпаны фугасками и зажигалками. Минута-другая, — и все деревянные постройки запылали огнём.

Взрывами фугасных бомб раскидало крыши, выбило окна и двери. Взмыв вверх, самолеты снова построились, сделали облет вокруг и теперь пошли на стога, где мы сидели. Я смотрел, как они, набрав высоту, стали срываться к земле, зависая над стогом. Из-под гладкого брюха самолёта оторвались две чёрные хвостатые бомбы. Я присел на корточки и подался под стог. Узкая нора в земле шла по самой земле. Политрук и солдаты лён выдергивали руками. Ход имел два поворота. Я почти ползком в полной темноте подвигался вперед и, наконец, почувствовал некоторое расширение.

— Мы сделали здесь кабину! — услышал я голос политрука. — Давай, ползи сюда! Возьми немного левее!

Кабина, как ее назвал политрук, имела всего вершок от плеча, так что я, сидя, головой упирался в потолок, а подбородком себе в грудь. Я не мог разогнуть ни шею, ни спину. Это было небольшое расширение в конце хода, где нельзя было даже развернуться головой по ходу назад.

Добравшись до тупика, я прислушался к разрывам. "Какую глупость я совершил!" — мелькнуло у меня в голове. Зачем я полез сюда? Это политрук затянул меня сюда с перепугу. Мы опали в мышеловку! Ведь я ясно видел, как пикировщик сбросил на стог десяток зажигалок. Я видел, как они оторвались от фюзеляжа и, завывая, посыпались на наш стог. Фугасная лён не пробьёт, в этом можно быть уверенным. Но от зажигалки лён мгновенно вспыхнет, окутается огнем.

— Ты куда? — испуганно прохрипел Петя… Развернуться головой к выходу я не мог. Я стал пятиться задом по узкому ходу к выходу. Когда я повернул голову и посмотрел вверх, я от ужаса содрогнулся. С вершины стога ровным фронтом вниз по стене к земле быстро спускалось яркое пламя. Я не просто пламя, а бегущий, как порох, огонь, по сухой льняной костре. Немецкие пикировщики с ревом неслись к земле, делая второй заход над нашими стогами. От всего увиденного я перестал дышать. Мне нужно было крикнуть политруку, а у меня сперло дыхание.

— Горим, политрук! — крикнул я, выдавив воздух из лёгких и сделав над собой усилие.

— Заживо сгоришь! Я бегу! — крикнул я на ходу.

Промедли я ещё одну минуту, и мы с политруком сгорели бы во льне. Я бросился бежать через открытое пространство. Бомбы сыпались, рвались вокруг, перед лицом визжали осколки. Взрывы взметали комья земли то впереди, то слева, то справа. Я метался из стороны в сторону, стараясь уклониться от прямого попадания бомб. Вот тень пикировщика скользнула надо мной, и "Юнкерс" с ревом бросился вниз, пуская бомбы. Еще раз я рванулся в сторону, бомбы в нескольких метрах одна за другой разорвались справа.

Когда смотришь вверх на падающие бомбы, то кажется, что все они летят на тебя. В этом случае нужно смотреть не на бомбы, а на положение летящего самолета, который их сбрасывает. По положению фюзеляжа можно точно определить линию, по которой они пойдут, и где будут падать. Я мельком взглянул на самолёт и рванулся в сторону.

Политрук бежал сзади меня. Под грохот разрывов мы пробежали открытое пространство. Впереди стоял полыхающий дом. Я забежал за него. Высокое пламя и облако черного дыма мешало летчикам увидеть направление, по которому мы побежали дальше. Петя очень нервничал, ерзал на месте.

— Лежи, не шевелись! — прикрикнул я на него, — По пустому месту бомбить не будут!

Лежа на земле я огляделся кругом. Мельница была вся в огне. Над домами и стогами взметнулось огромное пламя. К небу, крутясь и извиваясь черными клубами, поднимался огненный дым. Всё было охвачено огромным пожаром. Я взглянул вверх на бугор, в сторону Демидок. Там кружила стая немецких пикировщиков. Они образовали над деревней своеобразную карусель. Огромное кольцо из самолётов вращалось в высоте. Из этой карусели, срываясь по одному, самолеты пикировали к земле, бросая бомбы. Сбросив бомбы, самолёт стрелой взмывал вверх и тут же пристраивался снова к карусели. Я обратил внимание, что дома в деревне огнём не горели. Немец бомбил деревню только фугасными бомбами. Всполохи взрывов подбрасывали в небо куски кровли, целые бревна. Вверх летела щепа, пыль поднималась столбом, земля брызгала в разные стороны. Сбросив бомбы и постреляв вдоль улицы из пулемётов, самолёты вскинулись, облегченные, вверх, построились в цепь, помахали крыльями и удалились за город. Пикировщики "Ю-87" ушли, а вместо них в воздухе появился "костыль", самолёт-разведчик. Мы короткими перебежками, пригнувшись, перебежали в пулемётный окоп. Потом перешли в отрытую, для нас с Петром щель. Наконец, я почувствовал себя в полной безопасности.

"Ю-87" — пикирующий бомбардировщик "Junkers Ju-87", "Stuka".

Узкая щель — великая вещь! В нее просто так не попадешь. По размерам она мала и глубиной по пояс. По ширине она чуть шире твоих плечей. Сядешь в неё, согнешься, и тебе ни снаряды, ни бомбы теперь не страшны. Передохнув и обтерев пот с лица, я поднял к глазам бинокль, болтавшийся на ремне на шее, и осмотрелся кругом. Теперь мы с политруком сидели среди своих притихших солдат, а не скрывались неизвестно где. В бинокль было видно, что с двух направлений на нашу полковую оборону ползли немецкие танки. Отсюда, из открытой щели в бинокль их хорошо было видно. Я посмотрел в бинокль дальше льнозавода, там в открытом поле находилась траншея соседней роты. В бинокль было видно, как солдаты этой стрелковой роты забегали вдоль своей траншеи. И вот из-за бугра на траншею выполз немецкий танк. Н подошел к траншее метров на пятьдесят и остановился. Танк опустил ствол пушки и стал им водить вдоль траншеи. Солдаты в окопах притихли и затаились. Танк не стрелял.

Бежать и траншеи было поздно. Да и куда бежать? Убежишь в тыл, тебя же потом и расстреляют. Траншея была расположена вдоль линии фронта. Ходов сообщения для выхода в тыл из траншеи не было. Считали, что так лучше, солдаты не убегут. По открытому полю под пулями в тыл не побежишь. Вот они и не бежали. На этот раз бежать было некуда. Был строгий приказ генерала Березина "Ни шагу назад!". И солдаты стрелковой роты в панике назад не побежали. Они только ждали, когда командир и политрук роты выскочат из траншеи и убегут, спасая свои шкуры. И действительно, в этот момент две пригнувшиеся фигуры оторвались от траншеи и побежали |рысью|  в тыл. Офицеров за отход отдавали под суд, а солдат просто в штрафные.

Немцы из танковой пушки не стреляли. Позади танка топтались до взвода немецких солдат. Обе стороны выжидали. Немцы выглядывали из-за стальных боков танка и тут же прятались назад. Было явно видно, что немецкая пехота в открытую идти вперед побаивается. Да что там идти, они из-за танка выглядывать боялись. Но обстановка в такой ситуации была напряжена. "Что будет дальше?" — подумал я. Кто выстрелит первый? Но выстрелов ни с той, ни с другой стороны пока не было. Время как бы остановилось. Вот из траншеи выскочили двое и, пригнувшись, побежали зигзагами по открытому полю к нам в тыл. Им удалось благополучно добежать и скрыться в низине. |Я вспомнил, что у нас в батальоне был мл. лейтенант, не то Мошанян, не то Шаишвили, командиром той самой стрелковой роты. По-видимому он и кто-то еще вместе с ним бежали в овраг.|  Со льнозавода тоже метнулись две фигуры и скрылись за бугром.

Я перевел взгляд снова на дальнюю траншею. Над траншеей показалась фигура солдата с поднятыми руками вверх. Через некоторое время на бруствер поднялись еще двое. Немцы не стреляли. Они ждали. Теперь было ясно, что рота солдат, брошенная своими командирами, сдается в плен. Через некоторое время вся рота стояла наверху с поднятыми руками. Такое я видел впервые. Я машинально перевел бинокль и посмотрел в сторону подвала. К подвалу медленно подвигался немецкий танк. В бинокль было хорошо видно, как танк опустил ствол пушки вниз, и не дойдя с десяток метров до подвала, замер, повращал своей башней и повел стволом. |Ствол его оказался направленным точно в боковое окно подвала| . Немцы с винтовками наперевес и здесь держались сзади танка. И вот внизу лаза в окне мелькнула белая тряпица, и перед немецким танком появилась фигура солдата в серой шинели с поднятыми вверх руками. Взвод солдат, сидевший в подвале, сдался немцам. Не миновать бы мне немецкого плена, будь я там, в подвале вместе с солдатами. Деваться было некуда. Судьба и в этот раз |смилова|  …….лась надо мной.

А здесь, на мельнице, стога, дома и сараи полыхали бешеным огнем. Кругом стояла такая жара, что голову высунуть из окопа было нельзя. К небу поднимались языки пламени и облака черного дыма. Кверху летела горящими яркими огнями льняная троста.

— Танки сюда не пойдут! — подумал я, — Они к огню даже не приблизятся. Посмотрим, что будет дальше, — решил я. Танк около подвала развернулся на месте, выполз на дорогу и отправился в Демидки. |Вот почему во время бомбежки деревню они не подожгли.|  Один танк поднялся на бугор и встал у развилки дорог. Другой развернулся и пошел вдоль бугра на Демидки. Из деревни, как горох, в разные стороны побежали словяне. Их, правда, было немного, с десяток, не больше. Это те, кто уцелел после бомбежки, и кто прибежал в деревню, бросив роты. |Начальство на НП в этот день предусмотрительно не явилось| .

Комбат Ковалёв и его зам Козлов из деревни Журы рванули еще утром. Я позвонил в Журы еще до начала бомбежки, их там уже не было. Но кому из солдат придет в голову, что батальонное начальство их бросило.

Солдаты остались, командиры рот сбежали |, а их заместители, взяв ноги в руки, летели в тыл без оглядки.|  Теперь в деревню вдоль бугра по дороге спокойно и не торопясь ползли два танка в сопровождении пехоты. В бинокль хорошо было видно, что среди немецких солдат один нес в руках рогатый пулемёт, а двое других следом за ним несли тяжёлые железные банки, набитые металлическими лентами и патронами.

Я оторвал глаза от бинокля и посмотрел на своих солдат. Они тревожно и выжидательно посматривали на меня. Я погрозил им кулаком, снова приставил к глазам бинокль и стал вслух рассказывать им, что делали немцы в деревне Демидки. Солдаты-стрелки и пулеметчики понимали, что мы отрезаны от своих с трех сторон. А где теперь, собственно, были свои? Немецкие танки пехота обошли нас кругом и заняли Демидки. Подвал пал, на льнозаводе ни души. Деревня Демидки была у нас в тылу, и в ней хозяйничали немцы. Я вспомнил о груде кирпичей на месте взорванной больницы и перевел туда свой бинокль. Около кучи битого кирпича стоял немецкий танк, а за танком пехота. Около танка, совсем не прячась, ходили немцы. 45-й гвардейский полк за короткое время, за каких-то пару часов, перестал существовать. |За прорыв подо Ржевом у станции Чертолино и за выход к городу Белый наш 421 стрелковый полк был переименован в гвардейский. А дивизии было присвоено звание 17 гв. сд. Какой номер теперь будет иметь наш полк, если все его боевые подразделения, стрелковые роты, целиком попали немцам в плен.|  Первый пробный удар немцев — и Березин в один день потерял целый полк. А что будет потом? Как пойдет дело дальше? Березин настойчиво, беспощадно и с упорством насаждал в дивизии боязнь расплаты и страх, а за самовольное оставление позиций — неотвратимое возмездие и кару судами и расстрелами. Он думал, что сумеет запугать ротных офицеров и солдат и на страхе удержать их на месте. Он думал, что они умрут под бобами и танками, а его, Березина, приказ не нарушат. Он думал, что немцы в наступление пойдёт, как мы через Волгу, сплошной жидкой цепью, и оборону полков построил в одну линию по деревенской прямолинейности. Теперь он получил сполна за самоуверенность и недомыслие. А, может, это был его совсем не промах, как думал я тогда, а совсем наоборот, заранее продуманный ход? В дивизии ходили упорные разговоры, что Березин ночами частенько из штаба пропадал. Возьмёт вдруг тайно ночью вылезет через окно, да так, чтобы личная охрана не заметила. И ищи-свищи!

Явятся к нему утром с докладом штабные, глядь, а его и след простыл. Кровать давно холодная и пустая. Бросятся штабные звонить по полкам и нигде не могут его обнаружить. Потом днем через сутки его засекали в солдатской траншее. Откуда он мог туда явиться, никто, и даже солдаты, сказать не могли. К нему тут же на рысях пускались охрана и адъютанты, а где он, собственно, сутки пропадал, боялись спросить. Однажды ночью, разыскивая его, нам на мельницу звонили раз пять. Потом комбат с пристрастием допрашивал, не он ли подал нам идею запустить с мельницы в сторону города змея.

Таким манером наш генерал пропадал ночами из штаба дивизии много раз. Где он бывал, никто сказать не мог. Спрашивать его боялись. Офицеры рот и солдаты его сторонились. Он иногда замахивался клюшкой, когда что-либо было не по нему. Солдаты его несколько раз видели, когда он неожиданно появлялся в траншее. Но откуда он являлся, никто точно сказать не мог. Он с солдатами заговаривал. Бывало, постучит клюшкой по сапогу и скажет глухим голосом:

— Так-так! или Ну-ну!

Потом повернется и спросит:

— Где у вас тут телефон, в полк позвонить?

Соединяют его, он велит позвонить в дивизию, чтобы за ним лошадь прислали. Генерал уедет, а солдат потом допрашивают |с усердием| , о чем он с ними говорил, кто |на что|  из солдат жаловался генералу, что он говорил, какие давал указания. Солдаты повторяли генеральские слова "Так-так!" и "Ну-ну!", а полковые ломали голову, к чему бы все это было.

Березин ходил к немцам на аэродром, когда наши солдаты на подводах ночью вывозили оттуда голубой немецкий бензин. На аэродроме стояли бочки с бензином и были сосредоточены штабеля снарядов и мин. Немецкие часовые по нашим солдатам и по повозкам не стреляли. Ночью было плохо видно, и могли взорваться штабеля боеприпасов. А днем наши туда не совались. Днем на аэродром садились немецкие самолеты, наши тоже в них не стреляли. Нам нужен был бензин, и стрелять по бочкам с бензином и по снарядам нам тоже было невыгодно. Немцы видели, что мы грузим бензин. Между нами и немцами было на некоторое время установлено бессловесное соглашение. Но потом оно кончилось, немцы поставили пулеметы на подходе к аэродрому. |Мы могли бы им за это отомстить, но у нас не было для отстрела снарядов.|

Политрук Соков подергал меня за рукав.

— Может, нам уйти отсюда, пока не поздно? Кругом немцы, у нас только один остался проход к реке! Он знал, что за оставление позиций без приказа спросят не с него, с политрука. Он не хотел брать ответственность за отход на себя.

Петя хотел остаться на всякий случай в стороне. Я это видел, а он меня торопил. Он боялся, что немцы могут отрезать подход к реке.

— Сейчас самый подходящий момент! — подталкивал он меня, — Сейчас можно к воде незаметно спуститься! Чего тянешь, лейтенант?

— Я тяну? Я смотрю, что будет дальше! А ты забирай своих пулеметчиков и пулемет, спускайся к реке, и я тебя не видел и не знаю! Но если тебя поймают и поставят к стенке, ты мою фамилию не называй и на меня не ссылайся. Я отвечать за тебя не хочу. Докладывать не побегу! Можешь быть спокоен!

Я печенкой чувствовал, что не надо спешить, что не надо поддаваться его уговорам. Немцы без танков не сунутся сюда. А танки на пожарище, на огонь не пойдут. Появись мы сейчас на другой стороне, попадись мы на глаза своему начальству, если все другие успели смыться и разбежались, нас обвинят в развале обороны полка, нам припишут начало разгрома. В такой ситуации нужно найти дурака или рыжего. "С мельницы сбежал? Да! Бросил свою позицию? Бросил! Полк, отбиваясь, понес из-за вас огромные потери! Люди погибли из-за вас, паникеров!" На меня свалят всю вину за трусость! |Не возьмет же на себя ответственность командир полка. Он в окопах не сидел, оборону не держал, от немцев не отбивался. У него руководство общее!|  А мне сейчас нечего бояться. Пулеметный расчет и мои два солдата находятся на рубеже. Сейчас, именно сейчас, штабным и Березину нужно было найти жертву и покончить с этим делом. Генерал будет сам рыскать по кустам, чтобы поймать простачка и сунуть его под расстрел, чтобы самому оправдаться. Сегодня я снова и еще раз убедился, |кому вручены сотни и тысячи жизней наших русских солдат. Я снова убедился|  как во главе с командиром полка вся свора штабных разбежалась с перепуга. |Они спасали шкуры и были способны только объедать своих солдат, подставлять их под танки и пули| . А чтобы смертные не роптали, их по всякому пугали и страшили. Теперь вся эта полковая шушера бросила своих солдат и разбежалась по лесам. Я, конечно, не знал, что это была генеральная тренировка перед еще большим по масштабам бегством. Сегодня я видел, как на большом пространстве без единого выстрела немцы забрали в плен целый гвардейский полк солдат. Фронт дивизии на всем участке был открыт. Немцы запросто, даже без танков могли двигаться дальше. |Передовая линия попала в плен, тылы полка разбежались в панике| . Немцы нигде не встречали сопротивления. Они могли легко и без потерь за один день соединиться со |своей ржевской|  оленинской группировкой. Но немцы все делали по плану. Они взяли Демидки и дальше не пошли.

Это была их первая ошибка.

— Уйти с мельницы мы всегда сумеем, — сказал я громко, чтобы слышали все — Здесь до реки рукой подать. А дым и огонь будут валить столбом до самой ночи. И ты меня, Петя, не торопи. Приказа на отход ты не имеешь. |На той стороне нас уже ждут, чтобы выловить и на деревню послать. "На" — скажут — "лейтенант, папироску покури". Беломором угостят. "Кури, кури спокойно! Потом гранаты возьмешь! Вот выкуришь, тогда и давай на деревню! Танки гранатами рвать! Пойдешь, свою вину кровью оправдаешь!" Эти всю войну чужой кровью воюют. Наверняка сидят в кустах на той стороне. Они дурачков хотят наловить. Им все равно скольких. Двоих, пятерых или десять. Они и двоих на деревню могут послать. Это им сейчас очень нужно. Не пойдет командир полка или комбат Ковалёв отбивать у немцев деревню. Куда проще поймать в кустах меня, тебя, твоих пулеметчиков и моих двух солдат.|  Кругом нет никого. Все разбежались.

— Где-нибудь есть. Не все паникеры.

— Вот так, милый Петя, сиди пока в своем окопчике и не рыпайся. Будет приказ, пришлют сюда связного, мы отойдем. Ведь Демидки брать ты не пойдешь. Скажешь, что это дело ротных офицеров. А ты, мол, политрук. В военном деле ничего не понимаешь. Стрелять не умеешь. Не мы сдавали немцам деревню и не наше дело брать ее назад. |Если за всеми дерьмо чистить и подтирать, жизнь наша вонючей будет. А она и так пахнет грязной портянкой.|  Ну что молчишь? Солдат в полку больше нет. Все полковое боеспособное войско здесь перед тобой в окопе торчит! Считай, что ты теперь комиссар полка.

— Ну да! — ответил он, а сам смотрел куда-то вверх на деревню Демидки.

— Послушай, Петя! Стрелять ты не умеешь, а таскаешь наган?

— По Уставу так положено! — пробурчал он.

Унылое выражение лица и беспокойное ерзанье в окопе, постоянное беспричинное вздрагивание поворачивание каски на голове политрука передалось солдатам. Они, правда, не слышали всего разговора, пулеметный окоп был в стороне, но лица у них были тоже напряжены и пугливо сосредоточены. Только я в этот момент шевелил своими мозгами. Наши солдаты тоже готовы были сбежать. А я не хотел поддаваться панике. Мы сидели в окопе, пули не летали, опасности никакой. Я посмотрел на своих солдат, погрозил им кулаком, и они поняли. Почему я должен чего-то бояться? Я прошел на войне моменты пострашнее. В это время в Демидках снова заворчали моторы. Один танк вышел на окраину, развернулся и пошел под бугор.

— Видел? — сказал я, — в нашей обороне нет ни одной плюгавой пушки. Немцы дураки. Они боятся идти вперед. Они могут пойти сейчас, куда угодно. Наши все разбежались. Их теперь днем с огнем не найдешь.

Я продолжал следить за немецким танком. Вот он прошел по гребню, скатился под бугор и повернул на льнозавод.

— Сейчас он сюда пойдет! — закричали солдаты.

— Пока здесь пожар, танки сюда не пойдут! Всем сидеть на месте! Соображать надо! Мне надоело смотреть за вами! Вы следите за мной! Пока я здесь, ни один из окопа ни шагу! Всем ясно?!

Но вот второй танк подался из деревни. Он спустился с бугра по дороге, догнал первый и они вместе, не торопясь, поползли, ворча моторами, в город.

— А ты, Петя, боялся! Сейчас бы искупаться после такой жары!

Прошло еще часа два. Стрельбы никакой не было. Солдаты посматривали на меня, я на них. Политрук Петя молчал.

— Теперь, наверное, можно уходить на тот берег, — сказал я, — Тишина уж очень подозрительная! Бери, политрук, пулеметный расчет и двигай к реке! Пойдешь по оврагу ближе к бугру, чтобы из деревни людей и тебя не было видно. Перейдете речку — сразу в кусты! На открытом месте не болтайтесь! Поставишь пулемет — и сразу приступить к рытью окопа. Я с двумя солдатами пока останусь здесь. Прикрою вас на всякий случай.

Все сразу оживились и засуетились. Нужно было приготовить к переносу станковый пулемет. Я решил больше не оставаться на мельнице. Здесь можно было просидеть и до утра. Но ветер изменил направление и дым от горящих построек пошел в нашу сторону, трудно стало дышать. Двое солдат стрелков остались со мной, а пулеметчики с политруком, прикрываясь дымом быстро спустились к берегу Обши. Вот они переправились на самом изгибе реки и скрылись в кустах. Двое солдат, которые остались со мной, были когда-то вместе со мной в подвале. Один высокий, на год старше меня, молчаливый и спокойный. Звали его Паша Куприянов. Сегодня его друзья с поднятыми руками вышли из подвала. Он видел все сам, как это случилось.

— Ты, Паша, посмотри за пулеметчиками, — сказал я ему, — Скажешь мне, когда они установят пулемёт на том берегу. Солдат мотнул головой. Другой солдат был поменьше ростом, годами помоложе, но не такой понятливый, как первый.

— Пулемёт поставили! — сказал мне солдат |Паша| .

Я медленно вылез из окопа, поднялся на ноги и пошел под бугор. Небольшой ложбиной в виде водослива мы стали спускаться к реке. Дым и пламя не бурлило и не бушевало, как прежде. Подхваченные ветром, разлетались искры и горящие хлопья льна. Черный дым стелился по земле. Два стрелка-солдата — вот все мое боевое войско — следовало за мной к реке. Я шел не торопясь, опасности никакой, и я хотел показать своим солдатам, раз пули не летят, значит, и бояться нечего. А то, что немцы зажали нас с трех сторон, обложили нас — поддаваться панике нечего. Я мельком оглянулся назад, мои солдаты шли за мной спокойно и уверенно. Особенно этот высокий парень Паша |мне приглянулся| . Он понимал меня почти с полуслова. Пулеметчики — то были чужие люди. Пулеметчики — это люди политрука. А эти двое прошли со мной через каменный подвал, через нечеловеческие испытании, через невыносимый холод. Когда мы подошли к реке, то увидели, что политрук и пулеметчики поторопились. Они перешли реку вброд, не раздеваясь. И на том берегу видны были потоки воды с их одежды. Я подошел к воде, сел на берегу, и ничего не говоря, стал раздеваться. Солдаты молча посмотрели на меня, тоже сели и тоже стали снимать обмундирование. Я разделся наголо. Стянул свою одежду ремнем, и держа ее на голове, вошел в воду. У моих солдат кроме белья на голове лежали автоматы. |Я выпросил у комбата обменять их на винтовки, когда эти двое ходили со мной после взрыва на больницу| . Я дошел до середины реки, вода подошла под лопатки. Я сделал еще пару шагов в глубину, впереди стало мельче. Мы вылезли на берег, быстро оделись, зашли за кусты, пулеметчики еще выжимали свои портянки. Я поднялся вверх по склону, отсюда хорошо было видно противоположный берег, обгорелый остов мельницы, деревню Демидки и всю остальную окрестность. Войны как будто не бывало. Кругом тишина, ни взрывов. Ни стрельбы. Только над стогами льна и над обгоревшими постройками вокруг мельницы клубился черный дым.

— Может, это наши бросили этот район и отошли от белого? — сказал политрук, — Что-то тихо кругом, и нет никого поблизости!

Километра полтора от сюда стояла наша полковая кухня. Петр Иваныч, видно, от страха успел проголодаться и хотел пойти разыскать полковую кухню. Когда после бомбежки и вида танков страсти и страхи улеглись, политрук почувствовал голод. И не только он. У всех солдат появился аппетит. |Голодные солдаты, как мотыльки, слетаясь на свет, бегут искать свою полковую кухню. И как только они подсунутся к горячему котлу и протянут свой котелок, их тут же берут за мягкое место. Главное, чтобы запаса пищи солдат не имел. А то просидит дня три-четыре в кустах, поди его разыщи. Начальства из леса вернется, а солдат на месте нет. Солдата нужно держать все время впроголодь. Тогда на запах кухни он сам вылезет из кустов. Голодный, он через немецкое кольцо окружения прорвется. Голод и смерть правит миром солдата. Тот, кто не встал, не поднялся с земли на стук котелка, тот, считай, погиб в бою за свободу Родины. Здесь не говорили: "Попал к немцам в плен", — здесь считали, убит или пропал без вести. Сгори мы с политруком под стогом сена, нас тоже посчитали бы пропавшими без вести.|

Наше командование и генерал хотели бы иметь под рукой послушных, как автоматы, оловянных солдатиков. Но такого в жизни и на войне не бывает. Об этом могут только мечтать генералы. Генеральская воля — это ещё не закон для солдат. Никто не хочет идти на смерть ради этой воли. И если дивизия потеряла целый полк солдат, то это случилось не по воле случая, а по умыслу генерала. |Но в донесениях картина будет выглядеть совсем иначе.|  В донесениях нигде не будет сказано, что роты без боя попали к немцам в плен. В донесении будет сказано, что в результате тяжелых боев дивизия понесла значительные потери убитыми и ранеными. В донесениях врали. |Лишь бы в донесениях было складно сказано и как надо.|

Политрук Соков не мог сидеть спокойно.

— Слышь, лейтенант! — подошёл он ко мне, — Здесь километра за два к перекрестку дорог всегда подходила полковая кухня. Я возьму с собой двух солдат, возьмем котелки, может, что съестного достанем.

— Знаешь что, Петя! Сидел бы ты со своей кухней! Нужно окоп, для пулемета отрыть, а ты никак не успокоишься, у тебя на уме только котелки да кухня.

Я поднялся с земли, осмотрелся по сторонам, прошёл вдоль берега вправо и влево, дошёл до края кустов и наметил место, для стрелковой ячейки и пулемётного окопа и вернулся на место.

— Окоп для пулемёта и стрелковую ячейку будем рыть вон там, на краю кустов. Место там выгодное, с хорошим обзором. А ты, Петя, возьми с собой одного солдата и пройди вдоль берега. Посмотри, кто у нас есть справа |, может, и здесь немцы?|

— Я не умею в кустах ориентироваться, — сказал он и перестал говорить об еде и о кухне. Я взял бинокль и стал смотреть на траншеи, где раньше стояли наши роты. Там не видно было ни одной живой души. Пленных немцы угнали в город, а траншеи и окопы составили пустыми. Из всех опорных пунктов, которые занимал наш полк, немцы расположились только в деревне Демидки. Здесь немцы оставили взвод солдат с винтовками и один пулемёт. Деревня располагалась на высоте, которая господствовала над городом и над всей округой вдоль реки.

Сейчас можно было бы переправиться обратно на тот берег, занять снова окопы на мельнице, траншею и хода сообщения на льнозаводе, подвал винного склада и траншею дальней роты. И игра в войну началась бы заново. Оборонять эти рубежи было невыгодно. Поэтому немцы и заняли только деревню Демидки. Теперь стало очевидным, что высота и деревня имеют решающее значение. Вся остальная цепь окопов и траншей, расположенная в низине, не представляла с военной точки зрения никакого решающего значения. А на самом бугре, в Демидках, наши даже не имели ни окопов, ни траншей, ни щелей для укрытия. Там не было ни одного блиндажа, в котором могли бы надежно укрыться солдаты во время бомбежки. В деревне находился наблюдательный пункт комбата. Это была обыкновенная деревенская изба, на потолке которой была установлена стереотруба. При первом звуке в небе самолетов, дежурившие там двое солдат |из окружения Ковалёва тут же|  сбежали. Вот собственно и вся система обороны |полка. Она лопнула, потому что всё держалось на угрозах, на ругани, на глотке, на площадной брани, на сытой жизни одних и постоянном голоде других, на шелковом белье нескольких и на вшах, которые грызли остальных. Одни жили в тепле, спали на перинах, парились в баньках, хлестали себя пахучими вениками, а другие, не веря никому, без сопротивления сдавались в плен.|

Пока я был занят своими мыслями и рассматривал местность в бинокль, солдаты отрыли узкие щели и приступили к рытью пулеметного окопа. Прошло ещё часа два. Окоп для пулемёта был закончен. В это время в кустах послышался треск сухих веток. Кто-то, ломая кусты, шёл напролом. Мы прислушались, звуки стали ясней, кто-то медленно приближался к нашему окопу. Позицию я выбрал отличную. К окопу с любой стороны без шума не подойти. И вот сейчас мы издалека услышали похрустывание. Звук шагов становился всё ближе. Я на слух определил, что в нашем направлении движется небольшая группа, человек пять, не больше. И всё же я жестами приказал расчету повернуть пулемёт в их сторону. Пулемётчики изготовились к бою. Я остался стоять на месте. Мы для идущих по кустам были невидимы. |Они в первый момент растеряются. Мы воспользуемся их замешательством и откроем огонь.|  Я в любой момент могу спрыгнуть в щель или окоп. И вот из кустов лицом к лицу вышли четыре человека. Это были свои. Двое солдат с автоматами, капитан штабник и старик с палкой в военной форме без знаков различия |, с палкой| . Солдаты, видно сразу, — из тыловых. Потому что, выйдя из кустов выставили свои автоматы, оскалили зубы и растопырили ноги. Солдаты-окопники обычно при встрече нахально не смотрят и в позу не встают. Я молча разглядывал всю эту компанию.

— Кто такие? — спросил старик, нахмурив брови, и ковыряя клюшкой землю у ноги. Капитан был аккуратно одет. Сразу было видно, что он штабник. Все на нем гладко подогнано и ладно сидело. Я ничего не ответил и лишь перевел взгляд на нетерпеливого старикашку.

— Какого полка? — почти выкрикнул он.

Я посмотрел на него, и до меня дошло, ведь это передо мной стоит не старикашка, а сам генерал Березин. |Но я не подал вида, что его узнал.|

— Мы с мельницы! С сорок пятого полка! — ответил я.

— Здесь кроме вас ещё кто-нибудь есть? — спросил капитан.

— Не знаю, не видел! — ответил я.

Березин посмотрел на пулемёт, который был направлен на него, и на пулемётчика, который припал к прицелу и ждал только моей команды.

— Ну вот что! — сказал он, — Пулемёт снимайте! Идите к переправе! Пойдете брать Демидки! Не возьмете деревню, просидите под бугром, отдам под суд! Капитан вас доведёт до переправы.

Я спокойно посмотрел на генерала. Он стоял в трех шагах от меня. Я рассматривал его лицо. Раньше я видел его мимоходом, с расстояния. Теперь он стоял передо мной. Меня почему-то приказ взять Демидки не испугал, а даже наоборот, придал мне уверенности и спокойствия. |Раньше я так вызывающе не стал бы вести себя перед ним. Я захотел рассмотреть генеральское лицо.|  Кто этот человек, который посылает нас на смерть. В лице его я должен найти что-то огромное и непостижимое. Но ничего особенного я в этом худом и сером лице не увидел и не нашёл. И даже, откровенно говоря, разочаровался. Он был с первого взгляда похож на деревенского мужичка. На лице какое-то непонятное тупое выражение. |Он приказывал, и мы беспрекословно шли на смерть!|  Я смотрел на него и не верил своим глазам, что этот человек — генерал. Худое морщинистое лицо ничего |кроме зла и растерянности|  не выражало. Сгорбленная фигура его, не говорила, что он сильный и волевой человек. Маленькая лысая голова его всё время вертелась. Он как будто что-то потерял и теперь старался вспомнить то место. Вид у него был придавленый и усталый.

Капитан стоял и ждал указаний генерала, а два автоматчика-телохранителя, выпятив груди вперед, довольные своим положением, смотрели на нас, на людей с передовой, с превосходством. Две группы людей стояли друг против друга, чего-то ждали и настороженно щупали друг друга глазами. И линия раздела между ними невидимо проходила по земле.

Генерал смотрел на нас и, видно, хотел определить, способны ли мы взять Демидки и выбить немцев из деревни. Уж очень нас было мало. И артиллерии никакой. Как так случилось, что сам он бегает по кустам вокруг Демидок? Заставил его немец кружить и петлять по кустам. Докатился до такой жизни, что самому приходится собирать солдат и посылать их на деревню |с пустыми руками| . "А где же командир полка? Где наш комбат Ковалёв?" — мелькнуло у меня в голове. Теперь генерал убедился, что командир полка и комбат, и их замы и помы бросили своих солдат и в панике разбежались в панике, кто куда попало. |Генерал стоял и шарил глазами по кустам в надежде поймать ещё с десяток солдат и послать их на Демидки.|

— Чего стоишь? Слышал приказ? — сказал мне капитан недовольно.

— Двое солдат пошли к реке за водой для пулемёта. Жду, пока вернутся.

Через минуту послышались шаги со стороны реки, и две землистого цвета солдатские каски показались из-за кустов. Заправили водой пулемёт, и я подал команду сниматься. Солдаты быстро разобрали пулемёт, и мы тронулись вверх по кустам за капитаном. Мы долго шли, избегая открытых мест со стороны Демидок, и, наконец, вышли под крутой берег, здесь река делала поворот. Внизу у кромки воды стоял привязанный плот. С одного берега на другой был перекинут канат. По нему, стоя на плоту, можно было перетягиваться на другую сторону. Плот был сколочен из брёвен, на нём могли переехать одновременно не больше десятка солдат. Мы подошли к переправе, около неё лежала ещё одна группа солдат. Около стояли два автоматчика из дивизии. Солдаты, лежавшие в кустах, были собраны из разных подразделений. Тут были и посыльные и связисты. В общем, настоящих солдат стрелков здесь не было. Два политрука сидели рядом на пригорке. Они, видно, сумели уйти из своих рот до начала бомбежки. |Роты и командиры рот попали в плен. Командирам рот от своих солдат бежать было нельзя, им грозил расстрел за оставление позиций. А эти сидели и на лице испуга не было никакого.|  Сзади за нами появился генерал и предупредил всех, что он будет смотреть за ходом атаки.

— Будете сидеть под бугром, живыми вы на этот берег не вернетесь! И не возражать! — прикрикнул он.

Всем стало ясно, что их послали на верную смерть. Выйти из-под крутого обрыва на том берегу и пойти по открытому полю, значит попасть под пулемётный огонь. На зеленом поле до самых Демидок ни канавы, ни кочек тогда не было. Все сгорбились, съёжились от генеральских слов. У моего Пети побелело лицо, задвигались губы. Дороги назад никому не было.

Мы переправились на плоту и вышли под обрыв крутого берега. Генерал с автоматчиками и капитаном остались на том берегу. Никто из сидевших под обрывом и из тех, что смотрели за нами с того берега, не знали, что немецкие танки из деревни ушли. Все думали, что они там, стоят за домами. В голове у всех было одно: что пришла пора рассчитаться и проститься с жизнью. Никто вины на себе не чувствовал. Деревню сдали другие. Почему же этих посылают на смерть?

— Ну что, Петя. Вот ты и нашёл полковую кухню! — сказал я политруку, когда мы присели под обрывом на корточки. Я посмотрел вперёд. К деревне поднималось не круто ровное поле. Я вскинул бинокль и посмотрел на зады сараев и полуразрушенных домов.

— Всем приготовиться к атаке! — крикнул я. Солдаты не двигались. Петя пригнулся ещё ниже и уткнулся каской под самый обрез. Я закричал на солдат, а они ещё ниже прижались к земле.

— Кто пойдёт со мной?

Солдаты переглянулись. "Он что, спятил?" — было написано на их лицах.

— Нужны добровольцы!

— Я пойду! — сказал высокий худой солдат, это был мой Паша. Второй, что поменьше, молчал и в мою сторону не смотрел.

— Дай мне свой автомат! — сказал я ему. Он охотно протянул мне его.

— Ну вот, что Куприянов! Пойдём вдвоём. Будешь делать всё так, как я. Я лягу — ты немедленно ложишься. Я перехожу на бег — ты бежишь! Дистанция на расстоянии локтя. Стрелять начинаю я! Все ясно? Кто ещё? Есть ещё добровольцы? Молчите, твари?! Видишь, нас только двое.

Один из солдат протянул мне свою гранату.

— Ну что ж, и на этом спасибо!

Политрук мой, Петя сидел в метре рядом. Из-за обреза бугра он не высовывался, слышал весь разговор, но каски своей мне не предложил. Он её к голове прижал двумя руками. Он не только своим видом показывал, что не собирается вылезать из-за бугра, он даже сделал попытку остановить меня.

— Ты что? Тебе надоела жизнь? — сказал он тихо.

— Ну, была не была! — сказал я, — Пошли, Куприянов!

Политрук и другие солдаты вздрогнули при этих словах. Но что, собственно, меня подтолкнуло? Я был судимый, имел пятно. Меня до сих пор считали ненадежным офицером. Мы с солдатом поднялись во весь рост из-за обрыва и, ускоряя шаг, пошли на деревню. Наши фигуры замаячили над полем. Нас видели все. И те, что сидели под бугром, и те, что стояли на том берегу и ждали нашей общей атаки. Было впечатление, что мы вдвоем идём сдаваться в плен, если на нас смотреть издалека. Все, кто сидел под бугром, смотрели на нас и ждали момента, когда полоснёт немецкий пулемёт. Вот наши фигуры вдруг вздрогнут, и мы захлебнемся кровью.

Всё, о чем я здесь рассказываю, могут подтвердить живые свидетели. После войны мы не раз встречались с Петром Иванычем, и он в присутствии других людей обсуждал со мной этот рискованный эпизод. Он и после войны осуждал меня за этот отчаянный поступок.  

Мы с солдатом шли во весь рост на немецкий пулемёт, который стоял в промежутке между двумя сараями. Я отчетливо видел, что ствол пулемета смотрел в нашу сторону, а немец пулемётчик стоял к нам боком и разговаривал с кем-то, кто стоял рядом за углом сарая. Пулемёт у пулемётчика был между ног. Я шёл по открытому полю во весь рост и, не отрывая взгляда от немца, следил за его малейшим движением. Немец смотрел в сторону. Но вот он повернул голову и посмотрел на меня. "Всё!", — мелькнула у меня мысль. Внутри у меня всё мгновенно сжалось. Ноги перестали слушаться. На глаза надвинулась какая-то пелена. Я моргнул глазами, тряхнул резко головой. Немец продолжал смотреть на меня. Я шёл на него не останавливаясь. Мне показалось, что немец даже улыбнулся. Но вот он снова отвернулся и стал разговаривать с тем, кто стоял за углом сарая. На лице выступил пот, спина у меня похолодела. Я перекинул автомат в левую руку, подошёл, как во сне, к углу сарая и метнулся за угол. Солдат повторил мой маневр. Мы сделали секундную передышку:

— Ух! — сказал я, — Дышать нечем! — и вышли из-за угла.

Немец теперь стоял задом к нам. Мы пошли на него и на пулемёт. Стоило немцу повернуть голову, покосить глазом в нашу сторону, мы были теперь совсем рядом. Но немец стоял полубоком и не взглянул больше в нашу сторону. Немцы не предполагали, что мы нагло, в открытую попрёмся на пулемёт. Но вот немец повернулся проворно, взглянул на меня, я шёл на него и, не целясь, тут же с рук дал в его сторону очередь трассирующих из автомата. Солдат из своего автомата пустил очередь трассирующих тоже в сторону немца.

На лице у немца выразился испуг, он вскинулся и попятился за угол сарая. Обе очереди наших трассирующих в немца не попали.

— Смотри по сторонам! — крикнул я Куприянову и пошёл на пулемёт.

Куприянчик шёл чуть сзади и справа. Он бил короткими очередями по деревне в промежутки между домами, кой-где уже мелькали немцы. Немцы, услышав выстрелы, забегали между домов. Попытка вернуть брошеный пулемёт погубила немцев. Они надеялись улучить подходящий момент и подобраться к пулемету. Каждый раз, когда они высовывались из-за угла сарая, я давал в их сторону короткие очереди. Пули визжали, щепа летела от края бревен. А когда перед твоим носом летят пули, страх и дрожь мешает думать и видеть реально.

— Стреляй вдоль деревни! Не давай им перебегать между домов! — кричу я.

Солдат полон внимания и мгновенной реакции. Смотрю вдоль улицы — перебежки прекратились.

До пулемета мне осталось всего ничего. Я в два прыжка оказался возле него. Металлическая лента была заправлена, как положено. Я опустился на колено, передернул ручку и, развернув пулемет в сторону деревни, дал длинную очередь. Лента заметалась и запрыгала в коробке. Автомат висел у меня на плече. Сплошной смерч огня вырвало из надульника пулемета. Пули резали землю, рвали щепу с бревенчатых стен домов. Немцы услышали звук стрельбы пулемета, сорвались с места и побежали из деревни. Они, видно, подумали, что в деревню ворвалась с пулеметами целая рота. Они никак не могли понять, что всего двое русских подняли такой шум и шухер в деревне. Немцы отдельными группами побежали из деревни. А по улице, заливаясь, бросая снопы огня, бил немецкий трофейный пулемет с металлической лентой.

И только когда сидящие под бугром увидели, что немцы по бугру побежали из деревни в сторону льнозавода, они вылезли из-под обрыва и не спеша, рысцой, подались вперед.

Я бросил немецкий пулемет, перебросил с плеча автомат в руки и побежал догонять толстого немца. Я бежал за ним и стрелял на ходу из автомата. На немце была широкая накидка. Она на бегу раздувалась, пули как бы входили в нее, а немец продолжал бежать и не падал. Я давал короткие очереди трассирующими и видел, как пули входили в накидку и прошивали ее. У немца в руках не было ничего. Он бросил свой пулемет и теперь бежал налегке. Я бегу за ним и с двух рук стреляю на ходу. Даю короткие очереди. Берегу патроны. Немец в пятнадцати метрах впереди от меня. Мне неудобно бежать.

Обе руки лежат на автомате. Я вижу, что мы бежим с одинаковой скоростью. Он бежит, посматривая назад. Я даю короткую очередь. Вижу, как пули входят в него. Вот, думаю, сейчас он сделает еще пару шагов и упадет. А он продолжает бежать все быстрее. Даю еще очередь. Вижу, трассирующие широким веером. Как пчелы облепили его. Они впиваются, проникают насквозь, а он, как заколдованный бежит и бежит вперед.

Мелькает мысль: "Он заколдован!". "Ну и дурацкая мысль!", — ловлю я себя. Остановиться, прицелиться, взять его на мушку? Потеряешь много времени. Ведь, стервец, еще дальше убежит.

Автомат при стрельбе дает большой разброс. Перехватываю автомат за середину ложа в правую руку, делаю рывок вперед, быстро догоняю немца. С хода ударяю его прикладом по шее |попадаю в каску| , немец от удара падает, а я стою на земле и тяжело дышу. Он лежит на земле, пыхтит, сопит и отдувается, и подниматься, как видно, не собирается. Устал и решил отдохнуть. Куда ему теперь торопиться? Я поддеваю его легонько носком сапога, он нехотя поднимается с земли и поднимает руки вверх. И почему-то улыбается. Улыбка расползлась во всю физиономию. Чего тут смешного? Чему он так рад? Доволен, что остался живым! Наши солдаты, попавшие к немцам в плен, наверное, сейчас не улыбаются. Я показал ему знаком, чтобы он опустил руки, и мы, как старые знакомые, не спеша рядом пошли. Я посмотрел в сторону деревни и сказал ему вслух:

— Ну, брат, и убежали мы с тобой прилично! Еще пару минут, и можно было бы сворачивать на льнозавод!

Немец, конечно, ничего не понял, но сказал мне в ответ:

— Гут! Гут!

Когда мы пришли с немцем в деревню на то самое место, где стоял пулемет, на крыльце окруженный солдатами сидел Куприянов, а рядом у его ног стоял пулемет. По деревне уже бродили солдаты. Привели еще двух пленных, с перепугу спрятавшихся в разрушенных домах. Так без единой потери убитыми с нашей стороны была отбита от немцев деревня Демидки. Судьба поставила на грань смерти в начале всего две жизни. Обернись тогда немецкий пулеметчик, и наши две жизни оборвались бы в тот же миг. Но я почему-то чувствовал и был уверен, что мы невредимыми дойдем до угла сарая, где стоял пулемет. Все висело на волоске. Но почему я тогда пошел на такой отчаянный шаг? Возможно, несправедливость и обиды толкнули меня вперед. Ведь словами Ковалёву и его заму Козлову ничего не докажешь. У них была своя мерка к людям и жизни. Они жили похотью и сытьем и ничего кроме себя не видели.

Но что, собственно, произошло? Деревню взяли, а какие награды получили солдат Куприянов и я? Да никаких!

— А почему?

— Да потому! В донесении дивизии сдача немцам деревни Демидки не фигурировала. И награждать за нее людей было нельзя.

— Ну, а может, что другое сказали?

— Даже спасибо за взятую деревню сказать позабыли. Правда, гораздо позже, потом выразили мне доверие и дали новое назначение, о котором я потом расскажу.

Политрук Соков забрал своих пулемётчиков и ушел с ними в |пулеметную роту|  деревню. В деревню ночью послали полнокровную стрелковую роту, взятую из другого полка, из района Шиздерово. Мне сказали, что пока я буду располагаться на переправе как резерв штаба дивизии.

В деревню притащили полковую пушку, поставили два станковых пулемета и приказали рыть окопы, щели и строить блиндажи. В деревню назначили нового комбата. Я за оборону деревни лично не отвечал. Я должен был следить за тем, чтобы во время налета немецкой авиации не пускать на переправу бегущих солдат. Мне добавили еще четырех человек, и я со своими двумя и этими новыми расположился под берегом у обреза воды. Мы вырыли щели, построили себе землянку и занялись от безделья глушением рыбы в реке. В деревне немцы оставили два ящика круглых, как картошка, гранат. Ящики стояли под крыльцом одного из домов. Я пришел в деревню и велел своим солдатам забрать эти трофеи. Солдаты в деревне не знали, для чего мы прибрали два ящика немецких гранат. Никто особенно не возражал, когда мы их забирали.

Вот эти гранаты, штук по пять, каждый день мы бросали в воду и глушили рыбу. Оглушенную и плавающую кверху брюхом рыбу собирали нижним бельем. Рукава рубашки и ворот завязывали, два солдата спускались вводу и, растягивая рубашку за подол, вставали лицом против течения и вылавливали ей всплывшую кверху брюхом рыбу. Так обычно работали мы с утра, а днем варили уху и жарили рыбу. С едой мы устроились вполне прилично. Глушили и ели рыбку, не афишируя, знали, что можем нажить себе завистников и стукачей. Через некоторое время кто-то донес на нас. В дивизии стало известно о нашем ремесле. Меня вызвали в штаб и прочитали мораль.

— Я же не свои, я немецкие боеприпасы расходую! — оправдывался я.

— Генерал приказал это безобразие прекратить, — сказали мне.

С этого дня ни ухи, ни жареной рыбки больше не стало. Вечером часовых у своей землянки мы не ставили. А просто рогатку с колючей проволокой затаскивали в проход у двери. Я ложился на нары и прежде чем заснуть, долго ворочался и вспоминал все происшедшее за эти последние дни.

Вот я вижу перед собой немецкий танк, медленно ползущий на окопы. Вот он поворачивает башню и направляет ствол пушки на сидящих в окопе солдат. Немецкая пехота из-за танка не высовывается. Немцы боятся ружейного огня. Как удержать рубеж, если против танков ни пушек нет, и минное поле отсутствует? А не поставить ли пулеметы на закрытую позицию, так же, как мы били по забору. Всю местность с флангов можно пристрелять. Пристерелянные направления обозначить колышками, тогда можно будет днём и ночью вести огонь из пулемёта. При подходе танков и немецкой пехоты нужно пулеметным огнем отрезать пеших и заставить их лечь. Пули от земли, из-под танка и от гусениц пойдет рикошетом, прямым или кинжальным огнем можно отрезать от танков пехоту. А танки без пехоты вперед не пойдет. Пусть танки бьют по траншее. Свою пехоту можно за это время в щели отвести. Танкистов привлечет отрытая траншея. Пусть бьют по пустой. Обнаружить пулемет на закрытой позиции почти невозможно. Пусть пикировщики бомбят пустую траншею, если даже танк останется стоять на прежнем месте. К вечеру он обязательно попятится назад. Хорошо, что он не по десятку танков сразу пускают. И бронетранспортеров у них на этом участке нет.

Сидя в траншее, солдаты против танка не выдержат. Тому был совсем недавно наглядный пример. Другое дело отдельные щели и ячейки. Если есть время, таких щелей можно отрыть с большим запасом. С земли и с воздуха их обнаружить почти невозможно. Но тут было одно обстоятельство. Наш солдат воевать в одиночку не привык. Полковой разведчик — другое дело. Он может и против танка отсидеться один в щели. А у необученных словян психология совсем другая. Они все кучей привыкли воевать. Так, лежа на боку, представлял я себе борьбу с отдельными танками.

Через неделю меня вызвали в штаб дивизии, отругали еще раз за глушение рыбы и объявили приказ о назначении командиром пулеметной роты.

— Рота будет оперативно починена штабу дивизии. Четыре станковых пулемета и приданные к ним пулеметные расчеты будут переданы тебе с двух полков. Политруком в роту к тебе назначили Сокова П. И. Ты его знаешь. Петр Иваныч улыбался, когда мы встретились снова. Теперь он был официально моим заместителем по политчасти. Укомплектовав роту, через два дня мы получили рубеж обороны.

— Рота будет стоять на стыке двух дивизий![156] — сказали мне, — Участок обороны очень важный. Ты будешь стоять на танкоопасном направлении, оседлаешь дорогу из Белого на Пушкари.

Ты должен стоять на месте, если даже сложится обстановка, что ни слева, ни справа не будет никого. Ты всё равно должен стоять. Ты с ротой должен погибнуть, а приказа на отход тебе не будет. Ты понимаешь, что от тебя требуется?

— Согласен, но при одном условии!

— При каком это улови?

— Каждый день я буду получать по два цинка патрон. И раз в две недели по запасному стволу.

— Как понимать всё это?

— Очень просто. Так и понимайте! Каждый день из четырех пулемётов я буду вести огонь и расходовать по два цинка патрон. Я не дам немцам головы поднять в городе. Если дадите стволы и патроны, я согласен на все ваши условия.

— Интересно! — процедил сквозь зубы начальник штаба.

Он вышел и через некоторое время вернулся.

— Березин сказал, что всё, что ты просишь, мы тебе дадим.

— И ещё! — добавил я, — Прошу выдать мне новую стереотрубу.

Начальник штаба позвонил в тыл и обо всём распорядился.

Если я буду немцев держать под постоянным огнём, подумал я, они не сунутся на этом участке.

На передний край с ротой я вышел вечером. Мы оседлали дорогу и приступили к рытью пулеметных ячеек и ходов сообщения. На каждый пулемёт мы подготовили по две позиции. Одну, для стрельбы прямой наводкой, на случай атаки немецкой пехоты. А другую — с обратного ската, как это делали мы при обстреле забора с мельницы. Позиция на обратном скате была тщательно замаскирована.