Википедия
О Потемкине
Источник
Источник
Мой осенний, золотой,
Чахлым солнцем залитой,
Желтый, красный и зеленый
Сад.
На террасе в пестрых стеклах
Вижу краски снов облеклых.
Где ты, где ты, мой влюбленный
Взгляд?
На газоне, сер и хмур,
Ждет весны опять амур,
Держит старый и разбитый
Шар.
Ах, давно ли у фонтана,
Без предела, без обмана,
Нас томил любви сердитый
Жар!..
Стук пролетки мягок, сладок,
На вуали много складок.
Ветер вьется, вьет вуаль...
Ветер, ты лица не жаль,
Улетай в лесную таль!
За пролеткой лает звонко,
Лает тонко собачонка.
Собачонка — громче лай,
Наше счастье догоняй,
Говори, что близок Май!
Барышня в синей шляпке,
Опять ты явилась мне.
Сколько цветов в охапке?
Сколько любви по весне?
Вынесло в море Невою
Последний сыпучий лед.
Снова иду за тобою.
Следом любовь идет.
Смело на сером камне
Твои каблуки стучат.
Ну, посмотри в глаза мне,
Ну, обернись назад!
Возле Лебяжьей канавки
Глянешь со ступеней —
Будто поправишь булавки
Синей шляпки твоей.
Холодно станет от взгляда
Твоих подведенных глаз.
Разве любви не надо?
Разве январь у нас?
Но неземной богиней
Уйдешь, насмешку тая...
Барышня в шляпке синей
Опять, опять не моя!
Застрелилась, а смеется —
Розовая вся.
Только солнце, луч кося,
Золотой косы коснется, —
Улыбнется, засмеется,
Розовая вся.
Гробик ласков, словно люлька
Желтая кайма.
Что ни гвоздик, то висюлька,
Кисти, бахрома-
Гробик ласков, словно люлька..
Как дитя, сама.
Завтра, после литургии
(Только б не забыть!),
Надо кисти золотые
Попрочней прибить, —
Завтра, после литургии,
Будут выносить.
Солнце палит, солнце пышет,
Разморило небосклон.
На трубе, у самой крыши,
Тянет песню Филимон.
Стену дома кистью мажет
И поет, поет, поет...
Что поет, никто не скажет
И никто ни разберет.
Красят капли яркой краски
Запыленный известняк:
Глазки, лапки, лапки, глазки —
Пестрый фай, а не плитняк.
На ступеньке, у парадной,
Чьи-то кошки мирно спят,
Где-то слышен визг трехрядный
И «халат, халат, халат».
Славный, светлый, зимний день,
Пахнет солнцем и морозом.
Черный пудель, словно тень,
Проскользнул за водовозом.
Вдруг, откинув ухо, стал,
Посмотрел на ком зеленый,
Где, не знаю что, клевал
Воробей, в еду влюбленный.
И, прельстившись воробьем,
Подобрался, подтянулся,
Пулей кинулся на ком
И, конечно, промахнулся.
Огорченный свыше мер,
Начал думать о причине.
Мимошедший фокстерьер
Обозвал его разиней.
Пудель вспыхнул: сам дурак!
Фокстерьер оскалил зубы,
И от злости у собак
Мехом вывернулись шубы.
Быть бы драке, но барбос
Рявкнул: это что такое!
И, лизнув друг друга в нос,
Разошлись они без боя.
Я смотрел на них в окно
И решил умом убогим:
Хорошо, что суждено
Быть барбосу очень строгим!
Ну, а если б, например,
В этот миг гулял я с Женей,
И взбешенный фокстерьер
Не расчел своих движений
И отгрыз бы, дик и зол,
(Если б не было барбоса)
Жене бархатный подол,
Ну, а мне, хоть кончик носа.
Сколько б было стонов, слез,
Сколько ругани и грома!..
Хорошо, что есть барбос
И что я и Женя дома.
Тетка моя Варвара
Выпивала полсамовара,
А дядя Увар —
Самовар.
Пили они, как утки,
Круглые сутки,
Зимою и летом,
И были умны при этом,
А знакомый мне критик,
Знаток всех пиитик,
Писал так много
Об исканиях Бога,
О символизме,
Об эмпиризме,
Об Андрееве и вечности,
О Брюсове в бесконечности,
О мифотворчестве Нитче,
Чем больше, тем прытче,
Был признан всем светом —
И был глуп при этом.
Отчего одни глупее,
А другие умнее?
Я тоже пью много чаю
И статьи иногда помещаю,
По разным газетам,
Но умен или глуп при этом,
Ей-ей, не знаю.
Из этих двух положений
В течение года
Искал я исхода,
Пока не встретился с Женей,
Не терпевшей никаких положений
И возражений.
Она мне все объяснила,
Так просто и мило...
Сперва меня обласкала,
А потом сказала: —
«Ты меня любишь, Петя,
Значит, ты самый умный на свете,
А если б ты не любил меня —
Ты был бы глупее любого пня».
И я вполне согласен с Женей
В разрешении моих сомнений.
Ветер, белый ветер моря,
Занеси окно любви!
А когда в седом узоре
На стекле заблещут зори, —
Позови.
Я приду к своей богине,
Зацелую снег окна,
Растоплю кристальный иней,
Разовью узоры линий,
Как весна.
Зеркала, зеркала, зеркала,
Зеркала без конца и числа!
Зеркала вместо рам и картин,
Зеркала вместо клумб и куртин,
Зеркала облепили собой
Стены вместо привычных обой...
В зеркалах утопает Париж!
Зеркала вместо окон и ниш,
Зеркала — потолки и полы,
Двери, стулья, прилавки, столы!
Я сижу и курю в зеркалах,
Я — в углу, я повсюду в углах.
Я, бесчисленный, пью и курю
И с собою самим говорю.
И когда предзакатная тишь
Луч румяный уронит в Париж,
Луч, подхваченный сонмом зеркал,
Разольется, как огненный вал.
Зеркала, как цветы, расцветут
И румянами солнца зажгут
Дам седых, легкомысленных дев.
И, зеркальные маски надев,
Понесут они в темный бульвар
Отошедшего солнца пожар.
С золотыми рогами
Белые быки
Мчатся кругами,
Быстры и легки.
То вверх, то вниз,
По три в ряд.
Мотаются,
Качаются,
Летят.
Звенят звонки.
Мычат быки…
Крепче держись,
Не свались!
Гирлянды лампочек —
Как колье брильянтовые
На шее у карусели.
Сколько дамочек,
Глаза закатывая
В сладострастном веселье,
Сидят на шеях быков, —
Между рогов.
Звонки
Звенят,
Быки мычат…
Узкие юбки,
Обнимая колени,
Обнажают икры дам.
Сколько уступки,
Сколько лени,
Сколько хотений,
Горений,
Стремлений
В этих глазах — блудливых, как я сам!
О, ярмарка Парижа,
Праздник его души,
Гори же, свети же,
Пляши!
Там, под мордой красного черта, —
Вход в балаган.
Там кудесник первого сорта
Бьет в барабан.
Там на ступеньках, обтянутых красным
Рваным сукном,
В розовом фраке стоит он с ужасным
Лицом.
Черной бородкой совсем Мефистофель,
Ус словно штык.
Лысый череп и египетский профиль
Условно дик.
Девочка дочка стоит на [скамейке] тумбе,
Готова начать
Сеанс спиритизма — о Д’Арк, о Колумбе
Вещать и пищать.
Будет привычной вызубренной ложью
Стяжать успех.
Будет бледной, забьется дрожью
В трансе для всех.
Все поверят: солдаты, модистки
И сердце мое,
Пока шутник концом зубочистки
Не уколет ее.
Вздрогнет девочка, захохочет,
И этот смех
Всю толпу насмерть защекочет
И осилит всех!
Столб стоит на дороге,
Рядом тумба — по ней,
Расставив кривые ноги,
Тяжким молотом бей.
Ударишь удачно, взовьется
Вверх по столбу скоба,
И алым светом зажжется
Лампа на вышкe столба.
Украсит цветком бумажным
Подвиг этот тебя,
И будешь ты очень важным
Ходить, усы теребя.
Ну, что же ты медлишь? Скорее!
Или рука слаба?
Смотри, друг у друга на шее
Толпа стоит вокруг столба.
Рады глядеть, как торговка,
Юбки задрав догола,
Над головой неловко
Молот большой подняла.
Шляпка ее на затылке,
Выбились пряди кос.
Верно привыкший к бутылке,
Красен курносый нос.
Рваный чулок спустился
С толстой потной ноги...
Как я рад, что родился
Не сыном этой карги.
Они скользили с откоса косо,
Они прижимали к земле колеса,
Беря виражи, кренились бешено,
И тело механика было свешено,
И вновь бросались под гору вниз,
Куда метал их желанный приз.
Было их много — синих, красных,
Пестрых врагов, в одном согласных.
В одном стремленье, в одном напряженье,
В брезгливо-быстром, бурном движенье,
Все воздух рвали, и он, разорванный,
Свистел, кидался, бессильный, в стороны,
И вновь сливался плотной стеной,
Пыльный, отравленный, злой и дрянной,
И новый таран раздирал его грудь,
Чтоб где-то далекой точкой мелькнуть….
«Скачки для дам и мужчин»
Написано черной краской
Под лошадиной маской,
У входа стоит господин...
Худенький и жидкий,
В рейтузах и серой визитке.
И тут же, в белом трико,
В ярко-зеленой жокейке,
Грудь приподняв высоко,
Сидит мадам на скамейке.
Хлыстом обтрепанно-стертым
Бьет она по ботфортам.
С виду ей [40] сорок лет.
Бросив [5] пять медных монет,
Я поднял портьеру
И придвинулся к барьеру.
Грязью бросая в лицо
Зрителям при удаче,
Скрюченные [3] три клячи
В тесное сжались кольцо.
И скачут, хрустя костяками,
Стуча кривыми ногами.
На одной уселся солдат,
На других сидят амазонки.
Голоса и хлысты их звонки:
На столбах высоко плакат —
Ряд букв, грязных и потных:
«Пожалейте животных!»
На франк четырнадцать вещей:
Цепочка и стакан для виски,
И крест с частицами мощей,
Браслетка и капот английский.
Все есть в четырнадцати тех
Вещах, имеющих успех.
Их продает комиссьонер
С лицом кюрэ-иезуита.
Совсем на английский манер
Лукавое лицо побрито.
И чуть помятый котелок
Надвинут плотно на висок.
Цепочку, рюмку и капот
Он в длинной речи восхваляет
И говорит, что счастлив тот,
Кто эти вещи покупает.
Ему простится всякий грех,
И ждет его у дам успех.
Когда ж подкупленный шоффер
Толпу неверящих раздвинет
И звонко, всем наперекор,
За эти вещи франк свой кинет,
Тогда без удержу спешат
Все поскорей [найти] купить свой клад.
И, мудро сплавив свой запас,
Торговец под руку с шоффером
Спешат в кафэ, чтоб через час,
Чуть подкрепив себя ликером,
Идти уж на другой бульвар
Свой рекламировать товар…
Тяжко хлопают копыта
Тяжелоступых битюгов.
Свирепый бык свистит сердито,
Выравнивает такт шагов…
И хлип, и хляп, и хлоп, и хлюп
И бросский, весский <так! — Н. Б., И. Л.> окрик: юп!
Второй битюг уперся мордой
Переднему в широкий круп,
Его хомут в овчине гордой
Венчает ярко-красный чуб…
И хлип, и хляп, и хлоп, и хлюп
И бросский, весский окрик: юп!
Когда, как меч, занесена рука
Закованного в счастье банкомета,
Ты чувствуешь, что должен сделать что-то,
Что на тебя с изгиба потолка
Насмешливая Мойра игрока
Глядит как на глупца, как на илота,
И если не изменишь ты расчета, —
Ты проиграешься наверняка.
Но есть спасенье!.. Только стоит трубку
Потухшую еще раз закурить,
И Мойра засмеется добрым смехом
И сделает тебе невольную уступку,
И будешь вить ты выигрыша нить,
Осмеянный, но радостный успехом.
Темен ночной бульвар.
Только кружкби зеленого газа
Крадут сумерки глаза
Да огнями расшитый бар.
Я сижу за передним столом.
Там за мной,
За моей спиной,
Все светло, все как днем.
А тут, где надменную трость
Я воткнул в щебечущий гравий,
Здесь свет ушел в темноту.
Я ночной, я обычный гость.
Я сижу в темноте на свету,
Как в огнистой оправе,
Я мечту за мечтою плету.
В бокале желтое ситро,
Перед глазами вход в мэтро,
Мэтро пустынное, ночное…
Из-за решетки вышли двое.
Привычно бросив пару фраз,
Как брошу я окурок мятый,
Один из них — охрипший бас,
Худой и угловатый,
Зачем-то отвернулся,
Чего-то выпив, поперхнулся,
И хлынул быстрый ток огня
Из рта открытого, как лава,
Направо
От меня
В ночное небо…
Опять хлебок,
И коркой хлеба
Утерты наскоро усы,
И снова яркий ток
Неподражаемой красы.
Плевок
Огнем
Туда, к надзвездным странам…
Эй, вы, сидящие кругом,
Вы, люди, ласковые днем,
Подайте этим шарлатанам.
Когда по вечерам кафэ шумят,
Когда глаза от света их болят,
Когда, прижавшись к столикам лениво,
Сидят мужчины за бокалом пива,
А дамы пестрые меж них снуют,
Боясь утратить радости минут,
Когда, как пыль цветов, тревожит мудро
Сердца мужчин приманчивая пудра,
Когда абсент, проникнув в ткань ума,
Внезапно в замки превратит дома
И женщина любая ночью синей
Покажется ликующей богиней, —
Тогда и он придет и скажет речь
И, сбросив свой пиджак с убогих плеч,
Начнет жонглировать то стулом, то бокалом,
Стараясь быть для всех приятным малым.
Противный всем, он ради чьих-то су
Чугунный стол качает на носу,
И, ширя рот, и пропитой и грязный,
Скребет он воздух песней гривуазной.
Когда-нибудь сорвется тяжкий стол,
И брызнет мозг на чей-нибудь подол,
И, наклонившись над горячим трупом,
Ты будешь и рассеянным и глупым.
Но я в кусочке мозга обрету
Всю жизнь глупца, печали и мечту…
И женщина моим предстанет взорам,
Заплеванная виски и ликером.
Два трехугольника Астарты
Ее глаза,
И неверней удара в карты
Ее слеза.
Она верна, покуда знойность
Любви верна,
Она стройна, покуда стройность
В крови сильна.
Она стареет с каждым годом,
Но молодой
Умрет на радость пешеходам
На мостовой.
Она ругается сегодня:
Подите прочь!
Тебя с ней познакомит сводня
Назавтра в ночь.
Она покорно бросит тело
В твою кровать,
Чтобы наутро, кончив дело,
Пораньше встать.
У ней есть друг. Он бьет. — Однако
Он любит, ждет.
Она затравленной собакой
К нему ползет.
Когда же друг под гильотиной
Испустит дух,
Она, ругнув его скотиной,
Полюбит двух.
…Сиди и смотри
На высокую стойку,
Как рыжий Анри
Наливает настойку…
Что подперла
Лицо рукою,
Глаза подвела
Зеленой тоскою?
Брось, забудь
Свою Кларетту.
Ты была с ней до свету
И со мною побудь
Чуть-чуть!
Ну, веселее
Выпей абсенту,
Красную ленту
Вплети понаглее.
Или ты все еще грезишь
О ее нежном теле?
Хватит! Слезай с постели,
А не слезешь —
Будешь дело иметь со мною!
Сводничать мне надоело!
Нет! Уж коли задело,
Так будь же и мне женою!
Ты видишь на горе кабак —
Он [Бы] Шустрым Кроликом зовется.
Там легкий плющ на стенке вьется,
Там летом знойным рдеет мак.
Иди туда. Легко там пьется
И сидр, и виски, и коньяк.
Там, в садике, в кусту сирени,
Поставит дед тебе скамью,
И ты любимую свою
К себе посадишь на колени
И будешь петь, как я пою,
Томясь душой в любовном плене.
Не догадается сосед,
Что ты поешь. Он не услышит.
Твой рот едва приметно дышит, —
У песни сердца звука нет, —
Неслышно грудь она колышет,
Как мозг больного — сладкий бред.
И песнь твою поймут лишь двое,
Она да ласковый старик —
Хозяин. С детства он привык
За стойкой, там, у стенки, стоя,
Улавливать немой язык
Сердец, забывших все земное.
Гитару снимет он с гвоздя,
И, пыль стряхнув, зашепчут струны,
Как плеск лазоревой лагуны,
Как шум весеннего дождя.
И голос старческий, но юный
Польется, воздух молодя.
И песня эта той же будет,
Твоей, но громкой и живой...
Своею вечной новизной
Она застывшего разбудит.
И поцелуев пышный рой
Твоих никто уж не осудит.
Как сызмальства привыкшая к прудам
Красива ива,
Привыкшая сыздетства к зеркалам,
Она красива.
У ивы отыми родимый пруд —
Она завянет.
Лиши Ее зеркал на пять минут —
Ее не станет.
Темная гитана
С нависшей бровью
Затанцевала, и дрогнул зал.
Сочится рана
Сердца любовью…
Туго другу пояс завязала, —
За услугу друг ей руку жал.
Ну же, кабальеро,
Стукни каблуками,
Разбуди чечеткой
Хладнокровный пол.
Или слишком серо
В этом баре с нами?
Стукни, топни пяткою четкой,
Кровный мой красавец, мой креол!
И сольются в звонкой
Дроби кастаньеты.
Это — стуки сердца,
Ропоты любви.
У гитаны тонкой
Звякнут амулеты…
Боюсь, добьюсь ли?.. Дрогнет ли дверца?..
Друга дорогого позови!
1
Хильда, ласковый трусик,
Хильда, прелесть моя.
Что за взбалмошный усик
Носит шляпка твоя?
Или мне показалось,
Или нет ничего?
Что ж на ней колыхалось
Для меня одного?
Усик, усик, конечно.
Но, лукавая, ты
Оборвала беспечно
Тонкий усик мечты.
И теперь ты не трусик,
А как все и как я,
И цветок, а не усик
Носит шляпка твоя.
2
На свете родилась
Она в стране озер.
И ласково и мило
Сияет синий взор.
Она стройней тростинки
И гибче камыша,
И, детская, росинки
Светлей ее душа.
Она, как зайчик серый,
На месте не сидит
И с розовою верой
Навстречу дню спешит.
Своею верхней губкой,
Приподнятой чуть-чуть,
К стеклу любого кубка
Ей хочется прильнуть.
И пить, и пить… Покуда
Не выпьет все до дна.
Она — сама причуда,
Она — сама весна.
Мой зайчик, милый трусик,
Ты с каждым днем жадней,
Смотри, омочишь усик
Ты в горькой браге дней.
И сразу станешь вялой,
И сразу загрустишь,
Как осенью усталой
Наш северный камыш.
3
Я купил у китайчонка
Три бумажные цветка
Для забавного зайчонка,
Для любимого зверка.
И зайчонок Хильда смело
Приколола их на грудь,
Не смущалась, не краснела,
Не жеманилась ничуть.
Для нее цветы — забава,
Для нее цветы — убор,
Ласково, а не лукаво
Благодарный светит взор.
И такая мне отрада
Этот взор (я не шучу),
Что и ласки мне не надо,
И любви я не хочу…
Вчера над Парижем сияла комета.
Была она лунно-зеленого цвета.
Был хвост ее дерзкий колюч и упрям,
И нес он сиянье далеким морям.
Она озаряла и долы и пашни,
Комета-прожектор на царственной башне,
Дразнила и город она, и луну,
То вниз устремляясь, то вновь в вышину.
И город, померкнувший, ждал терпеливо
Лучей ее колких бесшумного взрыва
И, нежно-покорный в мятежные дни,
Свои погасил перед нею огни.
В тени его зданий неслышно тонули,
Всю ночь ожидавшие света, патрули.
И только сверкали, и то не всегда,
У легких машин серебром обода.
И было так тихо, так ласково тихо, —
[Забытая] Обычная стала забытой шумиха,
Кафэ обезлюдила горькая тьма,
И тупо дремали слепые дома.
На узкой скамейке у церкви «Sulpiсe»,
Где ветви деревьев послушно сплелись,
Сидела одна возле древних колонн,
Печальная дева веселых времен.
Зрачки ее глаз напряженно глядели,
Холодные пальцы забыто висели,
Казалось бессмысленным жить и ходить,
И так нестерпимо хотелось курить.
И вдруг, точно острое быстрое жало,
Вонзаясь куда-то, в ночи прожужжало,
И вспыхнул цветком набегающий гром,
И рухнул на деву разрушенный дом.
Застыла комета, увидев кого-то.
И хлопнули тявко <так! — Н. Б., И. Л.> бичи пулемета,
По крышам запрыгали градины пуль,
И быстро промчался куда-то патруль...
И капля по капле толпа притекала
По темным проулкам седого квартала
И стала смотреть, как ее увезли,
Ее, заплатившую счеты земли.
И снова все стихло, и только комета
Искала у черного неба ответа
И слала на звезды свой светлый поток
Да ухнул на Сене моторный гудок.
Я опять вернулся в Париж,
Как к новой любовнице,
Покинув старую.
Снова грезишь, по-прежнему горишь,
Хоть и не быть бесплодной смоковнице
Пышной чинарою.
Новизны еще нет в помине,
Хотя нету и старости,
В том, что брошено…
И сильнее пленяет, вдвойне,
Все, что сердцем в злой ярости
Было скошено.
[Но как] Он в новой любви есть всегда,
привкус старого надоевшего
[Хотя превосходного] И безысходного!
Так и в тебе, мой город-звезда,
Слишком много перегоревшего,
[Хотя] Но всегда превосходного.
Что ж? Я знаю — любовниц нет,
Все они лишь одна любовница,
Та же все в сущности,
Но есть новый любовный бред —
И плоды принесет смоковница
Невиданной тучности.
Сапунов, ты умер, мне
Не оставив ни наброска,
Но письмо сильней вдвойне.
В гладкой памяти и плоской
Ты провел рубец. Вот он,
Коробок лапшинских спичек,
Мой заветный медальон
Дорогих твоих привычек.
Вместе с целыми лежат
Обгорелые в нем спички,
И окурок смят и сжат,
В форме форменной кавычки.
Сапунов, волшебник, маг,
Как сумел ты это сделать,
Что и ты сам, и бумаг
Неизменней эта мелочь
Заставляет вспоминать
Про утраченного друга
В час, когда зовет мечтать
Разгрустившаяся вьюга.
Сапунов, ты жив и там,
И влюбленность кинуть сушу.
Сапунов, ты не волнам
Отдал красочную душу:
Сапунов, ты жив во всем,
В каждой мелочи и вещи,
В каждом отзвуке земном
Слышен мне твой голос вещий.
Сапунов, сегодня мы
Новый год опять встречаем.
Неужель уста немы,
Те, чей тон незабываем.
В час волшебный, в смертный час
В новогодний, друг ушедший,
Неужель ты кинешь нас,
Как цветок кидал отцветший?
Сказка чуда нам нужна —
Дай ее вот этим сводам,
Встань! Возьми бокал вина
И [скажи] промолви: С Новым годом!
«С Новым годом!» крикнем мы,
И почтив тебя вставаньем —
Ты, кого уста немы,
Но кто жив своим молчаньем.
Красит кисточка моя
Эйфелеву башню.
Вспомнил что-то нынче я
Родимую пашню.
Золотится в поле рожь,
Мух не оберешься.
И костей не соберешь,
Если оборвешься.
А за пашней синий лес
А за лесом речка.
Возле Бога, у небес,
Крутится дощечка.
На дощечке я сижу,
Кисточкой играюсь.
Эх, кому я расскажу,
И кому признаюсь?
Не помню названья — уплыло,
Но помню я весь формуляр.
Да разве в названии сила?
Пускай называется: «Яр».
Ценитель развесистой клюквы,
Веселый парижский маляр,
Две странные русские буквы
На вывеске выписал: «Яр».
И, может быть, думал, что это
Фамилия древних бояр,
Царивших когда-то и где-то, —
Две буквы, два символа: «Яр».
Окончил, и слез со стремянки,
И с песней отправился в бар…
И тотчас досужие янки
Пришли и увидели: «Яр».
И в новой пунцовой черкесске,
Боярский потомок, швейцар
В дверях отстранил занавески,
Чтоб янки вошли в этот «Яр».
И янки вошли, и сидели,
И пили под звуки гитар,
И ярко горели и рдели
Две буквы на вывеске «Яр».
Их грабили много и долго,
Но князь открывал им Вайт-Стар,
Но пела княгиня им Волгу,
И мил показался им Яр.
Приятно все вспомнить сначала,
В каком-нибудь там слипинг-кар,
Как дама о муже рыдала
Расстрелянном, там, в этом «Яр».
Как, в рот запихавши кинжалы,
Как гончая, худ и поджар,
Какой-то забавнейший малый
Плясал в этом бешеном «Яр».
И я сидел в кафе, и я смотрел на вас,
Деревья чахлые заплеванных бульваров,
И больно резали мой непривычный глаз
Огни приветные всю ночь открытых баров.
И видел я шелка павлинно-пестрых дам,
И груди белые парадно-черных фраков.
Я взглядом шел своим за ними по следам,
Но взгляд ответный их у всех был одинаков.
В нем не было любви, в нем не было стыда,
Была у всех одна зеркальная улыбка.
И, улыбнувшись мне, шли так же господа,
Как госпожи их, вызубренно-гибко.
Их гибкости такой учили зеркала.
И совесть зеркалом они сменить сумели,
Повесивши зеркал повсюду, без числа...
И на меня они, как в зеркало, глядели.
Терзает уши злой румын,
Тошна его свирель.
У тира толстый господин
Напрасно целит в цель.
Мешает потная спина,
Мешают перья дам.
Повсюду серая волна
Шляп, котелков, панам.
Аплодисменты, вой и стон.
На небе ночь пьяна,
А по бокам со всех сторон
Угрюмая стена.
Осенний день притих, поник,
И день и солнце скрылись разом.
Ну, что ж, засветит проводник —
Стеклянный шар кичливым газом.
Твой зонтик снова зацветет
Зеленым, ярким, зыбким шелком,
И струйка света упадет
На нас, сидящих тихомолком.
Черней и уже станет бровь,
Ресницы стиснутся до боли,
И сердцу новая любовь
Подскажет слово новой роли.
Невольница серых и северных дней,
Она позабыла про радость огней,
Лишь млечное небо было над ней.
Ночью, когда застывала река,
Раму окна открывала рука.
Белая ночь становилась близка.
Мечтала о черных, как очи, ночах,
Мечтала о белых, как тело, плечах,
Мечтала о сладких, как ласка, речах.
Делалась белая ночь горячей,
Окна мансарды цвели розовей,
Падали слезы на землю крупней.
Весной украдет облака
С небес любая лужица.
Нахохлив мокрые бока,
Рой воробьев закружится.
Уж на реке сыпучий лед
Ручьями исковеркало.
Вновь по асфальту потечет
Расплавленное зеркало.
И ты себя увидишь там,
Ступающей по облаку,
По дальним, синим небесам,
По солнечному облику.
Не раздави! Не наступай!
Иди по ним с опаскою —
Не то назад умчится Май,
Не обласкав нас ласкою.
Я люблю и пою про весну, про весну,
Я тону и иду в глубину, в синеву.
Пусть иду я ко дну, но люблю я одну,
ТУ, мою — лишь засну, не мою — наяву.
Увлекай, уверяй, расцветай, милый Май,
Милый облик не мой, и она не моя!
Лишь во сне я весной, лишь во сне край мой — рай,
Лишь во сне вижу я поцелуев роя!
Я люблю и пою про весну, про весну,
Я тону и иду в глубину, в синеву,
Пусть иду я ко дну, но люблю я одну,
Ту, мою — лишь засну, не мою — наяву.