Леонид Андреев. Предстояла кража
Предстояла крупная кража, а быть может, убийство. Нынче ночью
предстояла она - и скоро нужно было идти к товарищу, а не ждать в
бездействии дома и не оставаться одному. Когда человек один и бездействует,
то все пугает его и злорадно смеется над ним темным и глухим смехом.
Его пугает мышь. Она таинственно скребется под полом и не хочет
молчать, хотя над головой ее стучат палкой так сильно, что страшно
становится самому. И на секунду она замирает, но когда успокоенный человек
ложится, она внезапно появляется под кроватью и пилит доски так
громко-громко, что могут услышать на улице и прийти и спросить. Его пугает
собака, которая резко звякает на дворе своей цепью и встречает каких-то
людей; и потом они, собака и какие-то люди, долго молчат и что-то делают; их
шагов не слышно, но они приближаются к двери, и чья-то рука берется за
скобку. Берется и держит, не отворяя.
Его страшит весь старый и прогнивший дом, как будто вместе с
долголетней жизнью среди стонущих, плачущих, от гнева скрежещущих зубами
людей к нему пришла способность говорить и делать неопределенные и страшные
угрозы. Из мрака его кривых углов что-то упорно смотрит, а когда поднести
лампу, он бесшумно прыгает назад и становится высокой черной тенью, которая
качается и смеется, такая страшная на круглых бревнах стены. По низким
потолкам его кто-то ходит тяжелыми стопами; шагов его почти не слышно, но
доски гнутся, а в пазы сыплется мелкая пыль. Она не может сыпаться, если нет
никого на темном чердаке и никто не ходит и не ищет чего-то. А она сыплется,
и паутина, черная от копоти, дрожит и извивается. К маленьким окнам его
жадно присасывается молчаливая и обманчивая тьма, и кто знает? - быть может,
оттуда с зловещим спокойствием невидимок глядят тусклые лица и друг другу
показывают на него:
- Смотрите! Смотрите! Смотрите на него!
Когда человек один, его пугают даже люди, которых он давно знает. Вот
они пришли, и человек был рад им; он весело смеялся и спокойно глядел на
углы, в которых кто-то прятался, на потолок, по которому кто-то ходил теперь
никого уже нет, и доски не гнутся, и не сыплется больше тонкая пыль. Но люди
говорят слишком много и слишком, громко. Они кричат, как будто он глухой, и
в крике теряются слова и их смысл; они кричат так обильно и громко, что крик
их становится тишиной, и слова их делаются молчанием. И слишком много
смотрят они. У них знакомые лица, но глаза их чужие и странные и живут
отдельно от лица и его улыбки. Как будто в глазные щели старых,
приглядевшихся лиц смотрит кто-то новый, чужой, все понимающий и страшно
хитрый.
И человек, которому предстояла крупная кража, а быть может, убийство,
вышел из старого покосившегося дома. Вышел и облегченно вздохнул.
Но и улица - безмолвная и молчаливая улица окраин, где строгий и чистый
снег полей борется с шумным городом и властно вторгается в него немыми и
белыми потоками - пугает человека, когда он один. Уже ночь, но тьмы нет,
чтобы скрыть человека. Она собирается где-то далеко, впереди и сзади и в
темных домах с закрытыми ставнями, и прячет всех других людей, - а перед ним
она отступает, и все время он идет в светлом кругу, такой обособленный и
всем видимый, как будто поднят он высоко на широкой и белой ладони. И в
каждом доме, мимо которого движется его сгорбленная фигура, есть двери, и
все они смотрят так сторожко и напряженно, как будто за каждой из них стоит
готовый выскочить человек. А за заборами, за длинными заборами, расстилается
невидимое пространство: там сады и огороды, и там никто не может быть в эту
холодную зимнюю ночь, - но если бы кто-нибудь притаился с той стороны и в
темную щель глядел бы на него чужими и хитрыми глазами, он не мог бы
догадаться о его присутствии. И от этого он перебрался на средину улицы и
шел по ней, обособленный и всем видимый, а отовсюду провожали его глазами
сады, заборы и дома.
Так вышел человек на замерзшую реку. Дома, полные людей, остались за
пределами светлого круга, и только поле и только небо холодными светлыми
очами глядели друг на друга. Но было неподвижно поле, а все небо быстро
бежало куда-то, и мутный, побелевший месяц стремительно падал в пустоту
бездонного пространства. И ни дыхания, ни шороха, ни тревожной тени на снегу
- хорошо и просторно стало кругом. Человек расправил плечи, широко и злобно
взглянул на оставленную улицу и остановился.
- Покурим! - сказал он громко, и хрипло, и спичка слегка осветила
широкую черную бороду.
И тут же выпала из вздрогнувшей руки, так как на слова его пришел ответ
- странный и неожиданный ответ среди этого мертвого простора и ночи. Нельзя
было понять: голос это или стон, далеко он или близко, угрожает он или зовет
на помощь. Что-то прозвучало и замерло.
Долго ждал напуганный человек, но звук не повторялся. И, еще подождав,
он еще спросил:
- Кто тут?
И так неожидан и изумительно прост был ответ, что человек рассмеялся и
бессмысленно выругался: то щенок визжал - самый обыкновенный и, должно быть,
очень еще маленький щенок. Это видно было по его голосу - слабенькому,
жалобному и полному той странной уверенности, что его должны услышать и
пожалеть, какая звучит всегда в плаче очень маленьких и ничего не понимающих
детей. Маленький щенок среди снежного простора ночи. Маленький, простой
щенок, когда все было так необыкновенно и жутко, и весь мир тысячью открытых
очей следил за человеком. И человек вернулся на тихий зов.
На утоптанном снегу дальней тропинки, беспомощно откинув задние лапки и
опираясь на передние, сидел черненький щенок и весь дрожал. Дрожали лапки,
на которые он опирался, дрожал маленький черный носик, и закругленный кончик
хвоста отбивал по снегу ласково-жалобную дробь. Он давно замерзал,
заблудившись в беспредельной пустыне, многих уверенно звал на помощь, но они
оглядывались и проходили мимо. А теперь над ним остановился человек.
"А ведь это, кажется, наш щенок!" - подумал человек, приглядываясь.
Он смутно помнил что-то крошечное, черное, вертлявое; оно громко
стучало лапками, путалось под ногами и тоже визжало. И люди занимались им,
делали с ним что-то смешное и ласковое, и кто-то однажды сказал ему:
- Погляди, какой Тютька потешный.
Он не помнит, поглядел он или нет; быть может, никто и не говорил ему
этих слов; быть может, и щенка никакого у них в доме не было, а это
воспоминание пришло откуда-то издалека, из той неопределенной глубины
прошлого, где много солнца, красивых и странных звуков и где все путается.
- Эй! Тютька! - позвал он. - Ты зачем попал сюда, собачий сын?
Щенок не повернул головки и не завизжал: он глядел куда-то в сторону и
весь безнадежно и терпеливо дрожал. Самый обыкновенный и дрянной был этот
щенок, а человек так постыдно испугался его и сам чуть-чуть не задрожал. А
ему еще предстоит крупная кража и, может быть, убийство.
- Пошел! - крикнул человек грозно. - Пошел домой, дрянь!
Щенок как будто не слыхал; он глядел в сторону и дрожал все той же
настойчивой и мучительной дрожью, на которую холодно было смотреть. И
человек серьезно рассердился.
- Пошел! Тебе говорят! - закричал он. - Пошел домой, дрянь, поганыш,
собачий сын, а то я тебе голову размозжу. По-о-шел!
Щенок глядел в сторону и как будто не слыхал этих страшных слов,
которых испугался бы всякий, или не придавал им никакого значения. И то, что
он так равнодушно и невнимательно принимал сердитые и страшные слова,
наполнило человека чувством злобы и злобу его сделало бессильной.
- Ну, и подыхай тут, собака! - сказал он и решительно пошел вперед.
И тогда щенок завизжал - жалобно, как погибающий, и уверенно, что его
должны услышать, как ребенок.
- Ага, завизжал! - с злобной радостью сказал человек и так же быстро
пошел назад, и когда подошел - щенок сидел молча и дрожал.
- Ты пойдешь или нет? - спросил человек и не получил ответа.
И вторично спросил то же и вторично не получил ответа.
И тогда началась странная и нелепая борьба большого и сильного человека
с замирающим животным. Человек прогонял его домой, сердился, кричал, топал
огромными ногами, а щенок глядел в сторону, покорно дрожал от холода и
страха и не двигался с места. Человек притворно пошел назад к дому и ласково
чмокал губами, чтобы щенок побежал за ним, но тот сидел и дрожал, а когда
человек отошел далеко, стал настойчиво и жалобно визжать. Вернувшись,
человек ударил его ногой: щенок перевернулся, испуганно взвизгнул и опять
сел, опираясь на лапки, и задрожал. Что-то непонятное, раздражающее и
безвыходное вставало перед человеком. Он забыл о товарище, который ждал его,
и обо всем том далеком, что будет сегодня ночью, - и всей раздраженной
мыслью отдавался глупому щенку. Не мог он помириться с тем, как щенок не
понимает слов, не понимает необходимости скорей бежать к дому.
С яростью человек поднял его за кожу на затылке и так отнес на десять
шагов ближе к дому. Там он осторожно положил его на снег и приказал:
- Пошел! Пошел домой!
И, не оглядываясь, зашагал к городу. Через сотню шагов он в раздумье
остановился и поглядел назад. Ничего не было ни видно, ни слышно - широко и
просторно было на замерзшей речной глади. И осторожно, подкрадываясь,
человек вернулся к тому месту, где оставил щенка, - и с отчаянием выругался
длинным и печальным ругательством: на том же месте, где его поставили, ни на
пядь ближе или дальше, сидел щенок и покорно дрожал. Человек наклонился к
нему ближе и увидел маленькие круглые глазки, подернутые слезами, и мокрый
жалкий носик. И все это покорно и безнадежно дрожало..,
- Да пойдешь ты? Убью на месте! - закричал он и замахнулся кулаком.
Собрав в глаза всю силу своей злобы и раздражения, свирепо округлив их,
он секунду пристально глядел на щенка и рычал, чтобы напугать. И щенок
глядел в сторону своими заплаканными глазками и дрожал.
- Ну, что мне с тобой делать? Что? - с горечью спросил человек.
И, сидя на корточках, он бранил его и жаловался, что не знает, как
быть; говорил о товарище, о деле, которое предстоит им ночью, и грозил щенку
скорой и страшной смертью.
И щенок глядел в сторону и молча дрожал.
- А, дурак, пробковая голова! - с отчаянием крикнул человек; как что-то
противное, убийственно ненавидимое, подхватил маленькое тельце, дал ему два
сильных шлепка и понес к дому.
И диким хохотом разразились, встречая его, дома, заборы и сады. Глухо и
темно гоготали застывшие сады, и огороды, сметливо и коварно хихикали
освещенные окна и всем холодом своих промерзших бревен, всем таинственным и
грозным нутром своим сурово смеялись молчаливые и темные дома:
- Смотрите! Смотрите! Вот идет человек, которому предстоит убийство, и
несет щенка. Смотрите! Смотрите на него!
И совестно и страшно стало человеку. Дымным облаком окутывали его злоба
и страх, и что-то новое, странное, чего никогда еще не испытывал он в своей
отверженной и мучительной жизни вора: какое-то удивительное бессилие,
какая-то внутренняя слабость, когда крепки мышцы и злобой сводится сильная
рука, а сердце мягко и бессильно. Он ненавидел щенка - и осторожно нес его
злобными руками, так бережно и осторожно, как будто была это великая
драгоценность, дарованная ему прихотливой судьбой. И сурово оправдывался он:
- Что же я с ним поделаю, если он не идет. Ведь нельзя же, на самом
деле!
А безмолвный хохот все рос и сонмом озлобленных лиц окружал человека,
которому нынче предстояло убийство и который нес паршивого черненького
щенка. Теперь не одни дома и сады смеялись над ним, смеялись и все люди,
каких он знал в жизни, смеялись все кражи и насилия, какие он совершал, все
тюрьмы, побои и издевательства, какие претерпело его старое, жилистое тело.
- Смотрите! Смотрите! Ему красть, а он несет щенка! Ему нынче красть, а
он опоздает с паршивым маленьким щенком. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Старый дурак!
Смотрите! Смотрите на него!
И все быстрее он шел. Подавшись вперед всем туловищем, наклонив голову,
как бык, готовый бодаться, он точно пробивался сквозь невидимые ряды
невидимых врагов и, как знамя, нес перед собой таинственные и могущественные
слова:
- Да ведь нельзя же, на самом деле! Нельзя!
И все тише, все глуше становился потаенный смех невидимых врагов, и
реже стали их тесные ряды. Быть может, оттого случилось это, что пушистым
снегом рассыпались тучи и белым колеблющимся мостом соединили небо с землей.
И медленнее пошел успокоенный человек, а в злобных руках его оживал
полузамерзший черненький щенок. Куда-то далеко, в самую глубину маленького
тела загнал мороз нежную теплоту жизни - и теперь она выходила оттуда
пробуждающаяся, яркая, странно-прекрасная в своей непостижимой тайне - такая
же прекрасная, как зарождение света и огня среди глубокой тьмы и ненастья.