I
В то жаркое и зловещее лето горело все. Горели целые города, села и
деревни; лес и поля больше уже не были их охраной: покорно вспыхивал сам
беззащитный лес, и красной скатертью расстилался огонь по высохшим лугам.
Днем в едком дыму пряталось багровое, тусклое солнце, а по ночам в разных
концах неба вспыхивало безмолвное зарево, колебалось в молчаливой
фантастической пляске, и странные, смутные тени от людей и деревьев ползали
по земле, как неведомые гады. Собаки перестали брехать приветным чаем,
издалека зовущим путника и сулящим ему кров и ласку, а протяжно и жалобно
выли, или угрюмо молчали, забившись в подполье. И люди, как собаки,
смотрели друг на друга злыми и испуганными глазами и громко говорили о
поджогах и таинственных поджигателях. В одной глухой деревне убили старика,
который не мог сказать, куда он идет, а потом бабы плакали над убитым и
жалели его седую бороду, слипшуюся от темной крови.
В то жаркое, зловещее лето я жил в одном помещичьем доме, где было
много старых и молодых женщин. Днем мы работали, говорили и мало думали о
пожарах, но, когда наступала ночь, нас охватывал страх. Владелец имения
часто уезжал в город; тогда мы не спали по целым ночам и пугливым дозором
обходили усадьбу, ища поджигателя. Мы прижимались друг к другу и говорили
шепотом, а ночь была безмолвна, и темными, чуждыми массами подымались
строения. Они казались нам незнакомыми, как будто раньше мы никогда не
видели их, и страшно непрочными, точно ожидающими огня и уже готовыми к
нему. Раз, в трещине стены, перед нами блеснуло что-то светлое. Это было
небо, а мы подумали, что огонь, и женщины с криком бросились ко мне, тогда
почти еще мальчику, прося защиты.
...А я сам от испуга перестал дышать и не мог тронуться с места...
Иногда глубокой ночью я вставал с горячей, разметанной постели и через
окно вылезал в сад. Это был старый, величественно-угрюмый сад, на самую
сильную бурю отвечавший только сдержанным гулом; внизу его было темно и
мертвенно-тихо, как на дне пропасти, а вверху стоял неясный шорох и шум,
похожий на далекий степенный говор. Прячась от кого-то, кто по пятам крался
за мной и заглядывал через плечо, я пробирался в конец сада, где на высоком
валу стоял плетень, а за плетнем далеко вниз разбегались поля, леса и
скрытые мраком поселки. Высокие, мрачно-молчаливые липы расступались передо
мною, - и между их толстыми черными стволами, в расселины плетня, в
просветы между листьями я видел нечто страшное и необыкновенное, от чего
беспокойной жутью наполнялось мое сердце и мелкой дрожью подергивались
ноги. Я видел небо, но не темное, спокойное небо ночей, а розовое, какого
никогда не бывает ни днем ни ночью. Могучие липы стояли серьезно и
молчаливо и, как люди, чего-то ждали, а небо неестественно розовело, и
багряными судорогами пробегали по небу зловещие отсветы горящей внизу
земли. Медленно всплывали и уходили вверх клубящиеся столбы, и в том, что
они были так безмолвны, когда внизу все скрежетало, так неторопливы и
величавы, когда внизу все металось, - была загадка и та же страшная
неестественность, как и в розовой окраске неба.
Точно опомнившись, высокие липы все сразу начинали переговариваться
вершинами и так же внезапно умолкали, надолго застывая в угрюмом ожидании.
Становилось тихо, как на дне пропасти. Далеко за собой я чувствовал
насторожившийся дом, полный испуганных людей, вокруг меня сторожко
толпились липы, а впереди безмолвно колыхалось красно-розовое небо, какого
не бывает ни днем, ни ночью.
И оттого, что я видел его не все целиком, а только в просветы между
деревьями, становилось еще страшнее и непонятнее.
II
Была ночь, и я беспокойно дремал, когда в мое ухо вошел тупой и
отрывистый звук, как будто шедший из-под пола, вошел и застыл в мозгу, как
круглый камень. За ним ворвался другой, такой же короткий и тяжелый, и
голове сделалось тяжело и больно, словно густыми каплями на нее падал
расплавленный свинец. Капли буравили и прожигали мозг; их становилось все
больше, и скоро частым дождем отрывистых, стремительных звуков они
наполнили' мою голову.
- Бам! Бам! Бам! - издалека выбрасывал кто-то высокий, сильный и
нетерпеливый.
Я открыл глаза и сразу понял, что это набат и что горит ближайшее село
- Слободищи. В комнате было темно и окно закрыто, но от страшного зова она
вся, с своей мебелью, картинами и цветами, как будто вышла на улицу, и не
чувствовалось ни стен, ни потолка.
Не помню, как я оделся, и не знаю, почему я побежал один, а не с
людьми. Или они меня забыли, или я не вспомнил об их существовании. Набат
звал настойчиво и глухо, словно не из прозрачного воздуха падали звуки, а
выбрасывала их неизмеримая толща земли, и я побежал.
В розовом сиянии неба померкли над головой звезды, и в саду было
страшно светло, как не бывает ни днем, ни в царственные лунные ночи, а
когда я подбежал к плетню, на меня сквозь просветы взглянуло что-то
ярко-красное, бурливое, отчаянно мечущееся. Высокие липы, словно
обрызганные кровью, трепетали круглыми листьями и боязливо заворачивали их
назад, но голоса их не было слышно за короткими и сильными ударами
раскачавшегося колокола. Теперь звуки были ясны и точны и летели с безумной
быстротой, как рой раскаленных камней. Они не кружились в воздухе, как
голуби тихого вечернего звона, они не расплывались в нем ласкающей волной
торжественного благовеста - они летели прямо, как грозные глашатаи
бедствия, у которых нет времени оглянуться назад и глаза расширены от
ужаса.
- Бам! Бам! Бам!- летели они с неудержимой стремительностью, и сильные
обгоняли слабых, и все вместе впивались в землю и пронизывали небо.
Так же прямо, как и они, бежал я по большому вспаханному полю, тускло
мерцавшему кровавыми отблесками, как чешуя огромного черного зверя. Над
моей головой, на страшной высоте, плавно проносились одинокие яркие искры,
а впереди был страшный деревенский пожар, в котором в одном костре гибнут
дома, животные и люди. Там, за прихотливой линией черных деревьев, то
круглых, то острых, как пики, взвивалось ослепительное пламя, загибало
горделиво шею, как взбесившийся конь, прыгало, отбрасывало от себя в черное
небо огненные клочки и хищно нагибалось вниз за новой добычей. В ушах моих
шумело от быстрого бега, сердце билось быстро и громко, и, обгоняя его
удары, прямо в голову и грудь били меня беспорядочные звуки набата. И было
в них так много отчаяния, словно это не медный колокол звучал, а в
предсмертных судорогах колотилось сердце самой многострадальной земли.
- Бам! Бам! Бам! - выбрасывало из себя раскаленное пожарище, и трудно
было поверить, что эти властные и отчаянные крики издает церковная
колокольня, такая маленькая и тонкая, такая спокойная и тихая, как девочка
в розовом платье.
Я падал, опираясь руками на комья сухой земли, и они рассыпались под
моими руками; я подымался и снова бежал, а навстречу мне бежал огонь и
призывные звуки набата. Уже слышно было, как трещит дерево, пожираемое
огнем, и разноголосый людской крик с господствующими в нем нотами отчаяния
и страха. И, когда стихало змеиное шипение огня, явственно выделялся
продолжительный, стонущий звук; то выли бабы и ревела в паническом страхе
скотина.
Болото остановило меня. Широкое заросшее болото, далеко бежавшее
направо и налево. Я вошел в воду по колена, потом по грудь, но болото
засасывало меня, и я вернулся на берег. Напротив, совсем близко, бушевал
огонь и выбрасывал в небо тучи золотистых искр, похожих на огненные листья
гигантского дерева; в черной рамке камыша и осоки огненными блестящими
зеркалами вставала болотная вода, - и набат звал, - отчаянно, в смертельной
муке:
- Иди! Иди же!
III
Я метался по берегу, и сзади меня металась моя черная тень, а когда я
нагибался к воде, допытываясь у нее дна, на меня из черной бездны глядел
призрак огненного человека, и в искаженных чертах его лица, в разметавшихся
волосах, точно приподнятых на голове какой-то страшной силой, - я не мог
узнать самого себя.
- Да что же это? Господи! - молил я, протягивая руки.
А набат звал. Колокол уже не молил - он кричал, как человек, стонал и
задыхался. Звуки потеряли свою правильность и громоздились друг на друга,
быстро, без отзвука, умирая, рождаясь и снова умирая. И опять я наклонился
к воде и рядом со своим отражением увидел другой огненный призрак, высокий,
прямой и, к ужасу моему, все же похожий на человека.
- Кто это? - воскликнул я, оглядываясь. Возле моего плеча стоял
человек и молча смотрел на пожар. Лицо его было бледно, и мокрая, не
засохшая еще кровь покрывала щеку и блестела, отражая огонь. Одет он был
просто, по-крестьянски. Быть может, он уже находился здесь, когда я
прибежал, задержанный, как и я, болотом; быть может, пришел потом, но я не
слыхал его прихода и не знал, кто он.
- Горит, - сказал он, не отводя глаз от пожара. В них прыгал
отраженный огонь, и они казались большими и стеклянными.
- Кто ты? Откуда? - спросил я. - У тебя кровь.
Длинными, худыми пальцами он коснулся щеки, посмотрел на них и снова
уставился на огонь.
- Горит, - повторил он, не обращая на меня внимания. - Все горит.
- Ты не знаешь, как пройти туда? - спрашивал я, отодвигаясь: я
догадывался, что это один из сумасшедших, которых много породило то
зловещее лето.
- Горит, - ответил он.- Ого-го-го! Горит, - закричал он и засмеялся,
ласково глядя на меня и раскачивая головой. Участившийся набат внезапно
смолк, и громче затрещало пламя. Оно двигалось, как живое, и длинными
руками, словно в истоме, тянулось к умолкнувшей колокольне. Теперь, вблизи,
она казалась высокой, и вместо розового на ней было уже красное платье.
Наверху темного отверстия, где находились колокола, показался робкий и
спокойный огонек, похожий на пламя свечи, и бледным лучом отразился на их
медных боках. И снова затрепетал колокол, посылая последние,
безумно-отчаянные крики, и я снова заметался по берегу, а за мной металась
моя черная тень.
- Я пойду! Пойду! - отвечал я кому-то, звавшему меня. А высокий
человек спокойно сидел сзади меня, охватив руками колена, и громко пел,
вторя колоколу:
- Бам!.. Бам!.. Бам!..
- Ты с ума сошел!- кричал я на него, а он пел все громче и веселее:
- Бам!.. Бам!.. Бам!..
- Замолчи! - умолял я.
А он улыбался и пел, раскачивая головой, и в стеклянных глазах его
разгорался огонь. Он был страшнее пожара, этот безумный, и, повернувшись, я
бросился бежать вдоль берега. Но не сделал я нескольких шагов, как рядом со
мной бесшумно выросла его длинная фигура в развевающейся рубашке. Он бежал
молча, как и я, длинными, не знающими устали шагами, и молча бежали по
изрытому полю наши черные тени.
В предсмертных муках задыхался колокол и кричал, как человек, который
не ждет уже помощи и для которого уже нет надежды. И молча бежали мы
куда-то во тьму, и возле нас насмешливо прыгали наши черные тени.
Ноябрь 1901 г.