Леонид Андреев. Иван Иванович

   I

На Иване Ивановиче было новое пальто - совершенно новое, великолепного

сукна, серого, с нежным, серебристым оттенком. Ему не советовали брать

такой цвет - марок и вообще не практичен, но он был молодой человек и

желал быть красивым. И он был красив, и на душе было радостно и гордо; и

если нельзя было вообразить себя генералом или гвардейским офицером, то,

во всяком случае, ясно чувствовалось, что он лучший изо всех околоточных

надзирателей, какие есть в Москве и, быть может, даже в других городах.

Сзади, в двух шагах за Иваном Ивановичем, шли трое городовых в черных

шинелях, башлыках и с ружьями.

Ружей они не умели держать, они им мешали и только нагоняли страх; и

лица были у них мрачные, недовольные, а шаги они делали короткие, точно

сберегали пространство и старались сохранить запас его позади себя. Они

боялись дружинников. Но Иван Иванович не боялся и шел молодцевато, с

легким вывертом. В городе уже стреляли, но в ихнем участке было тихо, и

только в двух-трех местах достраивали запоздалые баррикады. И на нем было

новое пальто.

Из-за угла показалась чья-то голова и скрылась; и вдруг сразу высыпала

черная кучка народу, и из середины ее кто-то выстрелил прямо в Ивана

Ивановича, - как будто вся черная кучка сказала ему: ах! Городовые убежали,

Иван Иванович тоже повернулся, чтобы бежать, но сзади крикнули:

- Стой! Застрелим!

Ноги от страху онемели, затряслись, и он остановился. От всего себя он

чувствовал одну только спину, неподвижную, серую, широкую, как глухой

забор, мимо которого не пролетит ни одна пуля. И повернуть ее он не мог,

так спиною и встретил дружинников, которые сзади несколькими парами рук

схватили его за плечи, за руки и даже за шиворот. Повернули.

- Как фамилия? - спросил один. В руке у него был револьвер браунинг.

- Товарищи! - сказал Иван Иванович.

- Ну-ну! - грозно окрикнул кто-то.

- Граждане, - поправился Иван Иванович. Некоторые засмеялись, но тот

суровый, что окрикнул, так же сурово и с отрицанием сказал:

- Дай ему по харе, чтобы не брехал. Дурак!

Иван Иванович закрыл глаза, но его не ударили, а снова спросили о

фамилии.

- Авдеев, - солгал он.

Дружинники переглянулись: такого, с такой фамилией не знали, - ничем не

был замечателен. Обыскали его, но ничего не нашли в новеньких, чистых

карманах, - ни бумаг, ни писем; только в одном нашли гребешочек и

зеркальце и без сожаления бросили их в снег. Иван Иванович приободрился и

сам помогал вывертывать карманы, а вначале не мог.

- А револьвер-то? - сказал кто-то. - Забыли?

- Давай револьвер. Живее!

Околоточный торопливо начал отстегивать кобуру, исподлобья дружелюбно

оглядел дружинников и улыбнулся.

- Сделайте одолжение. Но только разве это оружие? Вот у вас револьверы

настоящие, а у нас что, казенные, в двух шагах собаку не застрелишь.

Честное слово! Извольте. Да шашку-то, шашку не забудьте, или как она

называется - селедку.

Но шашка была свеже отпущена, остра, и на шутку Ивана Ивановича никто

не отозвался. Один из дружинников, молодой, краснощекий, сияющий, схватил

шашку и перепоясал ее через плечо.

- Вот так!

- Оставь, Василий! Зачем на глаза лезть!

- Ну вот! Пригодится.

Иван Иванович тоже покачал головой и скромно спросил:

- Можно идти теперь?

- Что!? - удивился тот, суровый. И удивление его было так тяжело,

зловеще и страшно, что снова смертельный ужас охватил околоточного, и снег

перед его главами точно почернел, а вокруг черных фигур появились какие-то

странные, светлые ореолы. И вее закачалось.

- Неужели? - нелепо сказал он, и рот его чему-то смеялся, а побелевшие

глаза вылезали из-подо лба и дико таращились.

- Не стоит, - сказал первый, тот, что допрашивал Ивана Ивановича. Но

суровый настаивал.

- А по-моему, стоит. Всех их стоит. А если вам уж так его жалко, так

давайте я. Ну-ка, ты, пойдем, воговорим!

- Не стоит! - поддержали другие. - Ну его!

Оставьте его, Петров.

Петров сердито пожал плечами, посмотрел прямо в вытаращенные глаза

околоточного и отошел в сторону.

- Делайте как хотите, - равнодушно смазал он.

- Господи! - сказал Иван Иванович, провожая его глазами, и

перекрестился. Посмотрел ига всех и еще раз перекрестился. - Ну и человек.

Вот так человек!

Дружинники собрались в кружок и стали советоваться, как поступить с

околоточным. Это был первый их пленный, и они не знали, что с ним делать.

И молодой, сияющий, с шашкой через плечо, засмеялся, хлопнул Ивана

Ивановича по плечу и предложил:

- Пусть-ка идет строить баррикаду. Народу у нас мало, а он парень

здоровый. Верно? - И он подмигнул Ивану Ивановичу.

- Как же это? - удивился тот. - В моем положении, и вдруг...

- Вы, быть может, предпочитаете поговорить с товарищем? - вежливо

осведомился первый дружинник, указывая на Петрова.

- Нет уж, бог с ним! - отмахнулся рукою околоточный; дружинник

засмеялся, и только Петров нахмурился еще больше и отвернулся. - Я ведь,

собственно, ничего не имею. Помочь так помочь, с большим удовольствием.

Вот только костюм у меня неподходящий.,"

- Мы вас не уговариваем...

- Да нет же, господи, я с большим удовольствием. Пальто вот

действительно жалко, вы сами понимаете, - а я что же!

Он говорил развязно и с большим достоинством, но страх не покидал его и

маленькой мышкой бегал по телу, а минутами воздух точно застревал в груди

и земля уходила из-под ног. Хотелось скорее к баррикаде, казалось, что

когда он возьмется за работу, никто уже не посмеет его тронуть. Дорогою -

нужно было пройти с четверть версты - он старался быть дальше от Петрова и

ближе к молодому, сияющему, и даже вступил с последним в беседу:

- Вот говорят, полицейский, такой-сякой, крючок и прочее. А только как

же без полиции, сами рассудите.

Когда господь бог изгнал из рая Адама и Еву, кого он у дверей

поставил?.. Вот оно откуда еще началось!

- Товарищ, вы слышите? - смеясь, окликнул молодой Петрова.

Петров остановился и, не гладя на товарища, сказал околоточному:

- Ты свое остроумие оставь. Они тебя помиловали, а я тебя не миловал.

Услышу твой голос, видишь, - он показал браунинг, - так в голову и всажу.

Гадина!

Иван Иванович обиженно замолчал и всю дорогу шел молча, скучный и

подавленный. Оглядываться он боялся, и на себя поглядеть как следует

боялся, и было страшно и за себя и за пальто, которое он разорвет или

испачкает. Так и шел, стараясь только не ускорять и не замедлять шага

против остальных, а они шли неровно, то быстро, то тихо, как нарочно. Один

раз молодой, сияющий потихоньку от Петрова подмигнул ему, но Иван Иванович

угрюмо отвернулся: ему было очень нехорошо. А молодой нагнал Петрова и

тихо сказал ему:

- Напрасно вы так, товарищ. Он, ей-богу, ничего.

Конечно, невежественный, темный, а когда-нибудь и он поймет... Все

поймут.

Петров хмуро повернул костлявую голову с темными запавшими глазами - и

встретил задумчивые, тихо сиявшие глаза. Они сияли тихо, до самой глубины

своей, и глядели широко, с радостью и удивлением. И было, мучительно

глядеть в их светлую глубину, и хотелось разбудить его и крикнуть.

- Все поймут, товарищ, поверьте, - повторил молодой, и Петров кротко

согласился:

- Может быть, - и шутливо крикнул околоточному: - Ну что, крючок,

очухался?

- Оставьте, пожалуйства, ваши насмешки, - обиженно ответил Иван

Иванович и, испугавшись своей дерзости, добавил: - Сами же велели молчать,

а теперь... Это, что ль, баррикада-то? Ну, и нагородили!..

      II

В действительности народу было много, работа шла веселая и живая, и

Иван Иванович долго не мог никуда приткнуться. Пробовал и тащить, и

подпихивать, и вязать проволокой, но все у него выходило не так, и его

прогоняли. Просто он не понимал назначения баррикады, - она казалась ему

странной и нелепой игрушкой, сооружаемой какими-то баловниками для

непонятного баловства, и что нужно сделать для того, чтобы она стала

лучше, он не догадывался. И вид имел бестолковый, растерянный и даже

печальный, так как очень беспокоился к тому же за пальто. Одну полу он уже

успел испачкать, и по серебристому сукну проходила скверная темная полоса.

Подумал - и пошел жаловаться к Петрову.

- Не знаешь? - презрительно сказал тот. - Видишь вон столб телеграфный?

Ступай и пили.

- Да у меня и пилы нет.

- Поищи.

И опять его гоняли от одного к другому, но наконец нашел пилу и даже

подручного для работы, какого-то старого рабочего.

- А ты бы шинель-то снял, - посоветовал рабочий. - Пальто хорошее,

жалко, как испортится, да и работать легче.

- Боюсь, украдут, - сказал околоточный.

- Ну вот! - удивился старик. - Кому оно нужно.

Тут, брат, граждане, а не воры...

- Рассказывай! - не поверил Иван Иванович, но пальто снял, сложил

комочком изнанкой наверх и осторожно положил на подоконник, так, чтобы

оставалось на виду.

Работа пошла легко, и все вокруг как-то посветлело, стало проще и

понятнее. Попригляделся околоточный и к народу, и народ был все простой,

такой, с каким он привык и умел обращаться: рабочие, какие-то мужики,

полугоспода, приказчики из лавок. Были и женщины.

- Смотри-ка, - сказал Иван Иванович, - и бабы тут. Тоже работают.

- А отчего же им не работать. Всяк должен свою лепту.

- Выдрать бы их за эту лепту, вот что.

- Ну и гадюка же ты! - удивился рабочий. - Тебе-то они чем помешали? А

еще скажешь, позову ребят, они тебя научат, в лучшем виде все поймешь.

- Граждане, а деретесь, - упавшим голосом возразил околоточный.

- Мы-то граждане, а ты-то сволочь. Вас да не бить, кого же тогда бить?

И опять стало скучно и беспокойно. Невдалеке стоял Петров и искоса

наблюдал, и все кругом было враждебное, злое, обидное в своей веселости.

Еще вчера он был лучше их всех и каждому мог дать по морде, а сегодня они

считают себя лучше, а сами грязные, оборванные, подлецы. Шагах в

пятидесяти, у лавки, стоял лавочник, толстый, седой, и, заметив его, Иван

Иванович осклабился и закивал ему головой: первый, наконец, хороший

человек. Околоточный часто забегал к нему в магазин поговорить по

телефону, знал его и понимал, что и ему теперь противно смотреть на это

безобразие.

И действительно, лавочник строго и внимательно глядел на выраставшую

баррикаду, потом неодобрительно закачал головой и скрылся в дверях.

- Ага! - сказал околоточный.

- Ты что?

- Ничего, так. Рано вы в граждане записались.

- Ты опять?

Лавочник вышел. Впереди себя он катил огромную пустую бочку, подкатил

ее к баррикаде и поставил. Поглядел издали, подперши щеку рукой, выхватил

у соседа топор и разбил бочку, так что острыми ребрами своими она

расползлась в стороны, как своеобразный букет. И среди других голосов и

смеха послышался и его густой и самодовольный смех.

- Попробуй-ка, перескочи!

Пытался Иван Иванович для доклада приставу запомнить работавших, но,

кроме седого лавочника да одного дворника, который со двора таскал один

какие-то огромные бревна, никого признать не мог. Да и Петров, заметив его

внимательные, изучающие взгляды погрозил ему пальцем, и Иван Иванович

скромно опустил глаза. "Привязался", - подумал он, а рабочему насмешливо,

но тихо фыркнул:

- Даже и смотреть нельзя, скажите пожалуйста, какие цацы!

- Глаз-то у тебя нехороший, - серьезно заметил етарик. - Напрасно они

тебя взяли. Самое бы хорошее:

иовееить тебя на баррикаде заместо красного знамени.

И дешево и сердито!

- Что же тут хорошего!

Рабочий, видимо, шутил, но Иван Иванович не МОР разобрать, где

кончается шутка и начинается серьезное, и сердце у него порывами начинало

сильно трепыхаться и начиналась изжога, как будто он много съел дурного,

прегоркшего масла. Но проходил час и другой, и никто его не трогал, хотя

многие грозились, а один мальчишка снежком залепил ему в голову. Мальчишку

ебругали, а Иван Иванович совсем успокоился и за себя и за пальто и уже

начал понемногу распоряжаться и повышать голос:

- Куда кладешь?! За тот конец бери! За тот, говорю. О господи, вот же

народ бестолковый!

Теперь он понимал, что такое баррикада.

- Упри его концом сюда, так, - чтобы остряком оно вперед. Так, верно!

И уже развязно подходил к Петрову:

- Господин Петров! Извольте приказать, чтобы ваши товарищи помогли мне

снять вывеску. Мы ее посередке поставим.

Петров, не оборачиваясь, коротко отвечал:

- Убирайся вон.

- Как же это так? - пожимает околоточный плечами, но на время затихает

и сжимается, поглядывая как-го исподнизу, как побитая собака. А потом

снова овладевал положением и постепенно повышал голос, сразу, впрочем,

переходя на шепот, когда встречался взглядами с Петровым. Необходимо было

показать, что он хоть и без пальто, но лучше других, чище и благороднее.

- А вы бы, сударыня, лучше не за свое дело не брались, - сказал он

женщине в платке, которая привезла на салазках вязанку дров и сбросила в

баррикаду. - Лучше бы вашему мужу щи готовили, - а не политикой занимались.

Он сказал тихо, спокойно, а женщина вдруг закричала, так что отовсюду

посыпал народ.

- Что!? Это ты мне говоришь? Мне? Мужа моего слопал, а теперь мне

говоришь!

И со всего размаху ударила его по щеке. Он схватил ее за платок и

сорвал, но тут сразу десяток рук вцепились в него и приковали его к месту.

И опять от ужаса онемели ноги.

- Я не виноват! Она... Я не виноват, честное, благородное слово! Я ей

сказал...

Женщина плакала, сидя на салазках, к дружинники смотрели угрюмо. Петров

глядел долго и внимательно и не выдержал - плюнул.

- Гуманность! - сказал он презрительно.

- Господин Петров! Господин Петров! - звал его околоточный. - Я ей

сказал...

- Молчать!

И опять жизнь Ивана Ивановича, как ему казалось, повисла на волоске. Но

женщина повязала платок, улыбнулась сквозь слезы и сказала:

- Ну его к богу.

Пришел молодой, сияющий. Он куда-то уходил и только сейчас вернулся,

радостный и возбужденный.

- Надо его на нашу квартиру. Я был там, говорят, - всех доставляйте

сюда. Хорошо!

- Что хорошо? - спросил Петров.

- Так. Все хорошо. Погода хорошая.

Когда Василий и двое других дружинников повели Ивана Ивановича, он

вдруг остановился и громко закричал:

- А пальто? Я не могу без пальто. Мне холодно.

Я простудиться могу.

Вернулись и взяли пальто. Оно так и лежало комочком, как положил его

Иван Иванович. Шли молча и торопливо, оглядываясь по сторонам и

прислушиваясь; на Ивана Ивановича и его новое пальто не обращали никакого

внимания. Теперь, когда было столько случаев расстрелять его и его не

расстреляли, он проникся уверенностью, что и впереди ему ничего серьезного

не грозит, и смотрел на своих спутников с презрением.

- Послушайте, вы, - сказал он молодому, - как вы шашку нацепили? Разве

так носят?

- А что? - спросил тот.

- А то. По ногам бьет, вот что. Подтянуть надо.

- Сойдет и так, - засмеялся молодой. - Сие не есть важно.

"Сие, - подумал Иван Иванович. - Вот еще дурак:

cие, - и с отвращением сплюнул.

- Куда вы меня ведете-то? - грубо спросил он.

Один из дружинников сердито взглянул на него и оборвал:

- Молчать!

И опять словно тяжелая крышка захлопнулась над головой околоточного.

Стало душно и нехорошо, и хотелось не то плакать, не то ругаться, не то

просить о чем-то. Совсем недалеко, где-то за белыми крышами, посыпались

частые выстрелы. Дружинники остановились и беспокойно оглянулись.

- Надо свернуть, - сказал один.

- Ничего, пройдем, - ответил молодой.

- Лучше свернуть, - поддержал другой и вынул револьвер. - А у вас есть

револьвер, товарищ?

- Нет, - беззаботно ответил Василий. Оказалось, что у всех троих был

только один револьвер, и Иван Иванович злорадно улыбнулся. "Так, так", -

подумал он.

Свернули в коротенький, безлюдный переулок, густо покрытый давно не

сгребаемым снегом. Но не успели сделать и нескольких шагов, как из-за

поворота вылетел беспорядочной лавиной отряд драгун, человек двадцать пять

или тридцать. Прошла только минута или полминуты, и все изменилось:

дружинник, у которого был револьвер, одной струей выпустил все заряды и

убежал за угол; еще раньше убежал его товарищ. А Василий зацепился за

шашку, попавшую ему между ногами, упал, и верхом на нем сидел околоточный,

бил его кулаком по затылку и не кричал, а шипел что-то, какое-то

бесконечное свистящее ругательство.

Иван Иванович торжествовал. От бурного ликования, от ненависти, от

злобы он как будто терял мгновениями сознание и захлебывался словами. Он

то смеялся, то начинал обиженно плакать, то визгливо вскрикивал что-то

непонятное и все порывался ударить Василия, которого держали за руки

драгуны. Постепенно из криков, ругательств и плача выделились визгливые

слова:

- Этот самый! Этот самый!

Он бесконечно повторял: "этот самый!" - вкладывая в эти слова весь свой

страх, и ненависть, и обиду...

Толстый офицер неподвижно сидел в седле и тусклыми глазами смотрел

попеременно то на околоточного, то на пленника.

- Так как же? - сказал он, задыхаясь. - Расскажи, как там было.

Покороче!

Иван Иванович рассказал, но не так, как было, а по-своему, и главным

виновником нападения выставил Василия. И все время тыкал в него пальцем и

кричал;

- Этот самый!

Василий молчал, был страшно бледен, и губы его дрожали. Снизу лицо его

озарял чистый, еще не загрязненный снег, сверху падал на него отсвет

холодного, белого зимнего неба, и не было уже молодости в этом лице, а

только смерть и томление смерти. Сразу все кончилось. Сразу обрывалась

жизнь, которая еще сегодня цвела так пышно, так радостно, так полно.

Все и навсегда кончалось: глаза не увидят, и уши не услышат, и мертвое

сердце не почувствует. Все кончилось.

- Так как же? - сказал офицер. - Надо его расстрелять. Он вас

расстрелять хотел, а мы его расстреляем. Вот и будет хорошо.

Солдаты уже прицелились, когда офицер широко раскрыл глаза и закричал:

- Стой! Вы куда же это его поставили, а?

Солдаты не понимали.

- К окнам поставили, идиоты! Стекла побьете.

К стенке поставить. Ну, так. Валяй! Нет, погоди. Ты, слушай, отвернись!

Не понимаешь? Спиной стань.

Он тихо ответил:

- Не хочу.

- Что? Что ты там бормочешь?

Он так же тихо повторил;

- Не хочу.

Иван Иванович громко засмеялся. Толстый офицер перевел на него тусклые

и странно-добродушные глаза и сказал:

- Чего вы смеетесь? Это его дело. Не хочет, так не хочет. Ну, валяйте.

Когда все кончилось, офицер приказал одному солдату отдать свою лошадь

Ивану Ивановичу, а самому сесть позади товарища. Уже тронулись и перешли

на рысь, когда офицер внезапно закричал:

- Стой!

Остановились. Офицер тяжело повернулся к околоточному и озабоченно

спросил:

- А шашку-то вы взяли?

- Вот она! - весело ответил Иван Иванович.

- Ну то-то. Трогай!

Теперь Иван Иванович чувствовал себя еще лучше, чем утром. В том же

новом пальто он ехал на лошади, рядом с настоящим офицером, и хоть сильно

подпрыгивал, но держался крепко. Жаль только, что публики не было: улица

была пуста, и где-то за белыми крышами бухали пушки.