Глава 7. Переход в наступление
Декабрь 1941 года
Смена дивизий. Обмундировка в лесу. Переход вокруг Калинина. Деревня Поддубье. На рассвете 5-го декабря. Деревня Горохово. Пятая рота берёт с хода деревню Губино. На опушке леса. Совхоз Морозово. Мы отрезаны от своих. Переход через железную дорогу. Гибель разведчиков. Наступление на станцию Чуприяновка.
В ночь на 1 декабря сорок первого года в расположение роты прибежал батальонный связной. Я в это время ходил по траншее и проверял несение службы ночным нарядом. Связной нагнал меня в узком проходе траншеи и навалился на меня. Он поднялся на цыпочки, вытянул шею и, дыша мне в лицо, таинственно сообщил:
— Товарищ лейтенант! Вас срочно вызывает комбат!
Я не люблю, когда мне дышат в лицо и изо рта дышащего ударяет неприятный затхлый желудочный запах. У меня появляется желание оттолкнуть его, а он всё ближе лезет ко мне и дышит на меня своей отрыжкой.
Он солдат. Толкать его без видимых причин вроде нельзя. А я не переношу и не могу терпеть, когда мне вот так лезут и дышат.
Связь работает. Могли бы и по телефону сообщить о вызове, — думаю я. Не обязательно гонять солдата по такому поводу. Здесь что-то не так! Опять какую-нибудь разведку боем провернуть задумали.
— Вас срочно вызывает к себе комбат! — слышу я голос солдата и чувствую противный запах у него изо рта.
— Ладно приду! — отвечаю я и отворачиваюсь от него в другую сторону.
Но ему неймётся и он опять забегает наперёд.
— Комбат велел мне вместе с вами к нему идти.
— Комбат? — переспрашиваю я, и отворачиваюсь от него.
|- Отойди от меня на десять метров и ближе не подходи!|
Комбат у нас новый. Старшего лейтенанта, что был на Волге, давно уже нет. После суда он сразу исчез, а куда он девался, никто не знает. Был человек и пропал!
Иду вдоль траншеи, ищу ординарца. Он должен быть где-то здесь, в солдатской ячейке. Пошёл навестить своих ребят.
Я трясу его за плечо. Он присел на корточки и спит непробудным сном. За день набегался, намаялся, присел и заснул.
— Вставай, собирайся, пойдём в батальон!
— Забеги к Черняеву, скажи, что я ушёл в батальон. Он останется за меня!
— Догонишь бегом! Я на тропе подожду у обрыва!
Я иду по траншее и на повороте вылезаю на поверхность земли. Посыльный из батальона следует за мной сзади. Мы медленно подвигаемся по снежной узкой стёжке к обрыву |утоптаной и вдавленной в снег тропинке| .
Иду по тропе не торопясь, а связной мне наступает на пятки.
— Я тебе дистанцию велел держать!
Он большее время проводит в тылу. И когда попадает в траншею, старается поскорей убежать с передовой. Все бояться переднего края. На передке сейчас тихо, немец не стреляет. А страх у него всё равно по спине ознобом ползёт. К снарядам и к передовой нужно привыкнуть!
Но вот за спиной у связного я слышу сопение моего ординарца. Я его на расстоянии по дыху определяю. Дышит он часто, а запаха изо рта у него нет. Поворачиваюсь, спрашиваю, — Видел Черняева?
— Передал, как вы сказали!
Я прибавляю шаг, и мы быстро спускаемся с обрыва, идём по пологой долине и наконец подходим к реке. К той самой, от которой мы когда-то цепью пошли на деревню |о которой сказано: "И ель сквозь иней зеленеет, и речка подо льдом блестит!"| .
Русло реки засыпано снегом. Прозрачного льда не видно совсем. По узкому мостику [узким мосткам] перебираемся на другую сторону. Это наш, так сказать, пограничный рубеж. Мы можем его перейти только с разрешения начальства. Перешагнул его однажды самовольно Черняев и тут же получил соответствующий срок. Мы отгорожены от остального живого мира двумя узкими бревнами с перекладиной.
Смотрю вперёд, — знакомые места! Вот наша старая траншея, чуть дальше кусты, на склоне бугра зеленые сосны, а там за бугром открытое снежное поле. За полем в ложбине, небольшая деревушка[83].
В избе сильно натоплено, накурено и кисло пахнет. В спёртом воздухе чувствуется бензиновый запах коптилки. У нас хоть снаряды, снег и мороз, но воздух чистый и полезный, для организма! Как они здесь сидят? Чем они здесь дышат?
У стола на лавке сидит комбат в новой меховой безрукавке. Он шибко занят, смотрит на себя в зеркало. Не понимаю только, чего он смотрит в зеркало и улыбается сам себе.
Фамилию комбата я не знаю. Сам он не называется. Может, фамилия у него звучит неприлично? Ведь бывают такие фамилии? А мне спрашивать у него нет никакой охоты. Комбат и комбат! Ко мне он тоже обращается, — на "Ты". То ты! То лейтенант!
Он срочно вызвал меня к себе. Я вошёл, а он сидит перед зеркалом и ковыряет болячку. Входишь в избу и никак не поймёшь, вызвали тебя по делу или так, от скуки.
Посередине избы горит железная печь. Русская, деревенская, на половину избы, почему-то не топиться. В ней что-нибудь неисправно? Под у печки на месте. Дымоход совершенно цел. А эта железная горит и дымит. Может дрова экономят?
Комбат посмотрел на меня через зеркало. Головы назад не поворачивает, оттянул верхнюю губу двумя пальцами, рассматривает новый прыщ и говорит:
— Ты лейтенант чем-то всё время недоволен. Уважения к старшим по званию и патриотизма у тебя нет.
— Если сказать точнее, подхалимства и угодничества, — добавляю я и продолжаю.
— Выходит те, кто сидит у нас за спиной и есть истинные патриоты? — А мы, окопники, так, ненадёжный народ, мусор и сброд!
— Ну ты уже загнул, того!
– |Я режу правду в глаза.| То, что вижу, о том и говорю! Дальше передовой меня не пошлют. Мне нечего бояться. Война держится на нас. И ты, комбат, и другие об этом прекрасно знаете. Только признаваться никак не хотите!
— Всё это так! Но о тебе складывается мнение.
— Мне всё равно. У меня дорога одна!
— Я тебя вызвал вот почему, — Дивизия получила приказ! Сегодня ночью приказано сдать позиции!
При этом он опять поскреб ногтём верхнюю губу.
— Мы отходим в район деревни Новинки[84]. Тебя будет менять вторая рота первого батальона стрелковой дивизии.
Наконец, он кладет зеркало на стол, поворачивается ко мне и добавляет, — Вернёшься к себе, до начала смены своим солдатам ничего не говори! Мало ли что! Сейчас придёт твой сменщик, тоже командир роты. Отправляйся с ним к себе и покажи передний край. Уточните огневые точки, сектора обстрела и сведения о противнике!
— В дивизии предупредили, чтобы смена прошла без шороха.
— Тебе всё понятно, что я говорю?
— Чего молчишь?
— Всё ясно, чего говорить!
— У меня всё! Можешь идти!
Я вышел на свежий воздух, сел на ступеньки крыльца, достал кисет, оторвал кусок газетной бумаги, насыпал махорку, свернул цыгарку и закурил. Вскоре явился мой сменьщик и я повёл его на передок. У мостков через речку нас догнал его мл. лейтенант, командир взвода.
Я показал им траншею, стрелковые ячейки, пулемётную позицию, сектора обстрела и передний край.
— А что это за колышки? — спросил меня командир роты.
— Эти колышки обозначают не только сектора обстрела, но и прицельные точки для каждого солдата, когда он стоит на посту. Если он увидел в створе двух колышков немца, он обязан его поразить. Ему не |последует от командиров команда "Огонь!"| надо подавать команду, куда стрелять. Он должен целиться и стрелять самостоятельно. Он должен бить по цели, а не палить куда попало. Здесь по колышкам всё видно. Потом можно точно определить. Кто стрелял? Кто попал? А кто дал при выстреле промах. Убили немца и каждый потом орёт до хрипоты, что это он немца выстрелом срезал. Колышки всё покажут. Я могу с разных мест по колышкам определить, кто куда стрелял.
Мы прошли ещё раз по траншее, и я показал ему немецкие огневые точки. Командир роты остался в траншее, а командир взвода ушёл за солдатами. Смена переднего края растянулась до ночи. Но, как хотели в дивизии, прошла без шороха и без выстрела.
Последними траншею покинули солдаты взвода Черняева. Когда Черняев увёл своих последних солдат, я подошёл к командиру роты и пожал ему руку.
— Счастливо оставаться!
Мы с ординарцем дошли до поворота, вылезли из траншеи, и не спеша прошли мимо обгорелых развалин и закопченых печей. Они как немые свидетели остались стоять вдоль дороги на месте. Всего чуть больше недели простояли мы здесь, а покидая траншею, казалось, что мы были в ней по меньшей мере полгода.
Спустившись по крутой тропинке с обрыва, мы остановились, я решил закурить.
— Теперь нам некуда спешить! — сказал я и чиркнул спичкой, и подумал:
— Сколько труда и пота вложили мы здесь! Сколько тяжелых минут пришлось пережить на этом клочке земли! Теперь всё брошено, и как будто забыто! И что те, другие, знают об этой сгоревшей деревне? Перед ними кучи пепла и обгоревшие печи в снегу. А когда-то по этой заснеженной пологой низине мы подвигались с опаской вперёд. Мы шли по колено в снегу и каждую секунду ждали, вот вырвется навстречу бешено из пулемётов огненное пламя. Неважно, что его не было! Важно то, что пришлось пережить! Да, да! |Те самые переживания перед смертью, когда ты должен перейти в небытие! Та самая секунда, которую долго ждёшь.| Ждать всегда пострашней! Перейти в небытие дело недолгое, когда со смертью смирился.
Теперь по снежной тропе мы шли легко и спокойно. Мы знали, что в спину стрелять нам не будут. Идёшь себе и думаешь о чём-нибудь о прошлом. |Думаешь о другом, и никаких тебе переживаний!|
Вот и кладки в два узких бревна. Они для другого человека не имеют никакого значения. Кладки, как кладки! С одним перилом с левой стороны. А для нас сейчас перейти по ним на другой берег, это целый пережитый этап войны.
Совсем ещё не рассвело. Мы идём и потягиваем махорку. Теперь курить можно в открытую, немец с опушки леса нас не видит. Мы шагаем по снежной низине, заходим в кусты, а [там] комбат "тут, как тут". Налетел петухом и кричит визгливо, — Почему батальон огнём демаскируете?
— Это опять пятая рота? Мать вашу в душу!
Новый комбат мне не очень нравиться. Не из-за того, что он петушится, пыжится и орёт. Я просто устал от него и от окопной жизни. Я смотрю на него и сплёвываю на снег. Ординарец свою папироску бросил и затоптал ногой. А я стою, молчу и продолжаю курить.
Я стою, смотрю на него и думаю, — На моей шее целая рота, а у него телефонная трубка в руках.
— "Что там у тебя?" — обычно спрашивает он. |звонит он по телефону. Ему нужно быть в курсе дела, выше отчитаться перед полком.|
— Ничего! — отвечаю я.
— Что ничего?
— Ничего, значит всё в порядке.
— Вот так и говори, а то ничего!
Но он тоже взял манеру покрикивать вроде Карамушки. Карамушко, это наш командир полка. Я его видел однажды. На лице у него деловая строгость и сосредоточие. Смотрит он на нашего брата из под бровей, верхняя губа у него отклячена, вроде мы низшие, презренные существа. Образование у него сельское, приходское. Ростом он маленький, глаза едкие и быстрые, а какого цвета не разберешь. Вообще, лицо у него с мелкими чертами, как у крестьян, мужиков. Среди моих городских солдат тоже есть такие сплющенные лица.
Другое дело Черняев. У него худое и выразительное лицо, крупные черты, чёрные брови. И фамилия у него Черняев. Это не камушек под ногой на дороге, поддел его ногой, и его нет. |А Карамушко, как снятый со сковородки испечённый блин.| Все они в тылах полка похожи друг на друга. У комбата на лице прыщиков больше. Зато и отвисшая задняя часть и короткие толстые ноги. Ему мешки на спине таскать, а он телефонной трубкой забавляется.
Раньше я не рассматривал их, не приходилось их видеть вот так. Потом я прозрел и стал к ним приглядываться. А у меня, как назло, зрительная память хорошая. Мне было интересно, кто из них кто? |Кто собственно посылает стрелковые роты на смерть? Ведь они нас посылают на смерть!|
У нашего комбата подчиненных всего двое. Я, — командир пятой и Татаринов, — командир четвертой роты. Комбат нам по очереди по телефону вправляет мозги. Без этого нельзя. Погонять ротного надо. Он с голода и холода может проспать всю войну! В роте всё держится на "Ваньке ротном", вот с него все требуют и погоняют его.
В кустах за бугром лежит моя рота. Черняев и Сенин, увидев меня, поднимают солдат. Теперь вошло в обычай, где встал, там и лёг. А что под тобой: снег, мёрзлая земля, заснеженные камни, это не важно, солдату всё под бок сгодится. Тыловик на снег не сядет, он задницу опасается простудить.
— Нам связного из полка прислали! — докладывает мне Черняев.
— Он поведёт нас до места сбора. Вон стоит у сосны!
Я поднимаю глаза и смотрю на солдата. Упёршись в ствол хребтом, он ждёт нас, когда мы построимся. Смотрю на лежащих в снегу солдат и спрашиваю:
— Ну как дела?
— Дождались! Теперь на отдых пойдём!
— Держи карман шире, товарищ лейтенант! — бросает в ответ мне кто-то из лежащих фразу.
— В наступление пойдём! Переход дня два, а потом опять под снаряды.
— Это почему же? — спрашиваю я.
— Говорят, дивизия на другой участок переходит. Тыловые уже вчера укатили туда.
— Откуда ты взял?
— Как, откуда?
— А я тут на дороге знакомого ездового встретил. |Знакомый повозочный здесь проезжал. Земляк, с одной деревни. Вот он и сказал.| Солдаты всё знают наперёд, вот такие дела!
— У нашего брата чутьё.
— Мы чутьём берём секретные военные хитрости|премудрости. Земляк мой остановился на дороге вот здесь и прикурил.| . Знакомый говорит, что все обозы снялись и куда-то уехали.
Я построил роту и мы вышли на дорогу. Нетронутые снежные просторы лежали кругом. Здесь стоит непривычная, для нас тишина. Без посвиста пуль и без разрывов снарядов. Мы идём по прикатанной санями дороге, подвигаясь к деревне Новинки. Где-то там, как объявил нам комбат, нас определят на постой и на отдых.
Часа через два неторопливой ходьбы, встречным ветром до нас донесло запах жилья и печного дыма. Запахи на передовой имеют совсем другие свойства.
Мы огляделись кругом, впереди невысокий снежный бугор и кроме белого снега, ничего не видно. Но вот, ещё сотня шагов по дороге и впереди, из-за снежной гряды показались заснеженные крыши и торчащие сверху печные трубы. Серые, чуть заметные полосы дыма поднимались из труб и склонялись в нашу сторону. Идём дальше. Минут через десять, показались бревенчатые стены и маленькие окна на уровне сугробов.
Всё ясно! Ха! Ха! Вместо того, чтобы топать в деревню, а до неё уже рукой подать, полковой связной поворачивает в сторону леса и ведёт нас по снежной целине.
— Хоть бы дали пустой сарай! Издали жилья понюхать! — заворчали солдаты.
Но связной свернул с дороги, и мы топаем по колено в снегу. На опушке леса он останавливается, и я подаю команду к привалу.
— Так приказал командир полка! Моё дело маленькое! Здесь в пятидесяти метрах походит дорога, вам приказано сосредоточиться около неё.
— Пройдёте вот здесь! — постукивая ногу об ногу, сказал связной.
— Располагайтесь! А я пойду в деревню, и доложу что вы на месте.
Связной повернулся и ушёл.
Вот что обидно. Солдаты чувствую запах жилья, а в деревню их не пустили|и это их раздражает. Это вызывало сразу воспоминания о прошлом| .
Из мёрзлой траншеи и снова в снег.
— Считай, что тебе повезло! Не нужно землю долбить. |Из мёрзлой траншеи в тепло попали!| Наруби лопатой лапника, брось под себя и лежи, как барин в пуховой перине!
Причудливые шапки снега нависли на елях. А деревня с натопленными избами, |с чугунами варёной картошки, которая горячим паром отдаёт,| рядом под боком.
Горячие печки и пахучая свежая солома нам по роду службы теперь ни к чему. Мы люди мёрзлой земли, мы носители ветра и холода и нас нельзя заводить в тепло. Мы растаем, как льдышки, как снег занесенный в избу на валенках.
Но всё же обидно! Запах жилья и горького дыма мутит сознание солдату. Хоть бы ветер сменился! На душе у солдата стало бы легче!
Рота без дела целый день провалялась в лесу. Начальство считало, что мы получили заслуженный отдых. К вечеру из деревни привезли обмундирование. Офицерам выдали полушубки, меховые рукавицы. Солдатам байковые портянки и трёхпалые, утеплённые байкой, варежки.
Заменили старые и рваные стёганые телогрейки и ватные штаны. До самой ночи продолжалась толкотня и примерки. То тут узко, то там трещит по швам, то в поясе не сходиться, то штанины до колен и рукава до локтей. Снабженцы сразу не дадут, что нужно. Они норовят сунуть солдату какой-нибудь недомерок. Только моё вмешательство, наконец ускорило дело.
Оделись в новую одежду, и солдатам стало жарко. Погода стояла морозная. Холодный воздух захватывал дух.
Зимой в лесу хорошо и безветренно. Вершины елей покачиваются, а здесь у земли совсем не дует. Немецкая авиация не летает. Костры разводить категорически запрещено.
В стрелковом полку три батальона. Мы во втором. В моей роте около шестидесяти солдат, а в четвертой у Татаринова на десяток больше. Я говорю около шестидесяти, потому что состав роты постоянно меняется. То дадут пополнение, то идёт естественная убыль.
Солдат по списку старшина считает котелками и крестиками. Поставил крест при выдаче харчей, значит живой. Старшина дело своё знает. Он по количеству котелков сразу определит, кто съел свою порцию, а кто хлебать сегодня не будет. Солдат числиться в списке пока торчит в траншее живой.
У старшины бухгалтерия элементарно простая, получил котелок, поставил крестик, отваливай поскорей, следующий подходи.
Все мы солдаты кровавой войны!
|Чуть немец открыл огонь, солдат уже навострил уши.| Где бы рота не была, в обороне или наступлении, я её "Ванька ротный", постоянно должен быть среди своих солдат. Стрелок-солдат Когда нужно не встанет, а когда не нужно возьмёт и уткнётся в траншею, его оттуда хоть за рукав тащи |может сбежать в тыл и там отсидеться. Пулемётный расчёт с "Максимом" другое дело. Пулемётчик в обороне сидит до последнего патрона. "Максим" тяжеловат, его не схватишь подмышку и не убежишь, как стрелок| [с "трёхлинейкой"]..
|У комбата свои дела и заботы. Он в бою солдатами не руководит. Он их не знает в лицо и не касается их! Он их даже знать не хочет. Ему нужно держать в руках командира роты, чтобы боевой приказ ротой был выполнен, чтобы в роту была связь и звонкий телефон. Ему приказы сверху идут по инстанции. Приказы в роту приходят сверху по инстанции. Это не выдумки или личное желание командира полка. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива Армии и Фронта. [Приказы] Дальше сверху идут всё быстрей. Нужно взять деревню! Этот приказ и скатывается по инстанции в роту. А как её брать? На то есть ротный и солдаты роты. И вот вызывают к телефону "Ваньку ротного". Комбат по телефону покрикивает, — Ты приказ получил?
— С рассветом возьмёшь деревню! Кровь из носа!
— А как её брать?
— На то ты и ротный. В душу твою мать!
У тебя один выход, — или ранит, или убьёт!
— Потерь будет много? Война без потерь не бывает! За это ругать не будем! Деревню возьми!|
У комбата свои дела и заботы. Ему приказы сверху идут. Это не просто инициатива комбата. Это приказ дивизии. Что там дивизии, бери выше! Это директива штаба Армии.
И вот меня, "Ваньку ротного" батальонный выговаривает по телефону.
— Ты деревню взял?
— А как её брать?
— А на кой… хрен ты в роте торчишь? На то ты и ротный, чтобы знать, как это делается.
— Потерь будет много!
— Опять за своё? На войне без потерь не бывает. За потери с тебя не спросят! Ты деревню возьми!
Кто же выходит гонит солдат на смерть? Опять же я, — "Ванька ротный".
|У комбата две дороги. По одной, что идёт на передок| От КП батальона на передний край вьётся тропа. По ней бегают телефонисты и связные в стрелковую роту, а по дороге в тыл от КП батальона комбат ходит, когда его вызывают в полк. Он надевает потёртый, заляпанный грязью и глиной, прожжённый в нескольких местах полушубок. На плече вырван клок белого меха, вроде от пули. На лице у комбата озабоченный и усталый вид, он вроде страдает [от] бессонницы и переживает за общее дело. При докладе он обязательно вспомнит ротных, как бестолковых и бессовестных людей.
— Уж очень он боязлив! — скажет комбат командиру полка, между прочим.
У командира полка глаза лезут на лоб, что бы он делал без такого комбата |если бы не … и настойчивость способного комбата.
У командира полка три батальона, а это ни много, ни мало, всего восемь рот[85]. Да если прибавить всякой вспомогательной тыловой братии, вот тебе и /тысяча/ больше тысячи будет. На днях придёт пополнение, в ротах перевалит за сотню, и в полку считай за две тысячи "штыков" /будет/. Тут только смотри, куда их стрелками на карте направить.|
.
Командиру полка не важно, кто там сидит впереди. Он даже фамилии командиров рот не знает. Да и зачем их держать в памяти, сегодня он жив, а завтра его нет.
Смотрю вдоль дороги, вроде наш старшина с харчами идёт. Солдаты всколыхнулись, отвязывают котелки, высыпали на дорогу. После кормежки в роту явился комбат со своим замполитом. Велел на дорогу нам выходить. Вышли на дорогу, смотрю, Татаринов со своими уже стоит. Мы впервые увидели свой батальон в полном сборе. Пока мы на дороге топтались, ровнялись и строились, нам подали команду с дороги сойти.
— Освободить проезжую часть!
— Командир полка, Карамушко едет!
По дороге, [запряжённый] в лёгкие саночки, [бежит и] фыркает жеребец. Пыля порошей он иноходью приближается к нам. Сам Карамушко, так сказать, решил показаться солдатам и оглядеть своё полковое войско.
Вот, смотрите, каков у вас командир полка! |Их побьёт и он не будет иметь /никто из солдат не имеет/ представления, кто собственно в полку воюет, а они кто /и каков/ у них командир полка.| Губы поджаты С правой стороны от носа залегла глубокая складка, как знак вопроса. Лицо рябоватое, нижняя скула многозначительно отвисла.
Попробуйте всё это проделать на своём лице, взгляните в зеркало и вы представите, каким был Карамушко.
Жеребец размашисто бросая ногами, брызгая слюной и вывалив навыкат глаза, был похож на разъярённого зверя. Из-под [его] ног в стороны летели комки снега и попадали прямо в лица, стоящим у дороги солдатам.
Солдатам успели подать команду "Смирно!" и они застыли, стоят не моргая глазами. Утирать лицо в пассаже нельзя. За лёгкими саночками верхами скачут солдаты телохранители, одетые как офицеры в цигейковые полушубки. На груди прижаты новенькие автоматы.
Я взглянул на комбата. Лицо у комбата сияло. Он вытянулся в струну и готов был за взгляд Карамушки тут же умереть. Карамушко не останавливая жеребца, пронёсся дальше по дороге. Там за поворотом стоят ещё батальоны, они ждут его появления.
Вот копыта скрылись за поворотом. Послышалась команда — "Вольно!".
Комбат объявил, — На марше ночью не курить!
Из сказанного на счёт курева, нам становится ясно, что мы будем стороной обходить город Калинин. Хотя маршрут, куда мы идём, нам не объявлен.
Комбат пружинисто прошёлся вдоль строя. Посмотрел из-под бровей на командиров рот, улыбнулся солдатам и хотел что-то сказать. На его улыбку в строю кто-то громко хихикнул, на солдата тут же шикнули. И солдат осёкся. Комбат не стал произносить приготовленную речь. Он подал команду ротным, — Ротными колонами за мной шагом марш!
И солдатская масса, колыхнувшись, пошла месить снег по дороге.
Командиры рот, кобыл и саночек не имели, они шли вместе с солдатами.
На повороте из-под развесистой ели выехали деревенские розвальни, комбат уселся в сани, укрылся брезентом и уехал вперёд. А мы топтали и месили снег по дороге всю ночь, до утра.
Начальство уехало в новый район сосредоточения. Для них там заранее всё было готово. А мы солдаты войны по морозцу и хрустящему снегу пешком, да пешком!
Мы идём по лесной дороге и лениво перекидываем ноги. У нас впереди километров тридцать пути. По рыхлой зимней дороге, взрытой лошадьми, передвигаться тяжело. В узкие полосы укатанные полозьями ногу не поставишь, приходиться всё время идти по рыхлому конскому следу.
Дорога всё время петляет, она то скатывается под уклон, то снова ползёт куда-то на бугор. Кругом лес. На открытое пространство дорога не выходит. Мелькнёт в стороне между снежными сугробами небольшая деревушка, утопшая в снегу, и пропадёт за поворотом.
Зимняя ночь длинная, за ночь намахаешь, натолчёшь сыпучего снега, дойдёшь до места привала и замертво упадёшь. Солдаты ложатся, где их застала команда — "Привал!". Валятся в снег, как трупы прямо на дороге.
Тыловые любят ездить рысью, торопятся, ругаются и недовольно кричат.
— Чьи это солдаты лежат поперёк дороги?
— Где командир роты?
— Почему такая расхлябанность?
— Подать сюда его!
Я поднимаюсь из снега, подхожу к дороге. Смотрю на спящих солдат и останавливаюсь в нерешительности. Картина поразительная!
Люди лежат, как неживые, в невероятных позах и не реагируют ни на брань, ни на крики.
Ездовой орёт, — Освобождай дорогу, а то по ногам поеду!
Я поворачиваю лицо в его сторону и говорю ему, — Только попробуй!
— Ты знаешь кто здесь поперёк дороги лежит?
— Это святые, великомученики!
— Сворачивай в сторону! Объезжай их по снегу! Да смотри никого не задень! А то с пулей дело будешь иметь!
— Объезжай, объезжай! — подталкивает своего ездового штабной офицер.
— Видишь раненые лежат!
— Ну ежли так! То хуть бы сразу сказали!
— Он же и говорит великомученики!
Повозочный дёргает вожжи, лошадь забирает в сторону передними ногами, нащупывая край дороги. Сани наклоняются, и одной полозьей скользя по дороге, обходят спящих солдат.
У солдат на дороге, где руки, где ноги, где голова, а где просто костлявый зад. Его видно и сквозь ватные стеганные брюки. Я подхожу к солдатам, нагибаюсь и начинаю по очереди оттаскивать их.
Одного тащу за рукав, другого за воротник, а третьего за поясной ремень волоку поперёк дороги. Один носом снег пашет, у другого рыльце, как говорят, от снега в пуху, но ни один из них не издал ни звука, и глаз не открыл. Я их по кочкам тащу, и ни один не проснулся. Я отпускаю очередного, он собственной тяжестью падает в снег.
Подхожу ещё к одному, этот лежит поперёк дороги. На подходе гружёная верхом повозка. Эта при объезде завалиться в снег. Солдата нужно тащить через дорогу за ноги. Голова и плечи у него под кустом.
Солдат лежит на боку. Под головой у него вещевой мешок. Он спит и держит его обеими руками. Я беру его за ноги и волоку на другую сторону. Он по-прежнему спит и крепко держит мешок руками.
Усталый солдат ради сна может пожертвовать даже жизнью, но не солдатской похлёбкой и куском мёрзлого хлеба. Сон и еда, вот собственно, что осталось у солдата от всех благ на земле.
— Давай проезжай! — кричу я повозочному, идущему рядом с повозкой.
На передовой мы привыкли кричать. |Слова, сказанные нормальном голосом, там не возымеют действия и не всегда их слышно.|
Вся рота, как мёртвая, лежит и спит на снегу. Солдаты спят после изнурительного перехода. Я и сам еле стою на ногах, постоянно зеваю, тяжёлые веки [слипаются] липнут к глазам, голова валится на бок, ноги заплетаются.
Что там ещё? Вопросы меня мало волнуют. Какие вам ещё часовые, мы у себя в глубоком тылу! Ни одного солдата сейчас не поставишь на ноги!
Я отхожу от дороги, делаю несколько шагов по глубокому снегу и заваливаюсь в него.
— Езжай, езжай! — говорю я сам себе и мгновенно засыпаю.
Открываю глаза, в лесу слышны солдатские голоса. Позвякивание котелков и голос старшины. |Знакомый звук для солдата! Когда постоянно ты голоден!
Удар откинутой крышки термоса и побрякивание черпака сразу поднимают всех солдат на ноги! Знакомый звук звучит, как пожарный набат, теперь не нужно толкать и будить солдат.|
Я протираю глаза. Оглядываюсь кругом. Небо пепельно-серое. В лесу полутемно и тишина. До рассвета должно быть часа два, не больше. Что это? Или это утро, или вечер и близится ночь? Смотрю на снежный покров, а он искрится и светится. Ничего не пойму.
Кажется, что он излучает из себя холодный мерцающий свет. Странно! Почему задолго до рассвета снег начинает мерцать и серебриться холодным огнём?
Мы шли через Васильевские мхи. Прошли деревню Жерновка. Потом свернули на Горютино и Савватьево и через Оршанские мхи вышли к Поддубью[86].
На переходе вокруг Калинина сначала мы топали ночами, а затем нас пустили днём. За три перехода мы обошли вокруг города и на рассвете 3-го декабря, не выходя из леса, приблизились к Волге.
Когда долго идёшь и ногами швыряешь сыпучий снег, в памяти остаются, выхваченные местами, застывшие картины привалов. А то, что видишь по дороге и что монотонно уплывает назад, в памяти не остаётся. Глянешь случайно в сторону, а кругом всё тот же засыпанный снегом лес. Шагнёшь иногда не глядя, воздух в лесу морозный, а из-под ног выдавливается коричневая жижа.
Прошли мы лесными дорогами в общей сложности километров шестьдесят. Вышли на берег Волги, где на карте обозначена деревня Поддубье.
— Даю вам сутки на отдых и подготовку! — встретил нас в лесу и объявил наш комбат.
— На какую подготовку? К чему нам собственно готовиться? — спрашиваю я.
Комбат молча поворачивается ко мне спиной и уходит в глубь леса.
— Потом узнаешь! — бурчит он на ходу.
— К смерти нужно готовиться! — говорит кто-то из солдат.
— Завтра в наступление!
Вечером, нас командоров рот, собрали и вывели на берег Волги, подвели к крайнему дому в Поддубье и велели ждать. Через некоторое время Карамушко, наш командир полка подъехал к опушке леса на жеребце в ковровых саночках. Поверх полушубка на него был надет белый маскхалат.
Жеребца оставили в лесу, а нас вывели на открытый берег и положили в снег. Вскоре к нам явился и Карамушко.
Это была первая рекогносцировка, на которой был командир полка. Вместе с Карамушко пришёл офицер. Какого он был звания? Знаков различия под маскхалатом не было видно. Он зачитал боевой приказ.
"Дивизия в составе передового отряда 31 армии 5-го декабря сорок первого года переходит в наступление. Два полка дивизии, взаимодействуя в полосе наступления, должны прорвать оборону противника на участке Эммаус — деревня Горохово. На Эммаус вместе с дивизией наступает наш стрелковый полк.
Второй батальон стр. полка двумя ротами наступает на деревню Горохово. стр. полку к исходу дня 5-го декабря приказано перерезать шоссе Москва — Ленинград и овладеть деревней Губино.
В дальнейшем батальон наступает на совхоз Морозово[87] и к исходу дня 6-го декабря должен выйти на железнодорожную станцию Чуприяновка"[88].
Перед наступлением по деревне Горохово будет дана артподготовка. И могу сообщить ещё одну приятную новость, нас будет поддерживать авиация. До начала наступления никому из леса не выходить, находиться в ротах и ждать установленного времени!
После прочтения приказа, Карамушко показал нам рукой направление и полосу наступления полка. Мы задрали головы и смотрели [в ту сторону] вперёд. Он стоял на одном колене и простёр руку вперёд.
— Всё ясно?
— Вопросов нет?
Мы промолчали. Карамушко легко поднялся и ушёл за избу. После этого нам разрешили подняться и по одному отойти в деревню. Карамушко сел в ковровые саночки, жеребец нетерпеливо бил по снегу копытом. Карамушко тронул рукой за плечо ездового, тот дёрнул вожжой, взмахнул в воздухе кнутом, жеребец рванул вперёд и мы видели его, как такового. Карамушко скрылся, а мы до леса дошли спокойно пешком.
Здесь в глубине леса были построены срубы, теплушки, сараи и навесы для полковых и тыловых лошадей. Сами полковые, штабные и тыловые устроились удобно, заняли места в рубленых теплушках. Только солдаты стрелковых рот остались лежать на открытом снегу.
Когда они сумели всё это нагородить? — подумал я.
Может они сюда пожаловали за две, три недели?
Первый раз за всю войну я получил карту местности. По ней завтра на рассвете нам предстоит идти вперёд.
Вот на карте, на крутом берегу деревня Горохово. Здесь проходит передний край обороны немцев. Ещё выше по отлогому склону прямой линией изображено шоссе Москва — Ленинград. Переходишь шоссе, около леса деревня Губино. За лесом полотно железной дороги, а чуть левей обозначен совхоз Морозово — бывший конный завод племенных рысаков[89].
Раз, два! — считаю я количество домов и построек. Один дом, два сарая и пруд около них. Левей по полотну, в сторону к Москве расположена жел. дор. станция Чуприяновка. Её нам нужно взять к исходу дня 6-го декабря сорок первого года.
— Ну что лейтенант! — слышу я сзади из-за плеча голос Татаринова.
— Пройдём этот лист? Или ляжем под первой деревней?
— Почему не пройдём? — отвечаю спокойно я.
— Ты в этом уверен?
— А что в этом особенного? Чего собственно бояться? — спрашиваю я.
Я вспомнил, как мы ротой ходили на деревню через Тьму.
Сначала боялись. Потом всё обошлось без единого выстрела, без единой потери.
— Как ты думаешь, доползём до шоссе? — не унимается Татаринов.
Я повернулся, посмотрел ему в глаза и ответил:
— Не волнуйся, дойдём до Берлина. Назначаю тебе место встречи на Фридрих-штрассе нумер цвай. Почему Фридрих и почему цвай?
— Потому, что улица Фридриха в Берлине наверно есть.
— А цвай, легко запомнить!
— Ты чего-то боишься, Татаринов, и не хочешь говорить.
— В обороне на Тьме мы с тобой стояли рядом. Меня тогда послали брать деревню, ты занял мою траншею. Я знаю, чего ты боишься! Первый раз в наступление идти. А я на Тьме ходил. Вроде ничего! Идти можно.
— Ты не знаешь куда девался наш бывший комбат, старший лейтенант, который был на Волге? — спросил Татаринов.
— Я многих спрашивал, — продолжал он, — все отнекиваются и говорят, что не знают. Судили всех вместе, а он пропал после суда.
— Не знаю, — ответил я.
— Меня вчера предупредили, — кивнув головой в сторону полковых теплушек Татаринов.
— Струсишь в наступлении! Пойдёшь под расстрел!
— А тебя в полк не вызывали?
— Нет! Ты же знаешь, что я уже ходил на деревню. Теперь мне понятно, чего ты боишься! А вообще-то ты зря!
— Комбат тебя за руку на деревню не поведёт! Ты здесь в тылу у него под надзором ходишь! А пойдёшь в наступление, все они разбегутся. Будут на тебя только по телефону орать.
— Так-то оно так! — со вздохом говорит Татаринов.
— Ничего, преодолеешь, это только сначала страшно!
— Ну мне пора! — сказал я.
На этом разговор наш закончился. Мы разошлись по ротам.
В ночь на 5-ое декабря роту Татаринова послали тихо переправиться через Волгу. Он должен был подойти под крутой обрыв и, постреливая, не давать немцам спать до утра. Рота Татаринова вошла в мертвое пространство, куда не могли залететь ни пули, ни снаряды.
Ночью можно было без выстрела перейти по льду через Волгу и под обрывом спокойно сидеть и ждать сигнала, для наступления.
Я просил комбата, чтобы мою роту тоже послали вперёд под берег. Мне было сказано, что я вместе со всеми на рассвете перейду в наступление, буду брать Горохово и дивизия не разрешила без времени соваться туда.
Как потом стало известно, командир дивизии генерал Березин А. Д. доложил в штаб 31 армии, что в ночь с 4-го на 5-ое декабря дивизия захватила плацдарм на том берегу, для наступления[90].
Я был поражён. Слова не вязались с делом! Чего там захватывать? Иди ночью и ложись под бугор.
К утру 5-го декабря мы были на ногах. Получив водку, хлебово, сухари и махорку, мы были готовы идти через Волгу на тот свет, как кто-то сказал из солдат.
Раздав по горсти патрон, снабженцы закончили свои дела, собрали мешки и поспешно убрались в глубину леса. Солдаты всё нужное рассовали по карманам и в мешки. Они были готовы идти на смерть за счастье своей любимой Родины.
Роту частями вывели за деревню на исходные позиции. Мы обошли крайний дом, отошли от деревни вперёд, вышли на пологий берег и легли в снег. До рассвета оставались считанные минуты. Я посмотрел ещё раз в ту сторону, куда нам предстояло идти. Впереди простирался открытый обрывистый берег. Покрытое льдом и снегом русло Волги совершенно не выделялось на белом фоне снежной равнины. И только там, на той стороне реки [возвышался] стоял крутой и высокий обрыв, за кручей которого, были видны темные стены передних домов. До деревни отсюда идти, и идти!
Немцы сидели в деревне и постреливали из пулемёта. Снежные бугры от деревни справа и слева немцы не занимали. Накануне и ночью немцы из артиллерии не били. Я думал, что мы без особых потерь преодолеем русло Волги, полезем на снежный бугор, и возьмём деревню.
Справа от меня замелькали фигуры солдат соседнего батальона. Вглядевшись в белые очертания сугробов, я увидел, что вдоль пологого берега реки сложены крутые кучи камней. Мой сосед справа занял исходное положение за этими камнями. Немцы бьют по камням из пулемёта, пули рикошетом убивают лежащих за камнями солдат. После длинной очереди из немецкого пулемёта, солдаты как воробьи от навозной кучи, разлетаются в разные стороны. Вижу есть убитые и раненые. Думаю, что соседний батальон, наступающий правее Горохово, в атаке захлебнётся.
Наше командование, видимо, решило из резерва бросить туда ещё одну роту. Рота вышла из леса и вошла в середину деревни. Немцы заметили движение солдат по деревне. И в тот же момент из-за горизонта на деревню полетели залпы [снарядов] немецких орудий. В дома ударило десятка два снарядов одновременно.
Мы лежали в снегу и на фоне светлого неба, затянутого облаками, было видно, как к земле устремлялись чёрные точки летящих снарядов. Вот они на излёте стремительно пронеслись у нас над головой, мелькнули чуть сзади и в деревне раздались разрывы. Удары следовали непрерывно, сплошной чередой!
Деревня была сзади нас метрах в ста. Удары снарядов о землю мы ощущали короткими толчками. Но вот часть немецких батарей перенесли огонь ближе к реке и ударили по замёрзшему руслу реки. Немцы поставили мощный заградительный огонь на фарватере. Мы лежали и смотрели, как рушиться лёд, как вздымаются мощные взрывы, как надламываясь поднимаются над поверхностью реки вздыбленные льдины, как кидается и пенится стремительная волжская вода, как она огромными тёмными столбами поднимается медленно к небу и рушиться с неистовой силой, застилая собой русло реки.
Мы лежали и ждали, когда нам подадут команду в атаку. Может какие роты не успели выйти на исходные позиции? Почему с подачей сигнала тянут? Мне казалось, что момент начала атаки срывается. Пока мы лежим, немец разобьёт весь лёд и придётся наводить переправу. На время нельзя полагаться. Телефонная связь в обрыве |оборвалась. Телефонист закрутил своей ручкой| .
Я позвал ординарца, мы вскочили и подбежали к крайней избе. Недалеко за ней, на склоне бугра и оврага была отрыта землянка, в ней я видел сидели связисты. Телефонная связь оборвана, а они и не думают выходить на её исправление. Рядом с землянкой стоят две наших пушки, это артподготовка будет вестись из них. Подбегаю к двери [землянки] и рывком открываю её. Навстречу мне из землянки вываливает какая-то бабёнка и за ней наш комбат.
— Кому война! А кому хреновина одна! — говорю я вслух.
Комбат, услышав мои слова, отстраняет рукой бабёнку и смотрит на меня в упор.
— Ты чего здесь?
— Ничего! Связь оборвана!
— Когда приказ будет вперёд идти? Или мы до вечера лежать будем?
— Немцы лёд рушат! Потом вплавь пойдём?
— Командир полка даст команду! Я связного пришлю!
— Всё понял?
— Понял!
— А раз понял, давай вали отсюда!
Я посмотрел на него, сплюнул, повернулся и пошёл обратно в роту.
Мы с ординарцем подходим к крайнему дому. Отсюда нам нужно сделать стометровую перебежку. В это время слышится гул и сверху по деревне сыпятся снаряды. Крыша дома сползает набок и кругом всё заволакивает дымом.
— Товарищ лейтенант! — слышу я рядом голос ординарца, — Меня ранило в руку!
Ещё удар и снова удар! Я пригибаюсь у стены.
— Кровь сильно течёт? Покажи мне руку!
— Подними её вверх! Держи вот так! Сейчас достану пакет и перевяжу.
Я замотал ему руку. Снаряды рвались где-то рядом правее.
— Беги по дороге! В лесу найдёшь нашу санроту!
— Руку не опускай! Бинт весь в крови!
Ординарец хотел мне что-то сказать.
— Беги! — закричал я, услышав на подлете новую стаю снарядов. Через секунду взметнулись разрывы, стена дома рухнула, труба с печки сползла в сторону и вокруг меня завизжали осколки. Я метнулся от дома вперёд и через некоторое время был уже в роте.
Ординарец успел убежать. Может это и счастье, что его ранило в руку? Может, навсегда отделался от войны.
Залпы один за другим следовали по деревни. Я посмотрел вперёд на русло реки, там тоже рвались снаряды. Что нас, каждого, ждёт впереди? Смерть при переходе русла на любом из участков.
Не смерть страшна? — рассуждал я, глядя на вскипающую воду и летящие глыбы льда. Её не избежать, если на тебя вдруг обрушатся сверху снаряды. Страх перед смертью! — вот что кошмаром давит сейчас |на сознание, выворачивает душу и убивает волю| .
А если в русле тебя не убьёт? Если ты добежишь до твёрдой земли и успеешь укрыться под бугром? Переживания человека сильней, чем сама эта проклятая смерть. Но если она вдруг рванёт над тобой? Ты смиришься потому что не будет надежды!
Ну, а если ты преодолеешь русло? Добежишь до берега и останешься жив? Ты же на бугор полезешь и там можешь сложить свою голову!
За бугром стоит деревня. Тебе её нужно брать! А за ней ещё одна и ещё, и ещё! Когда это произойдёт? Когда ты встретишься со смертью? Что собственно лучше? Сразу отделаться? Провалиться под лёд? Или потом, под какой-нибудь деревней отдать свою душу? Что же всё-таки лучше? Лучше сейчас? Или лучше потом? Русский Иван всегда надеется на авось. Авось пронесёт! Авось, лучше потом! Да, но сколько раз придётся рассчитывать на этот авось, если тебе предстоит воевать не день, не два, не неделю и не месяц?
Из-за леса сзади, где сидели наши тыловики, послышался рокот мотора и самолёт "И-16" в количестве одной штуки, задевая за вершины елей, вывалил вперёд. Он пролетел полукруг над Волгой, стреляя из пулемёта.
На снежном покрове правее нашей роты я заметил движение, послышались голоса, стали подниматься солдаты. К нам в роту прибежал батальонный связной. Поступила команда подниматься в атаку. Красной ракеты не будет. Ракетницу не нашли.
Я поднял роту и мы, раскинувшись в цепь, пошли к руслу реки. Подойдя к краю вскрытого льда, каждый из нас на ходу стал выбирать твёрдую перемычку, по которой можно было перебежать на ту сторону. Повсюду огромные воронки и весь лёд покрыт водой. Топтаться на месте ни секунды нельзя. А куда ступать? Везде вода под ногами!
Снаряды рвутся кругом и рядом. В любую минуту могут ударить и здесь. В любое мгновение роту могут накрыть десятки снарядов.
— Давай вперёд! Быстрей до твёрдой земли! — закричал я и ступил ногой на перемычку.
Солдаты сразу поняли, что к чему.
Слева и справа, насколько было видно, к разбитой кромке взмокшего льда подходила извилистая сплошная цепь солдат. Вот она разорвалась на отдельные куски и скрылась в дыму от разрывов.
Перед нами тоже встали огромные столбы вздыбленной воды, летящие глыбы льда, зияющие холодной стремниной, пробоины. Рота в сотню солдат вдруг замерла на краю водной пропасти от ужаса.
Пулемётного огня со стороны немцев не было слышно. Кругом ревели снаряды и рушилась вода. Под ногами ломался лёд. Перед глазами всполохи огня и непроглядная дымовая завеса. Куда бежать, совершенно не видно.
— Давай вперёд! — кричу я и бегу под разрывы.
Перед нами снова и снова вскипает вода, летят осколки и куски разорванного льда |поднимаются ледяная завеса, фонтаны и столбы вскипевшей воды| .
— Давай вперёд! — кричу я и бегу по краю промоины. Солдаты падают, вскакивают, вскидывают руки, падают в промоины и исчезают в потоках воды. Вот снаряд откинул солдата ударной волной и шинель у нас на глазах расползается на отдельные части. Никто никого не спасает!
Взрывы следуют один за другим. Под ногами пениться и бурлит ледяная вода. Где тут край пробоины, а где залитая водой перемычка? Снаряды с воем и грохотом взламывают новые глыбы, рвут последние узкие перемычки и затопляют всю поверхность русла водой. Где тут лёд, где плавающие в пробоинах льдины? Не поймёшь, куда ставить ногу. И вдруг бегущие столбенеют. Они оказываются на краю бурлящей стремнины.
Куда мы бежим? В какой стороне обрывистый берег, где наши и где немцы? Перед глазами летящая стена изо льда и воды. Кажется, что в лязге и грохоте снарядов мы бежим совсем в другую сторону. Земля поменялась местами с небом и мы летим в преисподнюю, ещё не убитыми.
Дым, яркие вспышки, бесконечные удары, под ногами подвижка льда, перед глазами лоскуты шинелей, падающие в воду солдаты, в ушах — крики людей, — всё это смешалось и превратилось в общий ужас, клокот и неистовый рёв.
При ударе фугасных снарядов об лёд, они на время уходят под лёд. Затем перед нами взламывается лёд и огромный столб воды простирает свои потоки к небу. Ледяное месиво бьёт до боли в грудь и лицо, кажется, что тебя пронизывают свинцовые пули. Прикрываясь рукавом, некоторые оступаются и падают в стремнину.
Но нужно бежать и бежать вперёд. Топтание на месте смерти подобно! И вот, наконец, под ногами твёрдая земля. Разбитое русло реки только что пройдено!
Плешины воды, кровавые глыбы льда, ревущие снаряды остались сзади! Согнутые фигуры солдат вырвались из бушующего смерча металла, льда и воды и пробежали вперёд, под укрытие обрыва. Ещё два, три прыжка и всё позади! Считай, что от смерти ты в этот раз избавился.
Татаринов со своими солдатами сидит под бугром и смотрит на нас. У него глаза вылезли из орбит, когда мы появились на краю воды из смерча и скрежета. Рота Татаринова сухая и целая. А мы по горло в воде и тут же у него на глазах покрываемся белым инеем. Но это ничего не значит. Татаринов знает, что мне идти на деревню. Приказа никто не отменял. Приказ был. Деревню брать мне. Связь с тылами отсутствует. Приказом не было предусмотрено, что моя рота покроется коркой льда. На снежный бугор, где стоит деревня, должна лезть пятая стрелковая рота.
Я не считал и не стал проверять своих солдат. Сколько осталось живых и сколько ушло под воду. Сейчас важно было, что рота достигла берега и нужно быстрей подниматься на бугор и занимать деревню. Вся война вот так — быстрей и быстрей!
На берегу мелькнули Черняев и Сенин. Я увидел их под бугром. Важно, что они живые!
— Вот этой расщелиной, — сказал я Черняеву, — поведёшь своих солдат вверх на деревню!
— Я следую со взводом Сенина. Подыматься буду прямо по утоптанной тропе к домам. Если нас положат пулемётным огнём, то ты ворвёшься в деревню, обойдя два крайних дома. Ты идёшь слева! Я прямо на бугор!
— Давай быстро наверх!
— Пока немцы не перенесли заград огонь по бугру, подходи к ним ближе, меньше будет потерь!
Немцев в деревне оказалось немного. Человек десять, не больше. Увидев нас у крайних домов, они заметались и побежали к середине деревни. Мы перешли улицу у них на глазах и они, видя, что мы не стреляем, бросились врассыпную наутёк. Выбежав из деревни и отбежав от неё метров сто, они загалдели, остановились на дороге и собрались в кучку.
Деревню мы, как говорят, заняли без выстрела. Я прошёл по деревне, вышел на окраину и стал рассматривать, впереди лежащее, открытое снежное поле. А в глазах по-прежнему мелькали фонтаны воды и слышался зловещий нарастающий гул немецкой артиллерии.
Через какое-то время немцы опомнились, поставили пулемёт на дороге и дали в нашу сторону несколько очередей. Я велел Сенину ударить по ним из пулемёта.
— Бей короткими очередями! Дистанция двести метров! Бери под обрез дороги! Режь пулемётчика под живот!
Немцы лежали на дороге, а мы стреляли из-за угла избы. Преимущество было на нашей стороне. Получив несколько очередей, немцы сорвались с места и бросились бежать по дороге.
Несколько слов о деревне Горохово: Дома в деревне стояли по обе стороны улицы. Расчищенная от снега дорога уходила круто вверх. Первый дом, когда мы вошли в деревню, не был занят немцами. Они, при появлении нас, стали выбегать из домов, которые стояли дальше. Один дом в середине деревни дымился. Но какой именно, я не обратил внимания. У меня перед глазами были тогда только немцы.
По правую сторону от дороги стояли кряжистые стволы лиственных деревьев. Перебегая между ними, я с группой солдат стал преследовать немцев. Немцы не стреляли.
После беглого осмотра домов, остальная часть роты следом за нами вышла на окраину деревни. Перед нами лежало снежное поле и уходящая вверх по нему расчищенная от снега дорога.
После короткой перестрелки, когда побежали немцы, мы стали преследовать их. Мы шли, всё время медленно поднимаясь в гору.
Где мы перерезали Московское шоссе, трудно сказать. Мы ожидали, что и шоссе, как дорога, будет расчищено от снега. А оно оказалось скрыто под снегом. По рельефу снежного покрова трудно определить, где тут шоссе, а где занесённая снегом канава. На ходу это не сделаешь. Поле покрыто метровым слоем снега. Сказать, где именно проходит шоссе, почти невозможно. Нужно по карте встать и сориентироваться, а у нас времени на остановку в тот момент не было.
Мы идём по дороге, а немцы драпают от нас. Они иногда останавливаются, посматривают в нашу сторону, но из пулемёта больше не стреляют, подхватывают полы шинелей и пускаются наутёк.
Деревню Губино мы увидели не сразу. Сначала показались трубы и засыпанные снегом крыши, а потом бревенчатые стены домов. Деревня стояла у самого леса. За деревней пушистые покрытые белым инеем кусты, затем заснеженное мелколесье, а за ним настоящий, с высокими елями, лес. Зимой он бел и светлее дневного облачного неба. И лишь у самой земли местами видны его темные стволы и зеленые лапы елей.
Группа немцев, за которой мы шли, вбежала в деревню и посеяла панику. Мы видим, как из домов выбегают другие солдаты. Их стало больше, но они с перепуга бегут из деревни. В деревню Губино мы тоже входим без выстрела. Дома в Губино стоят по одной стороне. Мы прошли деревню до крайнего дома и остановились. За крайним домом около дороги на вбитом в землю столбе прибита широкая доска желтого цвета с фирменной надписью чёрными буквами по-немецки.
— Товарищ лейтенант! — услышал я голоса своих солдат, подошедших к этой доске.
— Дальше идти нельзя! Дорога заминирована!
Я подошёл, посмотрел на указатель. На нём печатными буквами по-немецки было написано название деревни.
— Губино! — прочитал я.
— Гу-у-би-и-но! — складывая дудкой губы, произносили солдаты.
— Да не Гу-гу и не би-би! — сказал я. А просто, как по-русски, — Губино!
— Губино это по нашему. А по ихнему наверняка в растяжку! — упорствовали они.
Все деревни вплоть до самой передовой имели указатели с названием деревень на желтых досках.
В деревне Губино мирных жителей не было. Но в одной избе сержант Стариков захватил живого немца. Из рассказа пленного и доклада сержанта, вот как это случилось.
Немец стоял на посту и сильно замёрз, сменился с поста, пришёл в дом и залез спать на печку. От тепла его разморило, он быстро уснул, но слышал во сне крики и голоса, и хлопанье дверьми. Он подумал, что его "камерады", "зольдатен" упустили свинью, которую они привезли с собой из под Зубцова. Во всяком случае, он видел во сне, как они бегали и ловили её по деревне.
От чего он проснулся, вспомнить не мог. Но когда снится свинья, это к плохому. Знакомые голоса за окном притихли и он уловил на улице непонятную русскую речь. Скрипнула дверь. Он похолодел от ужаса. Он ясно услышал спокойную русскую речь.
Сначала он подумал, что это ему снится. Но вот отворилась дверь, и на пороге в клубах белого пара показались русские.
Немец предупредительно кашлянул, подал свой голос и стал осторожно, задом, спускаться с печи. Вот он нащупал ногой, стоявшую вдоль печи, узкую лавку и опустил на неё вторую ногу. Искоса посмотрев на сзади стоявших русских, он переступил ногами на пол и, не поворачиваясь к ним лицом, поднял обе руки вверх.
Один из русских солдат подошёл к нему, взял его за плечо и повернул лицом к себе. Перед немцем стояло трое русских, трое небритых, обросших щетиной солдат. Винтовки они держали на перевес.
Летом, когда они, немцы, брали пачками русских в плен, то они ему казались какими-то худыми и маленькими. А эти стояли твердо на ногах и выглядели широкоплечими великанами.
Немец мельком взглянул на русских, они спокойно и с интересом разглядывали его. Теперь ситуация войны изменилась. Теперь он, немец, имел тщедушный вид, а они стояли спокойно, как хозяева положения. Что-то теперь будет? — мелькнуло у него в голове.
Зимой у наших солдат под шинелями были надеты ватники, и, по сравнению с ними, немец казался худым и тощим. От одного их вида у немца по спине побежали мурашки. Он долго не мог опомниться, но через некоторое время всё же пришёл в себя. Он набрал воздуха в грудь и пролепетал решительно, — Гитлер капут! Криг цу энде!
— Капут! Капут! — подтвердили они.
— Сейчас придёт лейтенант, допросит тебя! Он у нас по-вашему шпрехает!
Сержант Стариков оставил солдат в избе. Велел смотреть за немцем. А сам пошёл на окраину деревни, где мы в это время с лейтенантом Черняевым решали, что делать дальше.
— Товарищ лейтенант! Пленного взяли! Там в третьем доме от края сидит! Двух солдат я с ним оставил!
Я велел Сенину и Черняеву организовать оборону и пошёл посмотреть на немца. Я вошёл в избу и огляделся кругом. Вижу, живой немец стоит с поднятыми руками, а солдаты сидят напротив, на лавке у окна.
Первый раз перед нами стоял живой и невредимый немец. Я велел ему опустить руки и попросил своих солдат освободить нам лавку.
— Нэмен зи битте пляц! — сказал я немцу и посадил его рядом с собой.
Я хотел спросить у немца, какой гарнизон стоит в совхозе Морозово. Приготовил уже целую фразу, как вдруг кто-то пискнул за печкой. За печкой, в том месте, где от зада печи к стене были перекинуты палатья.
— Ну-ка взгляни! — сказал я сержанту.
Когда возникают необычные обстоятельства, обостряется память и всякое там прочее. Фамилию сержанта Старикова с того дня я запомнил. Помню её и сейчас.
Стариков шагнул к палатьям, отдёрнул висевшую на верёвке тряпицу и оттуда, из темноты закоулка, на божий свет показались две девицы. Вид у них был иностранный, похожи они были на гулящих девиц.
— Вот это дяла! — произнёс один из солдат, стоявший у двери.
— Немецкие фрау во всём натуральном виде!
— Кто такие? — спросил я их по-русски. Девицы молчали.
— Шпрехен зи дойч? — последовал мой вопрос. Они упорно молчали.
— Парле ву франсе? — спросил я их.
И они, как бы сорвавшись с места, предполагая, что я понимаю их язык, залепетали без всякой остановки. А кроме "Парле!", "Бонжур!" и "Пардон!" — я ничего другого не знал.
— Пардон! — сказал я, повысив голос, давая понять, что разговор окончен. Они поняли и тут же умолкли.
— О чём они говорили? — спросил меня Стариков.
— Не знаю! Я французских слов знаю всего два, три. Они думают, что я всё понял. А я понял столько же, сколько и ты.
— Ладно сержант, с бабёнками займёмся после!
— Сейчас нужно немца по делу допросить!
— Нам нужны сведения о противнике. Штаб полка нам такие сведения не даёт. Мы по сути дела идём на немцев вслепую!
Я хотел спросить немца, где находится их штаб, но на первой же фразе весь мой запас слов куда-то исчез. Я напрягал память, вспоминал отдельные слова и заученные фразы, но кроме глагола "хабэн" ничего вспомнить не мог. Не будешь же в каждом вопросе вставлять одно и тоже "Haben", — "Haben Sie Kannonen?", — "Haben Sie Maschinengewehre?"[91].
Потом несколько успокоившись и собравшись с мыслями, я спросил его из какой он части, где находиться артиллерия и есть ли на данной участке фронта танки.
Мы идём к железной дороге и нам нужно знать, что делается там, — подумал я.
В избу за короткое время набилось довольно много солдат. Всем хотелось взглянуть на живого немца и на двух иностранных девиц, которых поймали в избе. Слух по деревне обычно ползёт с невероятной скоростью.
Я вначале растерялся и сделал упущение. Мне нужно было сразу поставить часового на крыльцо. Вскоре в избу явились Черняев и Сенин, растолкали солдат и, по праву встав в первый ряд, стали рассматривать захваченную компанию.
— Охрану сняли! Солдат распустили! Деревню бросили! Пришли на девок гулящих смотреть! — сказал я, оборачиваясь к командирам своих взводов.
— Ну вот что!
— Немедленно всем по своим местам! Кто мне будет нужен? Я вызову сам!
— В избе останется сержант Стариков с двумя солдатами!
— Сенин! Поставь у крыльца часового! И никого сюда не пускать!
— Шагом марш по своим местам! — приказал я.
Дверь открылась наружу, белый облаком заволокло весь задний простенок избы. Немец и девицы от холода заёжились, мороз побежал по ногам. Солдаты стали нехотя выходить на улицу.
На улице дул пронзительный холодный и колючий ветер. По такой погоде немецкие солдаты обычно сидят по домам. Часовые на постах больше часа не выдерживают. Если посмотреть на пленного, то он по сравнению с нашими русскими солдатами одет на летний манер.
Жиденький воротничок у него поднят, пилотка натянута на уши, на шее веревочкой висит какого-то грязного вида тряпица. Смотрю на него в профиль, со стороны спины, мне кажется, что он вроде горбатый. Похлопав его по спине, убеждаюсь, у него и там куча тряпья, которой он прикрыл позвоночник. Мороз сейчас такой, что и в полушубке до костей пробивает.
Велю Старикову снять с немца ремень и завернуть полы шинели на затылок. Надо посмотреть, что у него на спине.
На спине у него кусок рваного ватного одеяла, сшитого из цветных лоскутов, которые когда-то до войны были в ходу у деревенских жителей.
— Посмотри, — говорю я сержанту. Чем вшивые кавалеры прикрывают себе хребты!
— Ты ведь смотри! Чтоб тряпьё со спины не спадало, немец его вокруг себя верёвочкой обвязал.
— Изобретение века! — смеюсь я.
Сержант опускает шинель.
— "Хинаб!" — говорю я немцу и показываю на лавку.
— Ну, а дальше что? — спрашиваю я немца.
— "Вайтер?" — переспрашивает он, — "Гитлер капут! Криг цу энде!".
— Для тебя-то война кончилась! — сказал я вслух. А для нас она только начинается!
На немце надеты кованые железом сапоги, шинель из тонкой и мягкой голубоватой шерсти. Стальной шлем был пристёгнут к поясному ремню. Видно он ложился спать, снял его с головы и зацепил на ремень, чтобы не затерялся.
Солдаты крутили немецкую винтовку. Щелкали пустым затвором.
— Чья лучше? Товарищ лейтенант!
— Немецкая тяжелей!
— Раз тяжелей, значит бьёт кучней и лучше!
— Попробыватъ надо!
У немца взяли документы, забрали фотографии и поясной ремень. Как будто боялись, что он на ремне может повеситься. Мы думали, что пленных, как и наших, взятых под арест, нужно вести без поясного ремня. Всё это мы думали и нам казалось по первому разу. Потом мы с пленных не снимали ремни.
После допроса, немца и девиц отправили под охраной в деревню Горохово. Там должно было быть наше начальство. Пусть допрашивают немца и позабавятся с девицами. По дороге в Горохово нашу охрану, девиц и немца встретили полковые разведчики. Отобрали у солдат всю компанию и велели солдатам идти в свою роту.
Так пленный и девицы взятые нами, перешли в руки разведчиков |и стали фигурировать, как инициатива, добыча полковых разведчиков| .
Вместо того, чтобы от комбата получить одобрение и похвалу, за взятие деревни и уснувшего на печке немца, я получил от него недовольный выговор и втык. Он неожиданно появился в деревне Губино и заорал на меня:
— Почему остановился в деревне? Почему не выполняешь приказ? Я что, мальчик? Бегать за тобой!
— Допрашивал пленного! — спокойно ответил я.
— Какого ещё пленного? — заорал он.
— Нашего, которого мы взяли вместе с девицами.
— Тебе было приказано без остановки двигаться вперёд!
— А я, что делаю?
— Почему не занял совхоз Морозово?
— Первый раз слышу! Мне приказано к исходу дня перерезать Московское шоссе и попытаться с ходу взять Губино. Вот я и здесь! А в Морозове по приказу мне положено быть завтра.
— Мне нужно Морозово! Ты понял, что мне нужно?
— Вот ты его и бери!
— Мне нужно! Мне нужно! А мне нужно высушить одежду на солдатах и дать им отдых хоть несколько часов!
— Тебе нужно Морозово, а мне нужно солдат накормить! Ты посмотри на солдат, они покрылись льдом. Ты видел, как мы Волгу форсировали?
— Через два часа тебя в деревне чтобы не было! Пойдёшь по дороге через лес, выйдешь на опушку и займёшь оборону перед совхозом Морозово. Туда пошлём твоего старшину с продуктами. В шесть ноль-ноль перед рассветом по Морозово будет дан залп нашей артиллерии. После залпа поднимаешь своих солдат в атаку и цепью пойдёшь на Морозово. Всё понял?
— А что оно, Морозово, представляет собой?
— Увидишь, когда возьмёшь!
— Ты берёшь Морозово, Татаринов переходит железную дорогу и поворачивает влево, в направлении на станцию Чуприяновка. Он берёт станцию, ты прикрываешь его по полотну со стороны Калинина.
— Всё ясно?
— Давай вперёд!
Когда посланные с пленным немцем солдаты вернулись в Губино, роты в деревне уже не оказалось. По деревне ходили связисты и растягивали провода. Солдаты спросили, где рота. Их направили в крайнюю избу к командиру взвода связи. Солдаты вошли в избу, лейтенант связист сидел на лавке, скинув валенки. Он у горящей печи сушил свои портянки.
— Нам пятую роту надо найти! — обратился к нему один из солдат. Нас посылали в Горохово. Мы отводили пленных.
— А вон сидит ваш политрук Савенков[92], спросите у него, он наверно лучше меня знает, где ваша рота.
Политрук сидел за столом, брал из горячего чугуна варёную картошку, снимал с неё ногтями аккуратно кожицу и вытянув губы старательно дул на неё.
— Ну что там ещё? — спросил он, не поднимая головы.
— Пятую роту ищем.
— Пойдёте в лес по дороге, туда они и ушли!
— Идите, идите, догоняйте быстрей! С дороги никуда не сворачивайте!
Солдаты проглотили слюну, попятились назад и подались осторожно к двери, видя, что политрук чем-то недоволен. Они хотели попросить у него пару горячих картошек из чугуна. Но, видно, не сумели совершить к нему подхода.
Савенков был назначен в пятую роту за несколько дней до перехода роты в наступление. За Волгой он явился однажды в роту, провёл, так сказать, беседу с солдатами и сказавши, что занят делами в политотделе, из роты ушёл. Он и во время выхода роты на лёд предусмотрительно где-то задержался.
А теперь, чтобы не мозолить глаза начальству, на время обосновался во взводе связи. Здесь он был в курсе дела всех событий, он слышал все разговоры с ротой по телефону, отсюда он посылал свои политдонесения.
Если бы его спросили почему он не в пятой роте, он не задумываясь сразу бы ответил, что он именно сейчас и идёт туда. Он прекрасно знал, что его место в боевой обстановке, среди солдат. Но он из боязни за свою драгоценную жизнь избегал появляться в роте, понимая, чем это может кончиться. Рота без ротного, это конечно нельзя! А он, политрук, мог и в тылу отсидеться!
Савенкову было около тридцати. Он имел, как говорят, жизненный опыт и ему окрутить вокруг пальца молодого лейтенанта ничего не стоило. Сказал, ушёл по важным делам и возражать нечего! А будешь возражать, напишу в донесении что морально неустойчив, потом сам будешь не рад. В роте он говорил одно, а в батальоне и полку другое. Он где-то до войны, как он сам говорил, работал инструктором по пропаганде. Таких Савенковых, возможно, было немного. И не в каждой роте встречались они. Но нам "повезло", у нас был именно он.
Тем временем рота, пройдя лесной массив, вышла на западную опушку и расположилась справа от дороги. Солдаты зашли в глубокий снег и легли.
Метрах в ста впереди по моим расчётам должен был находиться, обозначенный на карте, совхоз Морозово. Мы тогда не знали, что тут был небольшой конный завод, вернее Морозовская конюшня.
Время зимой бежит быстро. Светлая часть дня короткая. Не успеешь оглянуться, уже сумерки и долгая ночь.
К середине ночи облака несколько рассеяло, с севера подул порывистый ветер и под ногами зашуршал и заскрипел мелкий снег. Солдатские спины согнулись, покрепчал мороз.
Я вспомнил немца с тряпьём, накрученным колбасой на позвоночнике. Может, мороз и ветер загонит в избы и тех, что стоят на постах в совхозе Морозово?
Солдаты и пытаясь согреться, топтались в снегу. Стучали замёрзшими валенками, махали руками. Никто из них спать не хотел.
Да и мудрено ли было уснуть на таком ветру и морозе, в промёрзшей одежде.
Немцы бежали из Губино и свернули в сторону Калинина. На лесной дороге, ведущей к Морозово, свежих следов на снегу не было. Нас в совхозе Морозово немцы не ждали.
После кормежки роты, из батальона прибежал связной и передал приказ. Роте занять исходное положение на опушке леса и ждать дальнейших указаний. Четвертая рота |к моменту наступления должна подойти| к рассвету подойдёт и будет находиться во втором эшелоне.
Перед утром усилился мороз. Было трудно дышать. Холодный ледяной воздух жёг ноздри и легкие. При каждом очередном вздохе у некоторых солдат вырывается надрывный и мучительный кашель и свист. Небритые лица солдат неподвижны от холода, щетина покрылась инеем, одежда торчит колом, валенки стучат, как деревянные башмаки.
Белые кусты и одетые снегом деревья стоят перед нами. Домов и построек за белыми ветвями не видно. Но я знаю, что они стоят где-то рядом, в полсотне шагов впереди.
Совхоз Морозово это старое название, оно теперь стёрлось из памяти жителей. Но место, где когда-то стояли сараи и дом, нетрудно и сейчас отыскать по старому пруду.
Мы топтались в снегу, поглядывая на дорогу. И вдруг из-за леса, из-за нашей спины, там, где были тылы, послышался нарастающий гул летящих снарядов. В голове успело мелькнуть, что наша артиллерия хочет ударить по совхозу Морозово. Гул снарядов на мгновение затих и в ту же секунду обрушился на роту. Под мощный залп разрывов люди попадали в снег. Повалились друг на друга, кто где стоял. Человек в одно мгновение кидается к земле, надеясь в снегу укрыться от взрывов и спастись от осколков.
Никто не подавал команды — "Ложись!". Каждый солдат своим ухом уловил звук летящего снаряда и в доли секунды понял, что разбираться некогда. Весь залп, выпущенный из-за леса, по небрежности наводчиков, пришёлся по опушке леса, где стояла пятая рота.
От первого удара человек, обычно, сжимается. Одним ударом бича с силой напрягаются мышцы. Проходит, какой-то момент, напряжение в теле ослабевает. А тут через секунду следует новый удар. Потом другой, потом ещё и ещё, с нарастающей силой. Снаряды рвутся среди лежащих солдат. И тело каждого бьётся в конвульсии. От каждого нового удара, людей кидает страшная внутренняя сила. Ни люди храбрые и обстрелянные, ни люди слабые волей и духом не могут противостоять непрерывным ударам и рывкам нервной системы, она их кидает и дергает. Никто из живых не мог совладать с собой! Людей бросала какая-то сверхъестественная сила!
Когда я падал, на меня навалились сверху двое солдат. Я оказался прижатым к земле их весом. Но вот разрывы снарядов стихли. Над снежной опушкой леса повис сизый дым. Люди зашевелились и стали подниматься на ноги. Я оказался внизу под солдатом.
— Ну хватит! Полежал и вставай! — сказал я, пытаясь подняться и толкая локтем солдата.
— Ты что? По голосу не узнаёшь? Что лежишь не на своем дружке, а на командире роты!
Обстрел кончился. Он решил подшутить над своим приятелем. Солдаты этак иногда делали. Но солдат не шевелился и не отвечал.
Я движением плеча скинул его с себя в сторону и поднялся на ноги. Солдат лежал рядом на снегу, он был убит и уже не дышал.
Все были подавлены и оглушены этим обстрелом. Одним залпом в роте выбило сразу шесть человек. Шесть солдат москвичей было убито, и ни одного раненого!
На лесной дороге со стороны нашего тыла показались два солдата. Они бежали, разматывая провод и оглядываясь по сторонам. Вот они остановились, прислушались и завизжали своей катушкой.
Подбежав к роте, они долго отдувались, хватая ртами морозный воздух и выпуская клубы белого пара. Отдышавшись, они забили в мёрзлую землю металлический штырь, подсоединили к ящику телефона протянутый провод и молча сунули мне в руку телефонную трубку.
Я не успел сообразить. Я думал, что они мне дали просто трубку подержать, а в трубке ревел уже голос комбата.
— Ты почему не в Морозово?
— Мы расходуем реактивные снаряды! А он сидит на опушке леса и не чешется!
Видно связисты запоздали с прокладкой провода. Они должны были размотать его до начала обстрела. Комбат делал вид, что во всём виноват только я. Он кричал в трубку, что я срываю наступление. А я терпеливо слушал и не перебивал его. Не стоит, подумал я, останавливать его крик. Пусть поорёт немного. А когда он кончит, я спрошу его насчёт обстрела по своим. И в самом деле, когда он выдохся, я спросил его, — кто будет отвечать за убитых своей артиллерией.
— У меня шесть убитых! Чего молчишь?
— И потом, где приказ, чтобы я вышел на Морозово? Кто мне его передал? Я не обязан догадываться, что вы там задумали.
— И потом учти, — Давай, давай! Это не приказ!
— Пришлёшь мне письменный приказ, я распишусь на нём, вот тогда и спрашивай!
— Мне нужно похоронить солдат! В роте убитые!
— Ты боевая стрелковая рота, а не похоронная команда! Этим займутся тыловики и политработники!
— Тебе нужно брать немедленно Морозово! И до рассвета ты должен быть там!
— Убитым ничего не сделается! Полежат на снегу, подождут!
— Командир полка приказал, чтобы совхоз через час был взят твоей ротой! Жди! Я сейчас сам приду к тебе!
Я сунул трубку телефонисту и подозвал командиров взводов. Ночь была тихая, темная и морозная. Впереди слабо светятся холодные снежные сугробы. Тонкие ветки кустов покрыты мерцающим пушистым налётом. Снег скрипит под ногами даже тогда, когда не идёшь, а просто стоишь. Строения совхоза должны быть где-то рядом за поворотом дороги. Я смотрю на карту и ставлю задачу взводам.
Ровная, расчищенная и присыпанная тонким слоем снега дорога уходит вперёд. Даже в этом видна немецкая аккуратность. У них повсюду на дорогах образцовый порядок. Сбежав из Губино, немцы повернули по другой дороге, которая ушла в направлении Калинина. На совхоз Морозово они не пошли. По-видимому здесь проходит раздел их полков и дивизий. Теперь по этой зимней дороге мы должны приблизиться к позициям немцев другой дивизии. Что там впереди? Как встретят нас при подходе к совхозу?
Солдаты вышли на дорогу и в это время позади роты появился комбат. Видя, что мы развёртываемся, для наступления, он молча повернулся и подался назад.
Мы нехотя и с трудом делаем первый шаг. Вот тронулись все и рота пошла по дороге.
— Используем темноту!|Это наше преимущество! — сказал он мне, когда я вышел на дорогу| — сказал я Сенину и Черняеву.
Дорога делает крутой поворот, из-за кустов и белых сугробов показались крыши домов. Немцы молчат!
Я разглядел сквозь кусты казенной формы продолговатый дом и в стороне два сарая с односкатной крышей. Дом совсем не похож на обычные деревенские избы, а сараи напоминают станционные постройки. С каждым шагом мы приближаемся к ним, и каждую секунду ждём первого встречного выстрела.
Все напряжены, каждый хочет уловить этот первый прицельный выстрел. Кому он достанется? Кто упадёт?
Вижу, как пот снежной мукой выступает на лицах солдат. Один вытирает его рукавом шинели и всё время поглядывает на меня.
Стоит мне оступиться или замедлить шаг, солдаты сразу замрут на месте. И потом их не сдвинуть вперёд. Солдата нужно вести не останавливаясь, не давая ему передышки. Я ускоряю шаг.
С каждым шагом напряжение растёт. Все ждут встречного выстрела|и хотят уловить это мгновение. Смотрят вперёд и посматривают на меня.| . Снег скрипит под ногами. Кажется, что этот звук слышен, как скрежет танковых гусениц, сейчас разбудит немцев и поднимет их всех на ноги.
Мороз хватает за горло, давит и теснит дыхание. Клубы белого пара вылетают из ноздрей. Черняев что-то медлит и жмётся сзади. Он посматривает на дом и на сараи из-за моего плеча и молчит. Сенин со своими топает чуть впереди. За ним только поспевай. Он знает, что медлить нельзя. За ним идёт вся остальная рота. Я иду между ними.
Солдат Черняева я держу позади. Я могу их пустить в обход дома. Но они понемногу начинают отставать. |А я останавливаться и ждать их не могу. Черняев что-то тянет. Когда он там справится со своими нервами и мыслями?| Я ускоряю шаг и машу рукой Черняеву.
Я кошу глазами и вижу. Солдаты всё время посматривают на меня. Что буду делать я? Вот главный вопрос, который торчит у них сейчас в голове. Если я встану. Встанет вся рота, Сенин поймёт, что нужна остановка. Я это чувствую и не сбавляю хода.
Я мог, скажем, Черняева или Сенина с двумя, тремя солдатами послать вперёд и осмотреть дом, а потом подойти к нему целой ротой. Но я сомневаюсь, что и на этот раз будет легкий успех. Две деревни без выстрела! На третьей мы должны споткнуться! Не может быть, чтобы немцы от одного нашего вида побегут и здесь.
Дом и сараи могут сразу ощетиниться ружейным и пулеметным огнём. Нужно скорей бежать к сараям и дому. Их нужно сразу окружать. Я прибавляю шагу и солдаты послушно следуют за мной.
Не меняя шага, я иду по припорошенной снегом дороге. Валенки отяжелели, ноги передвигаются с трудом. Я поворачиваю голову и смотрю назад, солдаты двумя шеренгами движутся не отставая. Это хорошо! — думаю я.
Без нас с Сениным они вперёд не пойдут. После шести убитых и мощного обстрела у них на это не хватило бы духа. Если лейтенанты и старшина идут впереди и подставляют себя под пули, значит и солдатам нужно поспевать за ними. Если они сейчас упадут и уткнутся в снег, их от туда колом не поднимешь. Нервы у всех напряжены до предела!
Это, как раз тот самый момент, когда дырявый череп смерти с ухмылкой смотрит на тебя в упор двумя провалами костлявых глазниц. Вот она протянула костлявые руки тебе навстречу и ждёт, когда ты хлебнув свинца попятишься назад, ткнёшься коленями в дорогу и скажешь, — возьми меня мама на ручки.
Поворачиваю голову вправо, солдаты Черняева нагоняют нас и идут рядом. Они идут какой-то особой манерой, каким-то напряженным, вкрадчивым шагом. Стрельни я сейчас из нагана, и они тут же метнутся в сторону, зароются в сугроб, и мы втроём останемся стоять на пустой дороге. Уж очень сжались и сгорбились они. Лица у солдат, как застывшие маски. На лицах их не видно ни страха, ни ужаса. Только глаза воспалены от мороза и ноги плохо гнутся в коленах.
Но почему немцы молчат?
Теперь мы идём вообще на виду. Может они хотят подпустить и ударить сразу? А может спят и вовсе не думают, что мы подходим к крыльцу?
Перед крыльцом расчищенная от снега площадка. В замёрзшем окне виден отсвет горящей коптилки внутри. Мороз за тридцать градусов и на крыльце никого. Внутри горит свет, а на улице ни души. Где же часовые?
Я подаю рукой знак Черняеву, чтобы он шёл со своими солдатами к сараю. Сенин со своими славянами остаётся рядом со мной. Я слышу его дыхание у своего плеча. Он молча стоит и ждёт, какую я подам команду.
Я делаю ещё несколько скрипучих шагов, останавливаюсь и снова прислушиваюсь, что там внутри, а слышу только своё собственное дыхание. Кроме него, ничего не нарушает тишину. Минуту стою и озираюсь. Смотрю на дом и на то, как подходит к сараям Черняев. И вот я решительно подался вперёд. Об опасности я больше не думаю. Наступает какой-то момент, и о ней уже мыслей нет. Подхожу к запорошенному снегом крыльцу. На крыльце свежих следов не видно. Я велю Сенину окружить дом с двух сторон.
— Поставь у крыльца четырех, а у каждого окна по два человека!
— Без команды не стрелять! — говорю я ему тихо.
— Стрелять только тогда, когда немцы начнут прыгать в окна!
Внутри дома находятся люди. Это мы сразу увидели, учуяли|почувствовали, если бы даже в окнах не было света| . Хотя ни малейшего звука или шороха из дома наружу не долетало. Но у нас чутьё в такую минуту, как у легавых собак на стойке.
Я махнул рукой и солдаты Сенина быстро окружили дом. Теперь немцы были в наших руках. Солдаты Сенина действовали расторопно и уверенно. Русскому солдату хоть малую малость почувствовать свою силу, хоть на минуту получить перевес! Тут уж храбрости не отбавляй! Тут солдата подгонять и торопить не нужно! Он полезет в любую темную дыру, со злостью зарычит, как фокстерьер на лисицу.
Я стоял на первой ступеньки крыльца. Сенин замешкался. Нашлись сразу шестеро добровольцев подняться по ступенькам, открыть входную дверь и войти в коридор. Я сошёл с крыльца, разделил их на две части рукой и показал, что сначала пойдут эти трое первыми. А вы трое последуете сзади.
Внутри дома послышался надсадный кашель и тихий невнятный говор двух человек. Движением рукавицы я позвал за собой старшину и трёх солдат, вошёл с ними на крыльцо и знаком велел им войти. Я стоял на крыльце. Мне тоже нужно видеть, что и как произойдёт там внутри.
Тихо взвизгнула дверь. В коридоре было темно и тихо. Под ногами старшины заскрипела половица. Скрип, как по душе, резанул острым ножом. Сенин с солдатами вошли в коридор в полной темноте. Где-то за дверью опять вполголоса заговорили двое. Теперь ясно слышалась немецкая речь. Вот чиркнула спичка и Сенин потянул на себя ручку внутренней двери. Мерцающий свет коптилки сразу проник наружу в темный коридор и осветил его лицо.
Я вспомнил, как старшина переступал порог мерцающей обители монашенок во Ржеве. Зря я иногда ругаю его. Он в решительную минуту ведёт себя молодцом.
Немец спокойно сказал старшине что-то не совсем понятное. Из сказанного, я уловил лишь одно слово — "Битте!".
Старшина видно понял, что его приглашают войти. Он решительно переступил порог тускло освещённой комнаты. До этого момента всё шло спокойно и мирно.
Но вот немцы увидели в комнате вооруженных русских солдат, и вдруг завопили, завизжали и заголосили так, что было похоже, что в комнате неумело режут молодую свинью.
Я первый раз слышал, как пронзительно вопят и визжат взрослые мужчины. Как будто Сенин их резал по-свински ножом.
Один, обезумевший от страха немец, вскочил на подоконник и пытался прикладом выбить оконную раму и спастись бегством. Но несколько выстрелов по верхней части рамы наших солдат отбросили его назад. Он спрыгнул на пол, согнулся пополам и ткнулся каской себе в колени. В других окнах соседних комнат на подоконниках вниз головой остались висеть несколько трупов.
Я боялся, как бы те, что были снаружи, не застрелили нашего старшину и солдат.
— Стрелять только в немцев, какие прыгают из окон! — крикнул я солдатам, стоявшим за углом.
Из задней комнаты немцы решили бежать. Посыпались рамы и стекла наружу. Несколько человек успело выпрыгнуть вниз. За углом затрещали беспорядочные выстрелы. Остальные, видя, что мышеловка захлопнулась, побросали свои винтовки и подняли руки вверх. Они со страхом смотрели на нас с поднятыми руками при свете мигающих стеариновых фитилей. Они глядели ничего не понимая, как будто пребывая во сне.
Их легко было понять. До сих пор немцам всё было легко и доступно. Они без особого труда добрались до Волги. И на такую наглость русских совсем не рассчитывали. Они были легко, по летнему одеты.
На улице за тридцать градусов, немыслимый мороз, выходить наружу из теплой избы просто безумие. Под касками у них были надеты летние пилотки, на шеях висели невероятного вида шарфы. Не хватает только галстука бабочкой, лакированных штиблетов с гамашами и тросточки в руках. О валенках и меховых рукавицах и нечего говорить. Слово валенки, как таковое в немецком языке отсутствует. И дословно на ихний язык не переводиться. А звучит вроде как фетровые сапоги.
Мы иногда говорим, — "Валять дурака". Это им совершенно не понятно. Фетр и войлок у них вырабатывают машинами, а не ворочают с боку на бок и не валяют вручную, как это делают у нас.
Мы вывели захваченных фрицев на снег, пересчитали их вместе с убитыми. Их оказалось всего шестнадцать человек. Несколько убитых висело на подоконниках, трое валялись на полу внутри дома. На снегу от окон я увидел свежие следы. Возможно, двоим удалось бежать из совхоза, хотя стоявшие снаружи у окон солдаты клялись и божились, что не упустили ни одного. Я ещё раз осмотрел следы на снегу. Они шли двойной дорожкой от окон прямо в лес. Ясно было, что двое немцев сбежало из дома.
Солдат стремится сначала соврать, чтобы выяснить, какое за это будет наказание. Он хочет скрыть свою промашу. Но я не стал уличать их словами. Я лишь показал следы на снегу.
— Из-за вас, двух разгильдяев, потом погибнут другие, которые станцию будут брать!
Осмотрев ещё раз дом внутри и снаружи, я пошёл к Черняеву, который находился у сараев. Двойные двери сараев были закрыты. Снаружи под каждую из дверей были подперты наклонные брёвна. Откинув брёвна в сторону и отворив двустворчатые двери, мы все внезапно отпрянули и попятились назад. Из темноты сарая на нас смотрел орудийный ствол немецкого танка. Было такое впечатление, что вот он сейчас заворчит, поведёт стволом, лязгнет гусеницам и тронется на нас. У нас даже спёрло дыхание от неожиданности. Но вот минута нашего замешательства прошла. Из танковой пушки в нас не стреляли, из пулемёта тоже не полоснули, мы были по-прежнему живы, целы и стояли в оцепенении. Через минуту мы начали уже соображать. Что мы могли сделать против танков, если у нас в руках были одни винтовки? Мы воевали без всяких правил. У них самолёты и танки, сотни орудийных стволов. А у нас солдаты стрелки с винтовкой и обоймой всего в пять патрон.
Но вот наконец солдаты зашевелились и осмелели. На чёрной стальной обшивке чётко вырисовывались чёрные с белым немецкие кресты. Танк был мёртв и холоден, как лёд. Немцы по-видимому загнали их в сараи, законсервировали на зиму и оставили до весны. Полагая весной пустить их в дело. По внешнему виду танки были совершенно новыми. Краска нигде не поцарапана и не задета. Гусеницы и ходовые колеса блестели, они были новые и совсем не сработаны. |Видно их в Калинин привезли железной дорогой, [а сюда] на платформах тягачами.| Бензина у них не хватило? Или масло в моторах застыло? Так решили мы.
Настоящая война, для нас только начинается, хотя в действующей армии мы числились уже четыре месяца. Для нас всё было ново, незнакомо и необычно. Немцы, которых мы теперь брали в плен, по-прежнему были, для нас неразрешимой загадкой. Они нас гнали по полсотни километров в день, теперь зимой они боязливо бежали как зайцы, бросали деревни и без сопротивления сдавались нам в плен. Как их понять? Где тут зарыта собака?
Нас посылают вперёд. На солдата не больше десятка патрон. Вот вам стратегия и тактика! И главное что? Мы ротой берём деревню за деревней, а Карамушко и комбат наверное считают, что это заслуга исключительно их.
Конечно! Сейчас удача и случай на нашей стороне. Но не будем обманывать себя. Нас ожидает расстрел в упор в самое ближайшее время. Потому, что никто не знает, где нас встретят немцы мощным и беспощадным огнём. Я вспомнил слова комбата на счёт нашей стрелковой роты. Командиру полка в дивизии сказали:
— Гони их вперёд! У них мало потерь!
Возможно, что мы здесь ничего героического не сделали. Подумаешь, взяли несколько пленных и два танка в качестве трофеев!
На всём пути мы шли без особых потерь, смотрели смерти в глаза, а это в счёт не идёт, когда солдат не убивает. И здесь, когда мы открыли в сарае дверь, от страха и от ужаса мурашки у нас побежали по спине. Вот если бы танки стреляли в нас, и мы их забрали, вот это было бы геройство. А это даже подвигом не назовёшь|не считается! Слово не подберёшь, чтобы нас похвалить.| .
Совхоз нами взят. Теперь он в наших руках. Но все мы страшно устали, солдатам нужен отдых.
— Ты Сенин сегодня отличился!
— Разрешаю тебе завести своих солдат в дом! Пусть заделают окна и отдохнут до утра!
— А ты Черняев займёшь со своими оборону! Ты со своими при подходе к совхозу пятился где-то сзади! Танки тебе достались без боя. До утра будешь нести дежурство! Справедливо или нет?
— Согласен!
— Если застану кого из твоих спящими на постах, продлю боевое дежурство в снегу ещё на сутки!
— Справите службу по честному, пущу в дом, разрешу полежать на полу!|В тепле разрешу отдохнуть! Часа через два пойдёте спать!|
Перед рассветом 6-го декабря в роту прибежал связной, посланный из батальона.
— Мне нужно докладать! — сказал ему комбат, — А из роты нет никаких донесений.
— Сбегай посмотри! Взяли они совхоз Морозово?|- При тебе в роту телефонисты дотянут связь. Доложишь мне лично обо всём по возвращении!|
Солдат прибежал в роту и слово в слово передал мне задание комбата.
— Хорош гусь! Сначала он орал и грозился, потом сбавил тон, а теперь послал солдата в роту с проверкой! — подумал я и ничего не сказал.
— Беги доложи!|У нас есть пленные! Два танка в сараях стоят.
— Пусть присылает людей и конвоирует пленных!|
— А это какая деревня?
— Это не деревня, а совхоз Морозово!
Солдат убежал, а я подумал, — Мы берём одну деревню за другой, вторые сутки без сна, на ногах, без горячей пищи, мёрзнем на холоде, а он сидит в натопленной избе и не догадается послать нам в роту кормёжку. А кто он собственно есть? Что он делает? Рота берёт деревни! А он докладает! — "Разрешите доложить? Я совхоз Морозово взял!".
Разница небольшая, кто собственно взял. Карамушко тоже доложит, что он в ночь на шестое взял совхоз Морозово. Но непонятно одно. Как он мог, сидя за печкой, перерезать Московское шоссе, захватить Губино и ворваться в совхоз Морозово?
В батальоне две роты[93]. Четвёртая и пятая. По боевой расстановке, пятая сейчас идёт впереди. Четвёртая следует во втором эшелоне. Нам повезло! Мы с ходу взяли Горохово, Губино и совхоз Морозово. Мы вклинились в немецкую оборону и находимся у железной дороги. А наши соседи справа и слева отброшены за Волгу. стрелковый полк, наступавший на Эммаус, разбит и отброшен назад. — ая дивизия понесла потери под Городней и откатилась обратно за Волгу. Справа от нас полки из-за Волги ни на шаг не продвинулись. По рассказам телефонистов, немцы на них пустили танки, и малая часть их вернулась на исходные позиции.
Телефонисты трепаться не будут! Раз у них от таких известий трясутся руки, значит они о деле говорят. Приятели по линиям связи всё передают друг другу. Наше начальство темнит. Чтобы и мы не сбежали, а сидели на месте. |до последнего патрона. Это мы должны отвлекать на себя немцев.| Потому что мы единственные находимся на острие главного удара и проникли глубоко в оборону противника.
Связисты размотали провод до самого крыльца.
— Товарищ лейтенант! Куда аппарат?
— На крыльцо! Отсюда лучше видать!
— Может в дом? Там удобнее!
— Сказал на крыльцо!
Телефонисты смотрят на меня и ничего не понимают. Они тянутся к теплу и надеются, что я передумаю. Им охота забраться в дом, устроиться с аппаратом поближе к печке. У них, привыкшие к теплу и к широким деревенским лавкам зады. А на морозе работать им никак нельзя. Но они видят мой решительный взгляд, подключают аппарат и подают мне трубку.
Там, на другом конце провода я слышу голос комбата. Он весь в нетерпении и в трубку орёт, — Алё!
— Слушаю! — говорю я.
— Почему не по форме докладываешь? — кричит он.
— А ты орёшь на меня по форме? — спрашиваю я.
— Хочешь разговаривать, говори спокойней!
— Ты взял Морозово?
— Да, взял! Совхоз Морозово мы взяли без потерь. Есть пленные и убитые немцы. Пришлёшь солдат, направлю их к тебе. Они у меня в сарае вместе с танками дожидаются.
— С какими танками?
— В сарае два танка захвачены. На консервации были. Остальное мелочь, — мины, снаряды, бочки с бензином под снегом.
— Тебе передали приказ?
— Какой?
— Перерезать железную дорогу и занять оборону!
— Дождёшься Татаринова. Теперь он с ротой пойдёт вперёд. А ты его прикроешь по полотну железной дороги со стороны Калинина.
— Он будет брать станцию Чуприяновку!
— А ты будешь железную дорогу держать.
— Тебе всё ясно?
— Ясно!
Я закончил разговор и отдал трубку телефонисту.
— Товарищ лейтенант! Слышали новости? Мне дружок по телефону передал. Наших спихнули за Волгу. Драпали все, вместе со штабными из дивизии. Нас могут с минуты на минуту отрезать. Вы куда будете отходить?
— Нам приказано не отходить, а наступать на станцию и идти вперёд.
Дело прошлое! Командир полка доложил, что он перерезал шоссе Москва-Ленинград. А сам бежал обратно за Волгу.
"Вот только командир роты огрызается!" — потом жаловался ему комбат.
— А в чём дело? Чего он хочет? — спросил он комбата по телефону.
— Он войной недоволен.
— Требует отдых!
— Какой теперь отдых? Мы сами не спим! Березин требует деревень. А эти мерзавцы, ротные, спать захотели! Ты с ним не рассусоливайся! Гони его вперёд!
Комбата снять легко. Он из кожи лезет, за место держится. А командира роты не снимешь. Солдаты сами вперёд не пойдут.
Я посмотрел на дорогу. На опушке леса показалась рота Татаринова.
— Черняев! — позвал я младшего лейтенанта.
— Пойди разбуди сержанта Старикова. Пусть возьмёт с собой двух солдат. И давай его сюда на крыльцо!
Через некоторое время Стариков и два солдата вышли.
— Ты пойдёшь прямо через лес к полотну железной дороги, займёшь там позицию и будешь наблюдать. Жди на месте нашего подхода. Мы пойдём по твоим следам.
— Ты Черняев иди к сараям. Отправь сюда немцев, а двери закрой как было. Я жду тебя здесь!
Встреча с Татариновым.
К крыльцу подошёл Татаринов.
— Здорово, лейтенант! Ты ещё жив?
— Здорово! Как видишь! — отвечаю я.
Татаринов подходит к крыльцу и садиться на ступеньку.
— Давай закурим! — бодро говорит он.
По дороге медленно идут его солдаты. Солдаты останавливаются и садятся в снег.
— Это твои убитые лежат на опушке леса? — спрашивает Татаринов.
— Мои! — отвечаю я.
— А кто хоронить их будет?
— Не знаю! Мне комбат сказал, что я не похоронная команда, а боевая единица! Моё дело идти вперёд!
— Мне звонил комбат и передал приказ. Четвёртая рота переходит железную дорогу, заходит лесом в обхват и берёт станцию. А я со своей пятой [ротой] прикрываю вас от Калинина.
— Железную дорогу оседлаешь ты! — говорит Татаринов.
— Потом я перехожу полотно! Встретимся на полотне!
— На полотне, так на полотне! — соглашаюсь я.
Четвёртой роте придали двух полковых разведчиков. Они без маскхалатов, как простые солдаты, с винтовками наперевес стоят у крыльца. Они пойдут на станцию впереди четвёртой роты. Татаринов это дело сообразил. Он долго уговаривал комбата. И тот потребовал разведчиков из полка. Вот как надо уметь жить! Я до этого не додумался!
Мне конечно везло. Я брал деревни без потерь. Посмотрим, как теперь повезёт Татаринову?
Дорога от совхоза Морозово круто поворачивает влево и идёт вдоль полотна железной дороги. Но мы на поворот не пошли. Мы около него сходим в снег и идём по следам сержанта Старикова. Он с двумя солдатами на полотне и ждёт нашего подхода. Кругом укрытый снегом кустарник и ели. Нас трудно обнаружить даже с близкого расстояния. Впереди просветлело. Мы пробираемся сквозь ветки и выходим на полотно.
— Все тихо! — докладывает сержант Стариков.
Я оглядываюсь кругом. Стальные рельсы с полотна железной дороги сняты. Белый ровный снег устилает выемку полотна. Я велю своим солдатам перейти на другую сторону и подняться на опушку леса. По обоим сторонам железной дороги я кладу в снег своих солдат. Обзор вдоль полотна в сторону Калинина отличный.
Пехоту мы отбросим! — думаю я. А вот, если танки пойдут, их на полотне не остановишь! С ружьями на танки не полезешь! Придётся с солдатами отойти в лес. Ляжем поглубже где-либо в снег, и пусть себе стреляют. Танки в лес не пойдут! Четвёртая тоже отвалится в лес! — так я рассуждал, посматривая вдоль полотна в сторону Калинина. Но зря я фантазировал. Немецкие танки сюда не пошли. Полотно не чищено, снегу выше колен. Солдаты мои лежат по краю обрыва у выемки, а я усаживаюсь в мягкий сугроб, достаю кисет и закуриваю. Теперь я жду пока четвёртая рота перейдёт полотно.
Вот юбилей! Ровно девяносто лет назад 5-го декабря 1 года здесь прошёл первый поезд с бесплатными пассажирами.
Оглядываюсь на полотно и вижу. Пригибаясь к земле, через полотно мелкими группами начинают перебегать солдаты четвёртой роты. Встаю на ноги, бросаю папироску, затаптываю её в снег, выхожу к краю полотна и иду им навстречу.
— Можете идти не пригибаясь! — говорю я им. До станции далеко. Станционных построек отсюда не видно!
Зимняя ночь на исходе. Первые проблески света уже заиграли на снежных верхушках деревьев.
— А мороз всё крепчает! — говорю я Татаринову проходящему мимо. Он как будто глухой.
— Дух перехватывает на ходу! — добавляю я ему в спину. Он не реагирует.
У солдат на бровях белый снег, пушистым инеем покрылись клапана шапок-ушанок|у него меховой воротник полушубка и клапана шапки-ушанки| . А мы с себя Волжские льдышки ещё не все сбили.
Прошла ещё одна группа солдат четвёртой роты, пыля ногами сыпучий снег по узкой тропе. А сзади, за ней показался комбат. Он шёл в сопровождении двух связных и ординарца.
— Мне тоже нужно подобрать ординарца, — подумал я.
— А! Потом! — решил я. Сейчас не до этого!
— Ну как тут дела лейтенант? — спрашивает меня.
— Тихо кругом! Немцев не видно!
— Вижу! По насыпи немцы не ходят! Следов никаких!
— Ты вот что лейтенант! Снимай роту. Пойдёшь на станцию следом за Татариновым.
Я передал командирам взводов распоряжение комбата и моя пятая двинулась следом за четвёртой. Я взял с собой сержанта Старикова с двумя солдатами и пошёл догонять Татаринова.
Впереди идут два разведчика из полка, в двадцати метрах сзади двигаемся мы, а за нами солдаты четвёртой роты. За четвёртой где-то сзади идут мои. Я должен дойти с Татариновым до исходного положения, до той самой черты, откуда он поднимет своих солдат и поведёт на станцию. Мы идём по глубокому снегу среди высоких заснеженных елей. Полотно железной дороги слева. Мы идём по опушке не углубляясь в лес. К станции мы подходим охватом.
— В чём дело? — думаю я.
— Почему вдруг сюда явился комбат?
Когда мы шли через Волгу по вздыбленному льду и по открытому полю поднимались на Губино, в ротах его не было, он нам не показывался. В Губино, когда мы подошли к лесу, он ночью явился и выгнал меня с ротой вперёд.
Он сибиряк и видно без тайги жить не может! Немцы леса боятся, а ему чистое поле на нервы действует. В лесу, конечно, лёг за толстый ствол и ни одна пуля тебя не возьмёт!
Два небольших бревенчатых дома, одна чёрная от копоти баня, обшитое досками здание станции, вот собственно и всё, что увидели мы из-за деревьев, когда приблизились к краю леса.
Всего четыре постройки! — думаю я. Татаринов их заберёт без труда!
Впереди за деревьями видны печные трубы, укрытые снегом крыши, темные рамы окон и замороженные стекла.
— В этих двух первых домах живут! — говорю я, показывая их Татаринову.
Я смотрю на крыльцо. Внизу у крыльца валяются дрова, и какие-то темные предметы. Наше внимание сосредоточилось на них.
Татаринов махнул рукой назад и его солдаты повалились в снег. Мы стояли за двумя стволами елей.
— Давай! — сказал он разведчикам.
И разведчики тронулись с места. Впереди было открытое место.
Мне бы нужно было пойти назад в свою роту, но я, как в полусне, стоял и не мог оторвать глаз от домов. В этот момент оттуда прозвучали два винтовочных выстрела. До домов было метров сто, не больше. Я увидел, как оба разведчика стали припадать и валиться к земле. Ещё два выстрела последовали тут же за первыми. Тела разведчиков дёрнулись и безжизненно опустились в снег. Мы с Татариновым оказались за стволами елей и поэтому не попали под прямые выстрелы. Мы стояли неподвижно, пытаясь рассмотреть, откуда бьют немцы. Их ружейные выстрелы были очень точны.
Разведчиков спасти уже было нельзя. Их тела ещё раз вскинулись над снегом, видно немцы, для верности ударили в них ещё.
Солдаты Татаринова лежали сзади. Среди них появились раненые. Откуда стреляли немцы, мы никак не могли понять.
Я оглянулся назад. Нужно было немедленно принимать какие-то меры. Мы с лейтенантом Татариновым оказались отрезанными от своих солдат. Я сделал перебежку и со стороны домов мне вдогонку ударили выстрелы. Но я оказался проворным, успел добежать до толстого дерева и завернуть за него. Я посмотрел на Татаринова. Ему было теперь сложней уходить назад. Он мог запросто получить пулю вдогонку. Немцы видели откуда я выскочил и теперь могли караулить его. Но потом я подумал. За раздвоенной елью они нас не видели. И не предполагают, что там остался второй.
Вот он кинулся назад, выскочил из-за снежного куста и побежал в мою сторону. Я смотрел на окна, крыльцо и углы дома, стараясь засечь дымки выстрелов, определить, откуда бьют немцы. Но ни движения фигур, ни вспышек выстрелов не было видно.
— Татаринов! Отведи свою роту назад! — услышал я голос комбата.
Неужели, подумал я, он сюда в роту явился. Я обернулся. Комбат действительно стоял метрах в двадцати сзади.
— А ты лейтенант!
Он видно забыл, или вообще не знал мою фамилию.
— Ты, бери свою роту и обходи станцию по той стороне железной дороги!
— Зайдёшь им в тыл! И ударишь им из-за насыпи с той стороны.
Вот это дело! — подумал я. Давно бы ему пора ходить вместе с ротами.
Четвёртая подобрала своих раненых, отошла и залегла в снегу. Теперь они будут ждать, пока я обойду с другой стороны станцию. Кто-то из солдат даже отважился стрелять. Со стороны четвёртой роты послышались редкие выстрелы.
Я со своими отошёл назад, перешёл полотно и, минуя дорогу, пошёл по кустам. По высоким и густым кустам я стал обходить два домика и здание станции. В кустах покрытых белым инеем на десять шагов впереди ничего не видно. Кругом бело и одно небо над головой. При такой видимости трудно определить своё место по отношению к станции. По глазам хлещут ветки. Пушистым белым пеплом снег сыпется с веток вниз. Как держать направление? Но я нутром чувствую, что иду правильно и всё будет хорошо.
Мы идём, поторапливаемся, высоко вскидываем ноги. Потому, что в кустарнике лежит рыхлый и глубокий снег. По моим расчётам станционное здание мы уже прошли.
Рядом со мной идёт мой новый ординарец. Мой помощник и связной. Перед выходом в кусты я сказал сержанту Старикову, что забираю у него одного солдата.
— Что поделаешь! Вам тоже нужен толковый солдат!
Мне нужен живой человек и надёжный помощник рядом. А то я с самой Волги один и один. Некого за кем нужно послать. Пятая рота в основном была московская. В роте были пожилые солдаты, и молодых десятка два. Мы были с ним одногодки. Нам было тогда по двадцати. Сказать по правде, пожилые солдаты до сих пор, называли меня иногда "сынком". Мне они этого не говорили, а между собой иногда употребляли это словечко. Отчего бы это? — рассуждал я в свободные минуты.
Нужно делать поворот! Вот и край кустов!
Сквозь пушистые ветки я вижу здание станции и крутую заснеженную насыпь, уходящую в сторону Москвы. Деревянное здание и сейчас стоит в том же виде, как и тогда.
Мы поднялись на насыпь. Перед нами открылась удивительная картина. Слева у дороги, под обрывом, дымила немецкая кухня. От неё в нашу сторону шёл приятный и сытный запах съестного и слабый дымок. Правее на крышах домов, покрытых толстым слоем снега, задом к нам, растопырив ноги, лежали и целились немцы. Их было по четыре на каждой из крыш. Это те самые, которые убили разведчиков, которые нанесли ранения солдатам четвёртой роты. Это те, от которых я так прытко бежал. Сверху им было всё видно, как на ладони. Они целились деловито, стреляли наверняка, перезаряжали свои винтовки спокойно, не торопясь. Они и теперь, когда мы зашли им в тыл, лежали и постреливали в сторону четвёртой роты, как на стенде по тарелочкам. Нам тогда даже в голову не пришло посмотреть на крыши домов.
Немцы настолько увлеклись своей удачной охотой, что подпустили нас на два десятка шагов. Мы рассыпались цепью полудугой и охватили сразу эти два дома и кухню. Когда до домов оставалось всего ничего, кто-то из солдат не выдержал, нарушил мой приказ не стрелять и выстрелил. Хотя я предупредил всех, что немцев будем брать у самых домов. Они сами сползут к нам в руки с крыш. Каждый знал, что я стреляю первым. Одиночный винтовочный выстрел без времени сделал своё гнусное дело. Немцев со снежных крыш как ветром сдуло.
Солдаты, увидев пустые крыши, открыли беспорядочную стрельбу. Теперь стреляли по упряжке лошадей с немецкой кухней. Хоть бы её удержать! Огромные "Першероны" с круглыми боками, лохматыми ногами, рыжими гривами и с короткими, как у собак, обрубленными хвостами, стояли в парной упряжке под обрывом. Они спокойно позвякивали стальными цепями и сбруей.
Забегу несколько назад.
— Что это за порода немецких лошадей с короткими хвостами? — спросил я пленного немца, которого мы захватили в Губино. Я видел как удирала повозка из деревни запряженная такими лошадьми.
— "Першерон!" — ответил он. Это порода лошадей тяжеловозов из области Перш, что на западе Франции.
— Так это французские, и вовсе не ваши, не немецкие! — сказал я.
Немец не ответил и промолчал.
Но вернёмся к кухне. Два немца копошились возле неё, когда мы открыли беспорядочную стрельбу. Один из них толстый, видно сам повар, стоял к нам спиной, заложив руки за спину. Другой немец потоньше, дежурный солдат по кухне, клал в топку дрова. Когда эти двое услышали выстрелы, обернулись назад и увидели нас, они завертелись на месте. Повар схватил вожжи и кнут и стал нахлестывать лошадей, но кованные колеса тяжёлой кухни не сдвинулись с места. Лошади дёргали, приседали на месте, храпели, били ногами, а подложенные под колеса два толстых полена примёрзли к дороге и не давали кухне тронуться с места. Сами колеса, как выяснилось потом, были затянуты тормозными колодками, а поленья облиты водой.
Беспорядочные выстрелы подхлестнули кухонных работяг. Толстый немец закричал на тощего. Тот схватил топор и перерубил постромки. Толстый прыгнул на хребет лошади, дернул их за поводья и лошади рывком рванулись вперёд. А тот с топором обезумел от страха, что его бросил толстый, остался стоять как истукан. Видя бегущих к нему русских, он бросил топор и пустился бегом по дороге. Впереди по дороге, набирая скорость, верхом на "Першеронах", удирал галопом повар, а сзади, вскидывая высоко вверх коленками бежал вдогонку тощий немец.
Когда наши солдаты подбежали к кухне, немцы уже были от нас далеко. Да и не убегающие немцы наших солдат интересовали. Повар нахлёстывал лошадей, тощий, махая руками, что-то кричал вдогонку ему.
Дорога, по которой драпали немцы, всё время поднималась по склону вверх. Господствующая высота хорошо просматривалась вместе с дорогой до самой деревни. Деревня стояла высоко на бугре. По карте она значилась Чуприяново. Отсюда, наверное и произошло название станции, — Чуприяновка.
Кухня, отбитая у немцев, была для солдат самым дорогим и ценным трофеем. Танки в сарае, снаряды в снегу, пленные немцы шли нашему полковому начальству, для получения орденов и составления боевых отчётов.
Как вы думаете? Перепадёт командиру полка, если он доложит в дивизию, что он [захватил] взял два исправных танка и десяток немцев в придачу? Такой доклад чего-то стоит!
Танки и пленные шли для отчёта в верха, а кухня, с мясным запахом, немецкой анисовой водкой и вишнёвым компотом без косточек, была, так сказать, божественной наградой для наших солдат за холод и голод, за нечеловеческие страдания и муки.
Я велел ординарцу вынуть из кухни металлический бачок с тридцатиградусной анисовой и никому сверх положенной нормы её не давать.
— Ни грамма, ни капли! Понял?
— Макароны с мясом и вишнёвым компотом пусть от живота едят! А к водке за сто шагов никого не подпускай!
Вот дела! Потешились на кухне солдатики! Дай бог! Отведём душу теперь! Это видно сам "Создатель" сжалился над нами?
В деревянном здании станции, где сейчас находиться касса, зал ожидания, служебная диспетчерская, и где сейчас живёт Серафима Петровна Ефимова[94] со своей семьей, со времен войны мало что изменилось.
При немцах, в здании станции была конюшня. Когда мы взяли станцию, постоя лошадей здесь уже не было. На полу лежал застывший навоз. Окна и двери были сорваны. Ветер гулял в доме насквозь.
Жилыми и тёплыми оказались два дома, с крыш которых стреляли немцы. Они стояли ближе к переезду. Здесь, в этих рубленых домах располагалась немецкая санчасть, и стояли зубные кресла.
В одном доме стояли два белых кресла, с бурмашинами и со стеклянными шкафами, с лекарствами и инструментом. В другом доме, по-видимому, жил врач и санитар. В обоих домах было чисто, светло и жарко натоплено. Солдаты заходили с мороза погреться, и каждый своим долгом считал непременно посидеть в зубном белом кресле перед сном.
Солдат удобно садился, клал голову на подставки и руки на подлокотники и обстоятельно рассказывал, как однажды ему в молодости сверлили зуб. Он лез грязным пальцем к себе в рот, нащупывал, старую пломбу и тыкал в неё, показывая солдатам, при этом выл, скривив рожу, вроде от боли.
Другой садился и показывал пальцем в пустое место в десне. Вот мол откуда ему вырвали зуб. Вот на таком кресле сидел тогда.
— Хотел золотую коронку вот сюда на передний поставить, да война помешала!
— Завтра тебе немец свинцовую пломбу поставит!
— Ты нам зубы не заговаривай! Посидел и совесть надо иметь!
— Дай другому посидеть! Здесь портянки перевздеть удобно!
— Посидел в мягком кресле и давай слазь! Ты ещё вшей здесь начнёшь давить бурмашиной!
— Я никогда братцы зубы не сверлил. У нас этого безобразия не было!
— А как же быть, когда зуб болит?
— Привяжешь его суровой ниткой за дверную ручку и ждёшь, когда кто пойдёт и снаружи за дверь дёрнет! Дёрнут за ручку и зуб на полу!
— Ну-ка подержи винтовку! Я сяду примеряюсь в кресле! А то убьют и никогда не сидел!
Солдат садится в кресло, кладёт голову на подзатыльники, руки опускает на подлокотники и с грустью смотрит на замысловатую бурмашину.
Ведь кто-то и доживёт! Сядет вот так! Сверлить ему будут!
— Нам с тобой браток помечтать только можно маленько!
Буровой станок с ножным приводом поблескивает перед ним.
— У этих немцев всё не как у людей! У самой передовой и пожалуйте — зубной доктор ставит пломбы!
Я вышел на воздух, а разговор в доме продолжался.
Упустить такую пару лошадей! — вспомнил я перестрелку у кухни. В общем, шуму наделали много, а попаданий ни одного! Ни дохлой лошади, ни одного убитого немца!
Когда я подошёл к кухне, здесь крутились любители по третьему разу поесть. Кухня стояла у поворота дороги, у песчаного обрыва. Сюда из небольшого овражка вела узкая снежная тропинка. По тропинке, из покосившейся темной баньки навстречу мне шла пожилая женщина, малец лет двенадцати и маленькая светловолосая девочка.
— Милые, родные! — сказала женщина, подойдя ближе.
— Наши пришли! — обратилась она к детям. Дети стояли, смотрели на нас и молчали. Женщина подошла ко мне, обняла меня и заплакала. Потом она долго стояла, смотрела на наших солдат. А солдаты взглянули раз на неё и опять стали толкаться у кухни.
— Вы откуда будете? — спросил я её.
— Девочка местная[95]. А я с мальцом из Калинина. Есть нечего. Вот я и прислуживала здесь у врача. Полы мыла. А жили мы с мальчиком вон в той бане. Девочка приходила к нам, вот как сейчас.
— Накорми женщину и детей! — сказал я Сенину и пошёл к домам, где сидел Черняев.
Когда пятая рота выбила немцев со станции, четвёртую отвели на тропу, по которой мы пересекали полотно железной дороги. Один взвод оставили на полотне лицом к Калинину, а с другим Татаринов ушёл охранять совхоз Морозово, где находился комбат. В общем, всё осталось по-прежнему. Мы сидели впереди, а четвёртая нас прикрывала сзади.
На войне часто зад оборачивается передом и всему приходит свой черёд и конец! Я вспомнил слова Татаринова, — "Как ты думаешь? Дойдём мы до шоссе?". Если он всё время будет идти позади, он дойдёт не только до Ржева.
Я разогнал солдат от кухни. Велел Сенину поставить всех на свои места. Не успели солдаты разобраться по своим местам в обороне, как мы увидели, что со стороны деревни Чуприяново, что стоит вдалеке, на господствующей высоте, вниз по дороге в нашу сторону спускается группа немцев человек двадцать.
— Всем лежать и рожи не высовывать! — крикнул я громко и велел Сенину приготовить ручной пулемёт.
— Пусть думают, что на станции нет никого! — сказал я громко, чтобы все слышали.
— Пулемёт поставь над обрывом около кухни! Там место повыше! Оттуда всё хорошо видать! Всем взять дорогу на прицел и без моей команды не стрелять!
— К самым кустам будем подпускать!
— Стрелков предупреждаю! А то опять найдутся небесные олухи! — И я им погрозил кулаком.
Немцы были ещё далеко. Солдаты лежали и посматривали на меня.
— Немцы с дороги не сойдут! Снег по обочинам слишком глубокий!
— У них голенища на сапогах короткие! Они народ цивилизованный! Простуды бояться!
— Целиться всем по дороге, где начинаются кусты!
— Прицельную планку поставить на двести метров!
— Сейчас расстояние до немцев пятьсот!
— Можете наблюдать! Но никому не стрелять! Откроете огонь, когда я громко подам команду, — "Рота к бою!".
Вниз по расчищенной и укатанной дороге [немцам] идти было легко. Немцы даже кое-где подпрыгивали, когда по снегу скользили у них сапоги. Я лежал, смотрел и ждал, когда они подойдут поближе. Через каждую сотню метров я объявляю дистанцию до них.
Прицел, прицелом — думаю я. Но нужно уметь стрелять и попадать в подвижную цель. А сейчас у солдат мурашки и мондраже от непривычки и волнения. Откроют пальбу, а пули уйдут в молоко. Как пить дать! Я уже их проверил!
Я поворачиваю голову направо и зову к себе солдата.
— Быстро ползком ко мне!
— Ты так лежи! Смотреть будешь! А винтовочку со штыком дай на время мне!
— Ладно, товарищ лейтенант, берите! Она у меня прилично бьёт!
Я лёг поудобней, прикрыл один глаз, выбрал условную точку на дороге и посмотрел на линию прицела. Ещё полсотни шагов! Пусть подойдут! Я дам один точный выстрел. Немцы ничего не поймут.
— Никому не рыпаться! Пулемётчикам тоже! Я буду один стрелять!
— Буду стрелять одиночными! — крикнул я и посмотрел на солдат.
— Все слышали? Солдаты молчали.
Двести метров обычный огневой рубеж. Мишень в полный рост, как на стрельбище из положения лёжа. Разница только в одном. Там мишень из фанеры, а здесь она живая. Пуля войдёт в мягкое податливое тело без единого звука и щелчка. Свист её слышен, когда она пролетает мимо. Остальные, что идут рядом, даже не дрогнут.
Делаю глубокий вздох и медленный выдох. Успокаиваю свое дыхание и расслабляю мышцы. Бедра и ноги чуть подаю вперёд, чуть влево. Закрываю глаза и считаю до пяти. Открываю глаза и смотрю на прорезь и мушку. Винтовка осталась на месте. Это моя точка прицела. Сейчас на неё подойдёт живая мишень. Сейчас к этой точке шагнут сверху немцы. Кто один из двадцати перекроет её? В этого одного я спокойно и выстрелю. Это ничего, что он живой. После моего выстрела он станет фанерным. На уровне груди я ударю ему только один раз. Этого будет достаточно, потому что я на двести метров из яблочка не выхожу.
Патрон в патроннике, палец на спусковом крючке. Крючок нужно легко потянуть на себя, освободить собачку бойка. Всё это говорю я себе, чтобы не торопиться, в этом деле первое — спокойствие! Вот над прорезью показались сапоги и коленки, затем появилась ширинка и наконец поясной ремень. Ещё два шага и мушка упёрлась в грудную клетку.
— Не торопись! — говорю я сам себе.
Солдаты смотрят на меня. Ищут глазами, с кем я разговариваю.
Я медленно и не дыша подтягиваю на себя спусковую скобу, чем медленней её ведёшь, тем лучше! И вот раздается выстрел.
Собственно, самого выстрела я не слышу. Я ощущаю только резкий удар приклада в плечо. Винтовка чуть прыгнула и встала на место. Я смотрю на линию прицела и вижу на мушке немецкую грудь. И вот немец взмахнул руками, поскользнулся на укатанной дороге и нагнулся вперёд. Потом он, как пьяный, широко расставил ноги и ткнулся головою вперёд.
Совершенно не думая, что я убил человека, я лёгким движением кисти, не отрывая локтей от опоры, перезаряжаю затвор. Смотрю на прицел и вижу, у меня на мушке новая мишень во весь рост. Снова удар в плечо и снова споткнулся немец. Никаких сомнений. Этому я точно угодил в живот.
Немец делает всплеск руками, как жест сожаления, падает на колени, поднимает руки к небу и, как мне кажется, движением губ произносит — "О майн Готт!".
Вот и второй предстал перед всевышним с молитвою на устах! Говорят, что немцы не православные, а евангелисты, протестанты и католики. Всё равно не нашей веры! То, что я убил двух рабов божьих, это не грешно!
Я делаю ещё один выстрел в набежавшего немца. Вот когда вся группа сразу остановилась. Они думали, что эти первые двое просто споткнулись.
Хочу ещё раз уточнить. Передо мной был кустарник. Я стрелял между тонких белых веточек, покрытых пушистым налётом снега. Мои встречные выстрелы были приглушены. Немцы их почти не слышали, дело в том, что когда пуля летит на тебя, подлёт и удар её происходит без звука. Свистят и жужжат только те из них, которые пролетают где-то в стороне или выше. Полёт пули слышно, когда она уже пролетела мимо. Свою пулю солдат никогда не услышит! А эти три свинцовые вошли в немцев беззвучно, мягко и гладко. Когда первый немец вдруг ткнулся в снег, о нём наверно подумали, что он споткнулся. Убитый пулей в грудь от паралича дыхания не успевает даже пикнуть. Второй, которому она попала в живот, вероятно вскрикнул. А я в это время на мушку поймал третьего.
— Вот и пришла расплата за наших разведчиков! Два на два! И одного им впридачу на будущее!
— Око за око, глаз за глаз! — сказал я и посмотрел на своих солдат.
— Все видели, как надо стрелять! Теперь я посмотрю, на что вы способны?
Я посмотрел на дорогу, на немцев. Они пятились задом, ожидая новых выстрелов. Они пятились по дороге, как от гремучей змеи, которая жалила насмерть, выбирая себе новую жертву.
А что они собственно могли? Они были на открытом месте. Если они разбегутся и попадают в снег, то это будет их роковая ошибка. Нас не видно. Мы за пушистыми кустами. Посмотреть на причудливый иней — неописуемая красота! Если они будут спокойно лежать, я перебью их всех по одиночке. Прицеливаюсь я точно. Стреляю не торопясь. Но по бегущей назад мишени точно не выстрелишь, торопиться начнёшь.
— Рота! Приготовиться к бою! Прицел двести метров! Целиться под пояс! Стрелять не торопясь! Внимание! Огонь!
Затрещали выстрелы. Полоснул пулемёт. Немцы мгновенно развернулись и бросились бежать, оставив на дороге троих убитых.
Пулемётчики били, солдаты стреляли и ни одного из бегущих никому не удалось подстрелить. Немцы рысью добежали до деревни и скрылись между домами.
— Дело плохо! — сказал я сам себе. Полсотни стрелков, ручной пулемёт, и ни одного попадания. Страшно то, что это уже не первый раз. Потерять уверенность в себе можно с первого раза. Солдаты чувствуют свою неуверенность и отводят глаза. А на ходу этому не научишь!
— Противно смотреть! — говорю я громко, отворачиваюсь, качаю головой и театрально сплевываю в снег.
— Простого солдатского дела сделать не могут!
— С котелками около кухни горазды. Куда! Вот бог послал солдатиков! — не унимался я.
Но ругал я их беззлобно, так для порядку, проводя воспитательную работу.
Когда меняется обстановка, время летит быстро. Не успели мы с рассветом на станцию войти, посидеть с котелками около кухни и пострелять с полчасика, как уже и вечер навалился. Небо стало темнеть. Я расставил солдат роты по круговой обороне и приказал в оба смотреть.
— Не исключено, что немцы могут нас ночью попробовать.
Насчёт захвата кухни я начальству умышленно не доложил. Кухня, это чистый наш трофей, и раззванивать о ней нет никакого смысла. Они и так едят за счёт стрелковых рот и сыты по горло. Едят в три горла! И совести нет!
И всё же солдаты четвёртой роты разнюхали, что наши едят немецкие макароны с мясом и запивают вишнёвым компотом.
Семья не без урода! Нашлась двое трепачей, они решили похвастаться и почесать язык, — "Вот мол какие мы сытые!".
Солдаты четвёртой роты, оставленные в обороне на насыпи выделили инициативную группу и послали к нам на переговоры насчёт кухни узнать, — "Узнаете что и как! Нельзя ли съестным разжиться?".
Послание взяли с собой котелки и напрямую было подались к кухне. Но часовые, стоявшие в круговой обороне, вздернули затворы и приказали стоять. Что, что, а насчёт этого солдаты сразу сообразят.
— Дальше ни шагу!
— Чего надо?
— Куда толпой прёте?
— Поворачивай и дуй к себе в лесок. Свежий воздух нюхать!
— Тут вам делать нечего!
— Не нужно было на боку лежать. А в атаку надо было идти и станцию брать!
— При первых выстрелах от станции попятились раком!
— Пятая за вас должна воевать?
— Налейте хоть супу! — просит один из пришедших солдат.
— Иди, иди! Пятая рисковала своей шкурой. Вот и набивает её как следует изнутри!
— Катись отсель, и так обойдёшься!
— Ну зачем ты солдата обижаешь? — сказал подошедший из ельника солдат.
— Давай браток котелок и крышку давай!
— Сейчас всем взводом тебе набуровим. Не беспокойся! До крышки нальём!
Солдат, вышедший из ельника, забрав котелок, ушёл.
Стрелок из четвёртой роты говорит часовому, — Ты вот орал на меня, а он сразу видать человек душевный!
Там в ельнике у "душевного" парня сидят дружки. Они свободны от вахты, разговаривают, курят и сплёвывают в снег. Теперь из ельника слышится их дружный хохот. Вскоре оттуда выходит "душевный" человек. Он протягивает солдату наполненный котелок и скороговоркой добавляет, — Смотри, только крышку не открывай, а то прольёшь всё.
Солдат четвёртое роты потирает руки.
— Неси осторожно! Смотри, не пролей!
— Теплый ещё! — замечает солдат, ощупывая котелок голой рукою.
— А ты как думал! Всем взводом старались!
— Ну ступай, ступай!
— Спасибо браток!
— Хлябай на здоровье!
Солдат четвёртой роты уходит.
— Что-то я не пойму тебя! — говорит часовой "душевному" человеку.
— Кухня там, а вы ему из ельника вынесли.
"Душевный" человек вытягивает шею, наклоняется к часовому и что-то шепчет ему на ухо.
— Ну это вы зря! — говорит пожилой солдат, часовой.
— А, если наш ротный узнает?
— А кто ему скажет?
— Найдётся, кому сказать!
И действительно, к вечеру я узнал эту историю. Но рассказал мне её ни кто-нибудь, а сам "душевный" солдат.
— Не хочу, товарищ лейтенант, чтобы про меня вам другие докладывали.
— Я догнал его сам тогда. Остановил и сказал, — Дай-ка сюда!
Открыл крышку и вылил.
|- На вот, этот получи! А то мы котелки перепутали. Я отдал ему свой. Со своей порцией макарон с мясом хлебова, что старшина нам принёс. Вроде я как сам с собой пошутил! Он так и не узнал, почему я догнал его и сменил котелки!|
— Я другого, товарищ лейтенант, боялся. У нас, у солдат после сытной еды озорство и разные шуточки! А на деле коснись? Потому как, если в полку узнают, опять припишут нашей пятой роте моральное разложение. У вас неприятности будут. А нам то что? Нам солдатам ничего! С нас солдат взятки гладки!
— Ладно, забудем про это! — сказал я.
— Хорошо, что ты сам всё осознал!
Я отпустил солдата и позвал ординарца.
— Беги по взводам, передай Черяневу и Сенину, пусть заберут с кухни все продукты и раздадут солдатам на руки. И скажи, что я лягу спать! Я третьи сутки не сплю. Вернёшься, тоже ложись!
Ординарец убежал. По дороге он тоже решил пополнить свои запасы. Забежал на кухню, сказал часовому, что ротный велел продукты раздать, сунул ему и себе по банке компота и побежал по взводам. Он мог бы взять и ещё. Но он не хотел таскать в мешке лишнего груза. Хватит нам по банке с ротным.
Наступила ночь. С кухней было покончено! Как и нужно было ожидать, с наступлением ночи меня вызвали на КП батальона. Комбату не спалось, он ещё до ночи выспался. От железнодорожного переезда до пруда, где стояли постройки совхоза Морозово, идти не далеко.
— Вот! — сказал комбат, когда я к нему явился.
— Из полка посыльный прибежал, приказали вызвать тебя. Там, говорят, у вас есть грамотный москвич, ночью по карте ходить умеет.
— Откуда они знают, чего я умею?
— Это не важно! Я докладал!
— С этого и начинай! — сказал я.
— Тебе с ротой приказано выйти на лесную дорогу!
— Когда и куда я должен идти? Карту района я буду иметь?
— Дадим, дадим! Не беспокойся! Карту получишь!
— Есть данные! — перебил меня комбат, — Немцы покинули высоту.
— Оголили оборону и отошли куда-то назад. Понял, какие дела?
— А откуда у полка такие данные?
— Как откуда? Пленные показали!
— К вашему сведению, всего час тому назад по дороге из деревни Чуприяново немцы до взвода солдат подходили к станции. Троих я сам уложил. Думаю, что завтра утром они пошлют сюда не меньше пехотной роты. Что будешь делать, когда мы уйдём. Одному взводу Татаринова станцию не удержать.
— Ты за станцию не беспокойся! Станцию и совхоз мы ночью сдадим — му полку. Им приказано занять здесь оборону. Пусть они здесь и стоят.
— У нас задача другая! — продолжал комбат.
— Мы батальоном идём на высоту и ноль. Высота находиться правее деревни Обухово[96]. Ты с ротой идёшь впереди. За тобой следую я, а за мной без разрыва четвёртая рота Татаринова.
Дружки чтоль они? — подумал я. Опять меня вперёд, а Татаринова сзади. Это в принципе не важно, но хотелось просто узнать.
— Всё понял? Иди, снимай своих солдат, отводи их сюда. Выход через четыре часа! Пусть пока отдыхают!
— Сейчас возьми с собой роту солдат из полка и сдай им станцию. |Они встанут на охрану. Сделаешь роте подъём, когда пришлю связного!|
Я вернулся в роту, поставил в оборону солдат — го полка и велел своим солдатам идти на Морозово. У нас валенки от мороза не гнутся, а нам до высоты не меньше суток идти.|В морозную ночь немцы на станцию не пойдут. Они сейчас залезли в натопленные избы.| Высоту немцы нам просто так не отдадут. Высота имеет господствующее значение. Это не Губино у самого леса. Это и не станция Чуприяновка с двумя зубными креслами.
Я вошёл в дом, ногу поставить негде. Но ординарец предусмотрительно лавку освободил. Я переступил через лежащих солдат, лёг на лавку и тут же уснул.
Перед рассветом меня разбудил батальонный связной.
— Комбат приказал вам вести роту на лесную дорогу в Морозово.
Я построил солдат и походной колонной двинулся в лес.
— Ладно! — сказал комбат, когда мы встретились.
— Теперь слушай меня!
— Из дивизии получен приказ. Нашему полку одним батальоном приказано перейти в наступление!
— А что мы делали до сих пор? — спросил я.
— Ты слушай, когда я говорю! А не смотри куда-то в сторону! Всё равно там ничего не увидишь!
— Дивизия имеет задачу перерезать пути отхода немцам. Из частей 31-й армии только нам удалось вырваться вперёд. Остальные пока застряли у Волги. 250-я дивизия[97], наш левый сосед, лежит под Городней. Наш — й полк из-за Волги наступает на Эммаус. А ты знаешь этот Эммаус? Двести метров от Волги. — й полк двумя батальонами отбивается от немцев под Губино. Одна рота этого полка будет оборонять совхоз и станцию Чуприяновку. Нашему батальону приказано идти головной походной заставой вперёд. Общее направление движения полка на деревню Микулино. На лесную дорогу ты выходишь сейчас! Четвёртая рота следует во втором эшелоне за тобой. Моё место в четвёртой роте!
Я раскрыл карту и стал рассматривать свой маршрут. Карта тридцать восьмого года. Она перепечатана с карты 7 года. Это вроде того! (Ваша фамилия как? — Сахаров! А раньше? — Сахарович! А ещё раньше? — Цукерман!) Вот так и с картами было в то время.
При укрупнении деревень в период коллективизации многие хутора, деревни и посёлки, дороги и очертания лесов бесследно исчезли с лика земли, а на картах они остались. Торчит из снега засохший бурьян, да колючий кустарник, попробуй определи, где тут была деревня и где проходила дорога? Ночью с хорошей картой идёшь, как слепой. А тут, когда в лицо хлещет встречный ветер, глазом зацепиться не за что. И если ты упустил дорогу, задумался на ходу, не сделал в своей голове соответствующую коррекцию, то можешь увести своих солдат совсем не туда.
Местность, она везде на местность похожа, если однообразно лесистая или открытая в виде снежного поля кругом. И сложность ещё в том, что земля, укрытая слоем снега, скрадывает рельеф, сличая который можно по карте идти.
Не все офицеры полка хорошо читали и владели картой. Многие с шестью классами самоуверенно плутали и путали других. Пустив пятую роту по неизвестной лесной дороге, комбат был уверен, что я не собьюсь с нужного пути.
А потом. Что собственно жалеть пятую роту. Она не сибирская и в ней меньше всего потерь. В четвёртой солдаты почти все земляки, коренные чалдоны. А эти москали в дивизии чужаки.
Всё было расставлено по своим местам. — й полк занял оборону, а пятая тронулась и пошла вперёд. Посмотрим, что будет дальше!
До выхода роты оставались минуты. Мы сидели в снегу, курили и поплевывали. Батальон собирался в одно место, в Морозово.
Было немного свободного времени, можно было подвести итоги пройденного. При переходе Волги мы потеряли пять человек. Шесть погибли на опушке леса от своей артиллерии. Похоронили их или нет, трудно сказать. Я спросил комбата об этом.
— "Какие тут похороны! Нам наступать на немцев нужно!" — ответил он мне на ходу.
Как выяснилось потом[98], солдат бросили на снегу. Их припорошило сверху снегом. Так они и остались лежать до весны[99].
Во время нашего пребывания на станции мирные жители, в основном женщины и дети, прятались где-то в землянке на той стороне железной дороги. Пожилая женщина, которая вышла с детьми из бани, сказала мне, что ей иногда говорил офицер, тыча пальцем в лицо.
— Матка! Русь Иван цвай километр! Форзихтиг! — и показывал рукой в сторону Волги.
Мирные жители, которые скрывались, на станцию не приходили. Где находился их бункер, сколько было там местных жителей, мы не знали.
Я вспомнил, как Татаринов сомневался. Дойдём мы до шоссе или нет. Я почему-то о смерти не думал. Мне казалось, что стрельба — стрельбой, воина — войной, а жизнь впереди, а что смерть? |Когда-нибудь и наступит.| Смерть у каждого когда-то и грянет. Мы каждый день ходили по грани жизни и смерти!
Сегодня 8-е декабря 1941 года. Всего три дня, как нас послали в дело, а сколько пережито! Сколько мы наворотили! И сколько впереди нам ещё предстоит сотворить?
Глава 8. Двое из восьмисот
Декабрь 1941 года
Лесная дорога. Деревня Игнатово. Немец на крыльце. Захват обоза. Немцы удирают как зайцы — Приятно смотреть! Разведка деревни. Немцы на легковой машине въезжают в д. Алексеевское. Допрос майора. За допрос майора я получаю втык. Командир ст. полка майор Карамушко проводит рекогносцировку. Выход на исходное положение. Кровавый
Ночь 8-го декабря сорок первого года подходила к концу. Восток озарился бледной полосой рассвета, по макушкам деревьев скользнул неяркий луч света, а в лесу было по-прежнему сумрачно и темно.
Я подал команду солдатам, чтобы они заткнули полы шинелей под ремень на животе|, чтобы они не болтались и не мешали идти| . По глубокому снегу, который повсюду лежал сугробами полы шинелей мешали идти.
Подождав немного, я тронулся с места, и мы медленно стали продвигаться вперёд. Вначале мы часто останавливались, прислушивались, осматривались кругом, полагая, что немец мог заминировать подходы к лесной дороге |подходы к железной дороге со стороны леса| .
Саперов сопровождения пехоты у нас в роте не было и в первый момент мы боялись подорваться на минах. Но потом, шаг за шагом, видя, что никто не взрывается, мы осмелели.
По глубокому снегу трудно идти. Узкую снежную тропу в снегу пробиваем по очереди. Старшина Сенин с тремя солдатами идёт впереди, я и мой ординарец шагаем чуть сзади. За нами следом извилистой змейкой тянется рота. Прокладывая путь, старшина и солдаты обходят завалы, занесенные снегом бугры и овраги. Часа через два мы останавливаемся. Впереди сквозь ели виден узкий просвет. Осторожно подвигаясь вперёд мы выходим на укрытую снегом дорогу. Дорога ни разу не чищена, занесена, как и всё кругом, глубоким снегом в лесу. Снег лежит нетронутым и толстым слоем. Никаких следов на дороге не видно. Дорога заброшена, по ней не ездили даже в начале зимы.
Открываю планшет, на внутренней стороне его вшиты прозрачные листы из целлулоида с сеткой в виде квадратов. В планшете лежит карта местности, по которой я иду. Проверяю по компасу взятое направление, прикидываю пройденное расстояние от железной дороги.
— Сворачивай на эту дорогу, вправо! — говорю я старшине, — Теперь пойдём по дороге до самой опушки леса!
Меняю передних солдат и Сенина. Старшина отходит с ними в сторону и ждёт, пока Черняев с тремя солдатами обойдет его.|Теперь в головной заставе шагает Черняев.| И мы снова пускаемся в путь.
Я иду за Черняевым, который теперь в глубоком снегу протаптывает тропу |по дороге, смотрю по сторонам и оглядываюсь назад, чтобы не оторваться от роты| .
Мне снова в голову приходит мысль, что немцы и здесь на дороге могут выставить мины, чтобы оградить свои тылы от непрошеных гостей. |На дороге можно сделать засаду, встретить нас прицельным огнём, как это случилось у всех на глазах с полковыми разведчиками при подходе к станции.| Щемящее чувство опасности всегда бывает острее в начале пути. Главное не попасть врасплох, когда идёшь впереди.
Но потом, когда разойдёшься, привыкнешь к дороге, — забудешь о минах, о немцах, о пулях и о засадах. Грянут первые выстрелы, тогда разберёшься, что тут к чему!
Высокий лес снова сомкнулся над заснеженной дорогой. Мы по-прежнему медленно вскидываем вверх коленки и, пошатываясь, месим ногами снежную крупу. Потом постепенно привыкаешь к пути, идёшь и ни о чём не думаешь.
Никто не удивился и не замедлил шаг, когда впереди показался просвет, где кончался лес, когда из-за снежного бугра показались крыши деревни.
Название деревни я знал и по карте не стал уточнять. Дорогу и деревню я держал по памяти безошибочно. Как она называется? Какая разница! Они здесь все похожи друг на друга.
Впереди эта, за ней ещё одна. А там, дальше, ещё и ещё. Разве знаешь заранее, где тебе придётся замертво ткнуться в снег и хлебнуть своей собственной крови?
Маршрут по компасу я выдержал точно, и открывать планшет просто не захотел.
Лес кончился. Лесная, засыпанная снегом дорога слилась с другой, расчищенной на всём своём пути. Здесь ездили немцы. Тут были следы солдатских сапог и саней, тяжелых колес и копыт лошадей. Видно, у немцев она была ходовая. Идти по ней легко и приятно. Мы прошли со старшиной несколько вперёд, подождали, пока рота выбралась из леса и стали подниматься медленно в гору. Поднимаемся выше, на бугре уже видны и крыши, и трубы, и стены домов, но ни встречных выстрелов, ни криков, ни людских голосов в деревне не слышно.
Справа, не доходя до деревни метрах в стах, стоят две брошенные в снегу молотилки. Всё это мелочи, и для описания войны они не так уж важны, хотя у меня они остались в памяти, как вехи войны, по ним я и вспоминаю эту деревню. Каждому запоминается что-то своё.
Солдаты роты растянулись вдоль дороги. Мы, голова роты, уже в двадцати шагах от крайних домов, а хвост роты где-то там внизу за поворотом дороги. Смотрю по сторонам и поглядываю вперёд. То видны были только белые крыши да трубы, а теперь показались стены и окна домов. Низкие, приземистые, утопшие в глубоком снегу, избы торчат на бугре.
Я, старшина и трое солдат подходим к крайней избе. На деревенской улице тихо и никакого движения.
Здесь наверху, на бугре, под открытым небом, где утонула в снежных сугробах деревня, полное безветрие и морозный воздух совсем недвижим. Кое-где, в трех-четырех избах топятся печи. Дым из труб поднимается вертикально вверх и стоит над трубами неподвижными столбами. Интересно смотреть! Дым забрался к небу и стоит не шелохнётся.
Смотрю вдоль деревни — у домов никого. Время не раннее, утро на день перевалило, а на улице ни немцев, ни мирных жителей не видать.
Обычно, когда немцы занимают деревню, у домов торчат часовые, вдоль улицы ходят парами патрули, на въезде в деревню стоят пулемёты. А тут тишина, полное безлюдье и сонный покой.
Сворачиваю с дороги, направляюсь к первой избе и подхожу к невысокому заснеженному крыльцу. До крыльца мне осталось сделать шагов десять, не более. Наружная дверь тихо скрипнула и открылась. На пороге, в тёмном пространстве двери появился немец с заспанным лицом. Всё случилось так быстро и неожиданно, что я замер на месте и как будто остолбенел. Немец вывалил из душной избы на свежий воздух и по всему было видно, что он только поднялся со сна. Он не успел даже раскрыть глаза, когда оказался на крыльце перед дверью.
Ничего не видя перед собой, он явился из темноты и от яркого света ещё больше зажмурился. Вот он широко расставил ноги на крыльце, нашёл для тела устойчивое положение, сжал кулаки, оттопырил большие пальцы и ловко поддел ими свои подтяжки. Растянув резинки в стороны, и не открывая глаз, он аппетитно зевнул и даже поморщился.
Он с удовольствием покрутил головой вокруг шеи, широко раскрытой пастью втянул в себя воздух, растопырил пальцы рук и стал растягивать подтяжки в разные стороны. Неподвижно постояв несколько секунд, он улыбнулся сам себе, тряхнул головой и резко отпустил натянутые резинки. Подтяжки с силой и громко хлестнули его по бокам. Широко позёвывая и прикрывая рот ладонью, как бы боясь, что в рот может влететь сонная муха, он как бы нехотя и с большим усилием приоткрыл один глаз. Улыбка мгновенно исчезла с его лица, лицо и тело дернулись судорогой. Перед ним в десятке шагов, как непостижимое явление, стояли живые вооруженные русские.
В тот же миг лицо его исказилось страшной гримасой, подернулись рот и глаза, к горлу подкатил комок страха и ужаса. Через секунду он всё же сумел сделать над собой усилие, последовал глубокий вздох и он неистово завопил. Подпрыгнув сразу двумя ногами на месте, он в один мах перевернулся к двери лицом, нырнул в темноту и исчез внутри избы на наших глазах.
Трое солдат, я, старшина и мой ординарец стояли перед крыльцом и не шевелились. Мы не ожидали ничего подобного увидеть и, как завороженные, оцепенело смотрели в пустое тёмное пространство открытой двери. И только когда он исчез, когда его крик послышался снова внутри, мы очнулись и огляделись кругом. Картина явления немца была поразительна!
Я глубоко вздохнул, что-то буркнул себе под нос и услышал, как вдоль деревни захлопали выстрелы. Стреляли немцы, наши молчали.
Немцы в деревне занимали всего несколько домов. Услышав отчаянный крик своего собрата, они побросали всё в панике и бежали из домов. Они бежали, кто в чём был. Они бежали огородами и задними дворами. Через некоторое время они собрались на конце деревни у крайней избы. Страх одолел их. Что они могли сделать?
В последнем доме у них находился 50-мм миномёт. Они быстро установили его и пытались огнём отсечь половину деревни. Казалось, что на какое-то время они сумели нас остановить и прийти в себя|, что они вот-вот забросают нас минами| . Но мин у них оказалось немного. Один зарядный ящик, наполненный с двух сторон.
С перепугу они выпустили его сразу и через минуту мы почувствовали, что им нечем стрелять.
Несколько мин всё же рванули около нас. Старшине вырвало клок на боку полушубка. Осколок чиркнул по поверхности, но тело не задел. А солдату осколок рикошетом ударил по каске. Удар был сильный, так что тот замотал головой.
— Давай вперёд! — крикнул я.
— Они будут бить по краю деревни!
К нам подоспели ещё несколько солдат, и мы, обходя дома и заборы, броском подошли к середине деревни. Здесь по середине дороги стояло несколько фур, набитых почтовым багажом. Не задерживаясь, мы стали подбираться к крайнему дому.
Что собственно толкнуло нас податься на немцев вперёд? Страсть? Драчливый характер русского человека? Самоуверенность или огневой перевес? У нас кроме винтовок с собой ничего не было.
Когда противник дрогнул, и ты видишь, что он пятится задом, у тебя появляется смелость, и даже азарт. На войне, как на чашах весов, если грузы на них лежат даже равные. Кто качнул свою чашу первым, тот и перевесил! Чуть замешкался, чуть подался назад, — можешь считать, что на тебя навалился противник.
Комбат и Карамушко по телефону не выбирают выражений. У них разговор короткий:
— "Не взял деревню? Струсил?".
А тут немец сам пятится на глазах у солдат и в панике бежит от винтовочных выстрелов.
Бежавшие немцы не знали, от чего он так неистово заорал. Вероятно, что-то неотвратимое и грозное надвигается на эту деревню.
Огонь прекратился. Немцы на время притихли. Вероятно, решили бежать. Для того, чтобы удрать из деревни, им нужно было перебежать от последнего дома к одиноко стоявшему в поле сараю. Сарай находился у ската дороги и на краю неглубокого оврага. Овраг и дорога, уходящая вниз, за бугор, были для немцев единственным путем спасения. По оврагу они могли незаметно и быстро удрать. Удирать всегда легче, чем догонять.
У бегущего преимущество в ногах и скорости бега. Его сзади подхлестывают пули, у него за спиной костлявая рука смерти, ужас и страх.
А наши солдаты, браться славяне — народ неторопливый, и можно сказать ленивый. Занимать деревню и догонять из последних дресён бегущих немцев никому нет охоты. Пробежали две-три первых избы, заскочили во внутрь и шарят по углам, рыскают, чего бы пожрать. Солдату первым делом следует разговеться. Всю ночь не ели! По глубокому снегу километров десять, считай, прошли. Солдату нужно сперва добыть что-то съестного ёдова или чего-нибудь пожевать. А то ведь и смысла рисковать своей жизнью нет. После станции Чуприяновки, теперь им в каждой деревне будет мерещиться немецкая кухня с горячей похлебкой, мясными макаронами на пару и вишневым компотом без косточек. Солдату, как голодной курице, во сне видится просо.
Продвигаясь за немцами, мы прошли половину деревни, обогнули брошенный на дороге почтовый обоз. Колеса немецких почтовых фур поблескивали на морозе стальными ободами. Лошадей в упряжках не было, их, видно, с ночи, упрятали в сарай. Короткохвостые немецкие лошади, как и немцы, боятся холода и нашего русского мороза.
Повозок было две или три, я мимо прошёл, только мигом на них взглянул. Мое внимание было сосредоточено на немцах. Мы продвигались к последнему дому, туда со всех сторон по одиночке сбежались немцы.
Я обернулся назад, хотел посмотреть, не отстал ли взвод Черняева. Мы подходили с Сениным к последнему дому, а солдаты Черняева уже восседали на фурах и пороли мешки. Черняев стоял у передней повозки и спокойно смотрел снизу на своих, восседавших на фурах, солдат. Вот он что-то сказал им, и они покатились со смеха.
Что это — ребячество или просто глупость с его стороны? |Усталость нескольких дней наступления| Непонимание своего места в роте? Вместо того, чтобы занять оборону и навести порядок во взводе, он стоит около почтового обоза и смотрит, как солдаты вспарывают ножами обшивки посылок. Вечно молчит, сопит себе под нос. Живого слова от него не добьёшься. Встал у телеги, разинул рот и смотрит на своих солдат. Видно, во взводе вместо него кто-то другой хороводит.
Пока я оглядывался назад и ругал в душе Черняева, рассуждал, что втыки и ругань за роту достанутся мне одному, солдаты Сенина обложили огнём крайнюю избу и выгнали немцев за заднюю стенку.
На таком морозе немцы долго не выдержат, сейчас они кинутся к сараю и побегут по открытому месту. Сейчас нет времени заниматься Черняевым. Минута-другая, и у наших солдат иссякнет запал. За минуту и немцы могут одуматься. Всё может вдруг измениться и неизвестно чем [дело] кончится. Сейчас самое главное, — не дать немцам прийти в себя. Паника — великая вещь! — подумал я и побежал догонять Сенина.
Мы думали, что немцы из-за дома выбегут сразу и все толпой побегут к сараю. В толкотне мы их перестреляем запросто.
Солдаты наши перебрали затворами, приготовились и стали ждать. Но всё случилось иначе. Из-за угла побежала не толпа, как мы предполагали, а выскочил одинокий немец.
Появился он неожиданно. В первый момент, несколько первых секунд, нами было потеряно. И когда раздались нестройные выстрелы, немец уже был в трех шагах от сарая. В общем, первому немцу живым и невредимым через дорогу удалось пробежать.
Это первый, бежал с Божьим страхом. Он, конечно, не знал, под каким огнём ему придется бежать. И вообще, добежит ли он до сарая? Он бежал во всю прыть, как загнанный заяц.
Но вот результат. Оказалось, что из всех, оставшихся за стеной, именно он меньше всех рисковал. Теперь и тем, и нам стало ясно, что немцы будут бежать от дома к сараю по одному.
И вот из-за угла, какой-то минутой позже, выскочил ещё один и побежал к сараю. Он даже не бежал, а прыгал, как козёл. Он не чувствовал земли под ногами. Он метался из стороны в сторону, дергался весь на ходу, приближаясь к сараю. Приятно было смотреть, как драпают немцы!
Перед самым сараем он вдруг запнулся, перелетел через себя, вспахал целый сугроб снега перед собой, снова вскочил и, как одержимый, помчался дальше. Стрельба прекратилась, как только он скрылся за выступом сарая.
Прошло ещё несколько минут. И снова из-за стены дома выскочил немец. В тот же момент раздался нестройный залп, застучали затворы, затрещали одиночные выстрелы. Несколько секунд нужно на то, чтобы передернуть затвор. А немец за это время успевает отмахать несколько метров. Этот ногами работал быстро, бежал, как-то подавшись всем телом вперёд. Голову он опустил и ничего перед собой не видел. Он добежал до сарая, но промахнулся мимо угла. Перед ним оказалась бревенчатая стена. Всё, что он мог — выкинуть руки вперёд, но скорость была большая, и он по инерции припал к стене сарая грудью. У стены он задержался на миг, и этого было достаточно. Одной, двух секунд хватило первой пуле прижать его к бревенчатой стене. Он с усилием хотел от неё оторваться, но ещё несколько пуль прошили его.
И мы увидели, как он дернулся, навалился на стену и стал медленно, без возгласа, валиться к земле. Движением руки он сорвал с себя каску, чуть откинул голову назад и опустился на колени.
Он хотел перед смертью увидеть небо. Но бревенчатая стена и нависшая снежная крыша закрыли небо от него. А ему в последний раз хотелось взглянуть на светило, и как нелепо всё вышло! Немец сделал несколько коротких взмахов руками и повалился в сугроб.
Следующий немец не заставил себя долго ждать. Он не выбежал из-за дома. Он выглянул из-за угла и посмотрел в нашу сторону. Мы увидели его полную страха и смертельного ужаса физиономию. Все наши смотрели на угол дома, держали винтовки наготове и никто не стрелял.
— Может, сдаваться будут? — сказал старшина.
Все ждали, что будет делать немец. Но он повертел головой, спрятался за угол и не сразу пустился бежать. Его, вероятно, там за стеной, разогнали за руки, потому что он вылетел оттуда, как пробка, но через несколько шагов потерял свою скорость. Бежал он трусцой, как бы придавливая снег.
Солдаты заорали, заулюлюкали, засунули грязные пальцы в рот и засвистели, как голубятники. А "голубь", тяжело дыша, перебирая быстро короткими ножками, за пять шагов продвигался вперед всего на метр. Белый пар вырывался у него изо рта.
Не добежав до сарая, он упал и застрял в снегу, как тот паровоз, который когда-то топили дровами. Во время бега его можно было хорошо рассмотреть. Когда немец упал, мой ординарец крикнул: — Есть ещё один!
Но немец был цел и невредим. У него просто не было сил снова подняться на ноги. И он, как жирная вша, вращая суставами, не отрывая своего обвисшего живота от снега, быстро и неожиданно уполз за сарай.
— Жирный, как боров! — шутили солдаты, и грязными пальцами под глазами терли слезу.
Наступила вновь тишина. Ждали перебежку очередного. Этот тоже выглянул из-за угла. Его, видимо, торопили и дёргали за рукав, потому что он огрызнулся на кого-то сзади и отмахнулся рукой. И в этот момент грохнули выстрелы, щепа полетела от угла. Немец попятился назад и скрылся надолго. Но вот, наконец, немец выбежал и, вихляя ногами и руками, полетел к сараю, вздымая снежную пыль.
У наших винтовок бой был верный и точный. Стреляя из них, нужно было спокойно и точно целиться. А наши солдаты стреляли наугад с живота, поэтому и этот немец добежал до сарая и скрылся.
Пробежал мимо пятый, а убит только один. Даже жирного борова ползком упустили.
Теперь на краю деревни собралось много солдат. Они стояли во весь рост. Всем хотелось взглянуть на бегущих к сараю немцев и, при случае, пальнуть им вдогонку. При появлении шестого раздалась сплошная трескотня. Немцы почувствовали усиление огня. И, обезумев от страха, в проулок бросилось сразу четверо. Они остервенело били по снегу ногами, из-под них летели вихри и комья снега, как из-под карамушкинского жеребца. Но не успели они сделать и трех прыжков, как стая свинцовых "ос" начала их жалить и рвать на них шинели. Двое упали и продолжали корчиться, а двое остались неподвижно лежать на снегу.
Для нас важно было и это. Солдаты своими глазами видели, как перепуганные немцы бегут быстрее зайца. Главное суметь на немцев нагнать настоящего страха. Впереди ещё много деревень. Вот в чём задача!
За четверкой из-за угла выскочил ещё один. Он был в исподнем и без сапог. Что у него было на ногах, рассмотреть было невозможно. Во всяком случае, в каждой руке он держал по сапогу и балансировал ими в воздухе.
— Учитесь у немцев, как драпать под пулями! — сказал я солдатам вслух.
Солдаты посмотрели на меня, удивились и, наверное, подумали: — Только что. был приказ "Ни шагу назад!", и вдруг сам ротный учит их драпать.
После немца в носках стрельба оборвалась и надолго затихла. Немцы больше не показывались из-за угла и не бежали. Стало ясно, что за стеной последнего дома нет никого.
Сколько их было точно, я не считал. Но одно было ясно, что пятерых немцев мои солдаты уложили. Ну что ж, подумал я, — и это хорошо, теперь мы квиты. За смерть погибших на Волге мы положили ещё пятерых.
Мы подошли к крайней избе и у стены за домом увидели ещё одного немца. Он сидел на снегу, опираясь спиной о стену. Я подошёл ближе, нагнулся и оглядел его. Немец был ранен в живот, из-под него вытекла темная лужа крови, но он был ещё живой. На лице и в глазах — печать мольбы о пощаде.
— Этот не жилец! — сказал я солдатам.
— Пусть посидит, он скоро умрёт! Не трогайте его!
Ну вот и итог. Деревня от немцев отбита. Шестеро немцев[100] остались лежать на русской земле.
Солдаты разошлись по деревне, ходили довольные, и даже веселые. Каждому стало ясно, что с немцами можно вполне воевать. Не так уж страшен наш враг, как мы его раньше себе представляли.
У стены, где лежал раненый, в снегу торчал миномёт. Около него валялся пустой зарядный ящик, несколько винтовок и куча немецких противогазов. Вот собственно и все взятые нами трофеи.
Но самое главное, в моих солдат вселилась уверенность и появился воинственный дух. Даже заняв оборону, они перестали смотреть на дорогу. Они похаживали, посматривали на убитых и о чём-то вполголоса между собой говорили.
Русский "Иван" в отличие от немецкого "Фрица", отступает обычно с оглядкой, не торопясь. Он не бежит, как немцы, галопом. Он делает всё с ленцою и кое-как. Это у немцев европейская прыть.
Солдаты, свободные от наряда, подались к обозу. Каждый хочет найти чего-нибудь съестного. А на повозках мешки с байкой, сатином и всякой другой материей. То, что нужно солдату, в повозках нет, лежит одно бабское барахло. Но все эти куски и обрезки цветного ситца и всякого там медеполаму достанутся нашим обозникам и тыловикам. Всё это потом пойдёт в обмен на сало, хлеб и самогонку.
Солдаты в роте в большинстве были люди городские, им в голову не пришло, что перед ними лежат несметные по тому времени богатства. Набей они сейчас свои мешки, пусти тряпьё в обмен, когда в деревнях будут попадаться мирные жители, и они будут с хлебом и салом.
Но у солдат в голове было другое, ему нужно то, что можно сейчас, а не когда-нибудь потом, через неделю. Они были голодны и искали съестное.
Хорошо, что они не набрали этого товара! — подумал я.
Наберут, почешут языками в присутствии телефонистов и в полку через пять минут будет известно об этом. Тут же вызовут к телефону меня и начнется допрос, — почему в роте солдаты занимаются мародёрством?
Солдату положено воевать, стрелять, торчать день и ночь в снегу, получать раз в сутки черпак жидкой баланды и пайку хлеба. Раскармливать солдата особенно нельзя. Отобранные тряпки полковые пустят в оборот. Таковы законы войны и, так сказать, субординации. Мне сделают втык, а потом будут встречать ухмылками и косыми взглядами.
Пока на нашем пути попадаются деревни без местного населения. Немцы выслали их из фронтовой полосы. И пока с иконами, с хлебом и солью нас здесь никто не встречает.
А сейчас, — поставь роту в шеренгу, вытряхни солдатские мешки на снег, и начальство будет довольно. Никаких тебе тряпок — пустой котелок, пара грязных портянок и две пригоршни мёрзлой картошки. Комбат расплывётся в довольной улыбке.
А солдату что! Ковылял он вдоль отбитой деревни, зачерпнул пару пригоршней мороженой картошки, затянул свой мешок на ходу верёвочкой и опять на холод, на трескучий мороз. Потом улучу нужный момент! — соображает. Забегу в избу, суну где в горящую печку свой котелок, картошки сварю. Но ни избы, ни горячей печки он, может, и не дождаться.
Вторые сутки, как покинули станцию и всё время торчим в снегу без варева и без хлеба, махорка на исходе. Хорошо было на станции. Вот где была благодать!
Стоит солдат на посту, подёргивает носом, трёт рукавом шинели холодную жидкость, бегущую из носа на губу, постукивает замёрзшими валенками, картошка в мешке стучит, как куча камней. Этот на дружка поглядывает, а тот за углом приседает, колотит себя по бокам руками, ёжится от холода, прячется от ветра за угол. А там не теплей. Напрасно он жмётся к избе. Холод и снег режут глаза. Ни дышать, ни думать! Смотришь вперёд — ничего не видать! А ротный требует — "смотри в оба!". Согнёшься за углом, присядешь на корточки, закроешь глаза и в висках перестанет стучать, и вроде станет не так зябко. Спина и бока, кажись, согрелись, можно и заснуть, да ротный через каждые два часа посты проверяет. Главное, не прозевать, крикнуть вовремя, — "Кто идёт?". Ротный твою службу сразу оценит. Скажет, — этого заменить и отправить в избу.
Но можно заснуть. Надысь старшина ребятам рассказывал. Двое в четвертой роте насмерть заснули. Заснуть немудрено! Мучениям конец! Лучше не подгибать под себя колени. Нужно ходить. На ходу не заснёшь. Топай солдат! Греми котелком и мёрзлой картошкой. Лютый мороз тебе нипочём. Ты русский солдат и ко всему с пелёнок привычен.
Когда я в сопровождении ординарца, обходя деревню, показывался в пролёте домов, часовые сразу преображались и начинали двигаться. Не то, чтобы они меня боялись, а так, из самолюбия, для порядка, для собственного авторитета.
Мы тоже "не лыком шитые!". Хотя жизнь солдатская была… — хуже не придумаешь!
Я прошёл вдоль деревни, перебросился фразами с часовыми и, свернув за угол одного из домов, решил осмотреть деревню со стороны огородов. Сюда за дом вдоль изгороди вела присыпанная снегом тропа.
Здесь, на краю огородов, на открытой ровной площадке стояли два немецких орудия. Две — мм дальнобойные пушки, задрав стволы, смотрели в небо. Тонким снегом запорошило пустые зарядные ящики. По всему было видно, что немцы бросили свои позиции несколько дней назад. Вот откуда немцы били по руслу Волги, когда мы под рёв снарядов проходили по льду.
Колеса у пушек были из толстой литой резины. Они осели в землю и были запорошены снегом. У немцев кончились снаряды, а подвоза по зимним дорогам нет.
— Колеса на гусматике! — сказал я ординарцу.
Ординарец подошёл и постучал по ним прикладом.
— Как их считать? Как взятые в бою трофеи? — спросил я ординарца.
— Конечно, товарищ лейтенант!
— Сам, наверное, видишь, что достались нам они даром. Немцы их сами бросили. А ты говоришь "конечно!".
Я услышал сзади, в деревне, незнакомые голоса и обернулся туда. В проулке между домами стояли солдаты не нашей роты. Опять нас из деревни сейчас выставят и сунут вперёд! — подумал я, — сменщики пришли!
Мы пошли с ординарцем назад по снежной тропе, и когда вышли на дорогу к середине деревни, то я увидел, что в деревню уже въезжали кавалеристы. Час назад в деревню провели телефонную связь и меня по телефону предупредили, что я держу деревню, и что через неё должна пройти бригада конников. Какой именно полк или какая кавдивизия[101] шли мимо меня рысью, я точно не знал. Что мне номер их части!
Всадники шли парами, лошади ногами бросали комки и поднимали снежную пыль, позвякивали удилами и фыркали на морозе. Не прошло и часа, как кавполк показал нам хвосты.
Через некоторое время в деревню явился капитан, представитель нашего штаба.
— Это деревня Игнатово? — спросил он.
— Так точно! — ответил я.
— Откуда ты знаешь и почему так в этом уверен?
— По карте и по компасу всё сходится, — ответил я, прикуривая.
Капитан прошёлся по деревне, вернулся назад |Среди наших штабных я не заметил начальника штаба. Он подошёл| и сказал: "Забирай своих солдат, строй роту и выводи её на дорогу. По дороге, не доходя до леса, свернёшь налево, пройдёшь с километр и увидишь два домика, там ждёт тебя твой комбат.
— Всё понял? Освобождай деревню и поскорей выводи отсюда своих солдат!
Через некоторое время рота построилась у крайней избы, где сидели связисты. Мы шагнули с места и, растянувшись, пошли.
Зимний короткий день подходил к концу. Погода портилась. Теперь сильный ветер хлестал по лицу, гнал из-под ног снежную пыль.
Мы шли по дороге, солдаты горбились, клонились к земле. Полы их шинелей мотались в воздухе как крылья.
Без сна, без отдыха, всё время на ногах. Идёшь как в полусне, однообразия дороги не замечаешь. Мы долго шли, и вот у дороги показались два домика полу заброшенного хутора или бывшей деревни.
Я солдатам велел лечь вдоль дороги в канаву, смахнул с шапки и с плеч снежную порошу, обстучал валенки о порог крыльца и через низкую дверь вошёл в избу, где расположился комбат.
Комбат увидел меня и махнул рукой, — "мол, подожди там, на улице, я тебя вызову". Я не понял его, вошёл в избу и присел у стены на лавку. До меня не дошло, что я должен вернуться на улицу и ждать там вызова.
Я сидел на лавке за спиной комбата, а он за столом вёл деловой разговор со штабным Максимовым. Максимова я видел несколько раз в тылах полка за Волгой. Максимов был небольшого роста, с узким лицом и серыми, бесцветными глазами. Он сидел за столом без полушубка. На нём была надета меховая безрукавка. В избе было жарко и сильно накурено.
— Дивизия наступает… — услышал я его голос.
— Мы продвинулись вперёд только тут. Слева и справа дела неважные.
Наше продвижение на этом участке не встречает сопротивления противника. Но немцы по-прежнему удерживают на Волге свои рубежи.
920 полк понёс большие потери под Эммаусом. 250-я дивизия завязла у Городни[102]. Два батальона 634 полка стоят под деревней Чуприяново. Наша задача развить наступление и к исходу завтрашнего дня овладеть деревней Алексеевское…
На меня навалился тяжёлый сон, и я заснул. Я не слышал, о чём дальше шёл разговор Максимова с нашим комбатом.
Через некоторое время комбат, не оборачиваясь, сказал связному, чтобы тот шёл на улицу, разыскал и вызвал меня в избу.
— Да шевелись, давай его сюда побыстрее!
Связной вышел на улицу, обежал вокруг двух домов и сарая, и вернулся ни с чем.
— Ищите вдвоём! — повысил голос комбат.
— Где его рота?
— Рота здесь, товарищ комбат. Солдаты говорят, командира роты на улице нету.
— А где ж ему быть? Ищите как следует!
Побегав вдвоём, связные вернулись опять.
— Товарищ старший лейтенант! Вот личный ординарец командира роты.
— Где ваш командир роты?
— Лейтенант |велел мне отдыхать. Сказал, что его вызвали к комбату.| зашёл к вам в избу, я сам видел. Обратно от вас он не выходил.
Прошло ещё полчаса. Я сидел на лавке в заднем углу и отсыпался за всё. Правда, спать мне долго не пришлось. Кто-то меня тряс за плечо. Я открыл глаза и посмотрел на будившего тяжелым взглядом. Это был комбат.
— Мы его обыскались, а он здесь на лавке прохлаждается!
— Доставай свою карту и иди сюда к столу!
Мне показали по карте маршрут и поставили задачу.
— На рассвете следующего дня ты должен взять деревню Алексеевское.
Застегнув планшет, я вышел на крыльцо, посмотрел на своё засыпанное белым снегом войско, глубоко вздохнул, достал из-за пазухи меховые рукавицы, привычным движением руки поправил поясной ремень и сошёл по ступенькам с крыльца. Ну вот, все теперь на месте. Теперь можно подать команду на выход.
Мало-помалу, не торопясь, мы спустились в низину, к опушке леса, дошли до развилки дорог, свернули на ухабистую, очищенную от снега дорогу и поплелись неизвестно куда.
В ночь на 10-е декабря пятая стрелковая рота подошла к деревне |Гусьино|[103] . На дороге, не выходя из леса, я остановил роту и велел солдатам ждать нашего возвращения. С командирами взводов и небольшой группой солдат мы вышли на опушку леса, чтобы осмотреть впереди лежащую местность. От опушки леса до деревни оставалось метров пятьсот. Деревня лежала в низине на фоне снежной высоты, которая уходила круто вверх, закрывая собой полнеба.
Из-за стволов деревьев видны деревенские избы, сараи и огороды, глубоко торчащие в снегу. В деревне не было видно ни огней, ни дыма из печных труб, ни заметного на глаз движения.
Мы долго смотрели туда, потом я сказал, — "Ну вот что, Черняев!".
— На опушке леса, вот здесь и здесь поставишь часовых. Будете смотреть за деревней. Ты лично останешься здесь и будешь проверять дежурных. Мы с Сениным вчера были в деле, брали деревню, нам нужно отдохнуть. Теперь очередь твоя! Выводи сюда свой взвод и готовь к утру своих солдат, пойдёте на деревню! Мы Сениным вернемся в лес. Стариков на ночь в наряд не ставь! Они и так на пределе. На дежурство подбери молодых. Считай, что я ушёл! С деревни глаз не спускать!
Черняев остался, а мы с Сениным вернулись в роту.
— Солдаты Черняева идут на опушку леса! Взводу Сенина объявляю привал до утра!
— Сойти всем с дороги! Углубиться в лес метров на пятьдесят! Лапник ломать руками, лопатами и топорами не стучать! Костров не разводить, курить только в кулак! Приказ, — "Ложиться спать, и побыстрее!".
Солдаты не расспрашивали, далеко ли до деревни, и есть ли там немцы. Солдату важнее привал, короткая пауза от войны. Немцы их в такие моменты не интересуют. Из моего приказа и команд было ясно одно, — поскорей ложись, пока тебя среди ночи на ноги не подняли. А случиться это может в любой момент.
Долго не думая, они набросали в снег зеленого лапника и завалились спать.
Нужно бы послать связных в батальон, — подумал я, — сообщить комбату, что пятая рота вышла на исходное положение. Но у нас было принято, — связь в стрелковую роту должен был обеспечивать батальон. Пусть сами позаботятся о связи, — решил я. Не дело солдатам стрелковой роты бегать к комбату, а потом воевать.
Все дела были закончены. Я велел ординарцу Ване выбрать место для ночлега и набросать лапника.
— Выбери место поближе к дороге! Я пойду, обойду солдат для порядка.
Я обошёл солдат, велел Сенину выставить на дорогу часовых и вернулся к ординарцу. Он успел набросать на снег подстилку из хвои, укрыл её сверху куском палаточной ткани и ждал моего возвращения, сидел и курил.
Мы легли, укрылись куском палаточной ткани, в голове у меня бродили какие-то мысли о завтрашнем дне. Но как только я закрыл глаза, то тут же уснул.
Ночью меня никто не будил. Ночь прошла спокойно. Я проспал до утра. Перед рассветом я проснулся сам, услышав негромкие голоса солдат и глухое постукивание котелков. От этого звука, кажется, не только голодные, но и мертвые встанут на ноги.
Старшина по снабжению уже явился в роту и развязывал свои мешки. Повозочный отсчитывал мерзлые буханки хлеба и раскладывал их отдельными кучками прямо на снег. Старшина стоял, растопырив ноги, у него между ног стоял термос с хлебовом. Старшина вынимал изо рта карандаш, ставил галочку на листке бумаги, опускал в термос черпак и привычным движением два раза подряд плескал в подставленный котелок.
— Следующий! Отходи! — хрипел он.
Старшину роты звали не то Вася, не то Федя. Фамилия у него была не то Сватов, не то Ухватов. В роте он был новый человек. Я фамилию его точно не знал. В роте он бывал редко. Появлялся он в сопровождении своего повозочного на лошаденке, запряженной в деревенские сани. Бывали дни, когда он отсутствовал по двое, трое суток. Но от него это не зависело. Путь из-за Волги, где стояли тылы и кухни, был не близок, и даже не прост. Два дня подряд немцы бросали своих солдат и танки на деревню Губино. Старшине однажды пришлось завести свою кобылу с санями в лес и вместе с полковыми, штабными и прочими бежать километров пять по снежной целине, пока они не добрались на последнем дыхании до левого берега Волги.
Бежала не только мелкая сошка, побросав всё на ходу. Из Горохово за Волгу бежал сам Березин со своим штабом дивизии.
От нас этот факт и немецкую контратаку скрывали. Но старшина через два дня вернулся обратно, разыскал в лесу свою кобылу, получил продукты, приехал в роту и подробно обо всём рассказал. Шила в мешке не утаишь!
Выходит, что мы всё это время шли вперёд и брали деревни будучи отрезанными от своих штабов и тылов.
Я не стал расспрашивать старшину, где теперь стоят наши штабы и тылы, когда он явился. По остывшему холодному термосу было ясно, что он проделал неблизкий путь. Пока термос плескался у него в повозке, пока он тащился на своей кобылёнке, горячая жидкость превратилась в холодное пойло. Хорошо, что в ней ещё не плавал лёд.
От подсолённой полковой жижи недолго будешь сыт. Опрокинул через край котелок, процедил содержимое через зубы, вылил его в желудок, а на зубах, можно сказать, ничего. Даже комок муки на язык не попадёт. В желудке что-то плещется, голод вроде перебил.
Всю порцию разом проглотил, а сытости никакой. Наполнил желудок, мочевой пузырь опростал и опять, как бездомный кобель, голоден.
После немецкой кухни с макаронами и вишневым компотом, полковая еда, замешанная на воде и муке, казалось, была похожа на бульон из кирзового сапога. Но для промёрзшего и усталого солдата эта суточная порция варева имела немалое значение. Ложку он не вынимал, опрокидывая котелок через край, и выливал в рот всё сразу, даже булькало что-то в животе.
Солдатская норма в тылах полка разбазаривалась и таяла незаметно. Самому дай, замов и помов досыта накорми, сам себя не обидь, мимо рта не промажь. А откуда всё это взять? Где всё лишнее и съестное добыть? Вот и доливает повар в солдатский котёл побольше водицы. Поди, добейся правды, когда у тебя в котелке подсолённая вода.
Но вот с раздачей варева, хлеба и махорки старшина дело закончил. Солдаты стали затягивать веревочки на своих мешках.
Я посмотрел на небо. Вершины деревьев уже чуть просветлели, я вспомнил немца, убитого у стены сарая и подумал, что собственно искал он там перед смертью? И зачем кормить солдат до отвала? С набитым животом в атаку не пойдёшь, с ним только в жаркой избе на соломе валяться. Опять же, пуля или осколок попадёт солдату в живот, и всё добро, считай, напрасно пропало. А полуголодный солдат в деревню сам бежит, полагая, найти там себе съестное.
Ну хватит философии! — сказал я сам себе. Нужно идти!
Я подал команду солдатам выходить и строиться на дороге. Пока солдаты вылезали из-под елей и собирались на дороге, мы с Сениным стояли и курили.
— Ты со своими останешься на опушке леса!
— Сегодня Черняев пойдёт на деревню! Ему тоже нужно дать попробовать пуль свинцовых хлебнуть. А то он у нам за спиной от самой Волги плетётся.
— Как скажете! — пробасил старшина.
Я посмотрел назад, солдаты уже собрались.
— Я пошёл вперёд! Давай, выводи своих на опушку леса!
Сквозь заснеженные лапы елей впереди проглядывало открытое заснеженное поле. Небо чуть озарилось серым рассветом, дорога и деревня просматривались хорошо. Дорога, едва заметно петляя, чуть поднималась по снежному склону вверх. Она подходила к сараю, которых стоял метрах в ста до деревни.
— Видишь сарай? — говорю я Черняеву.
— Вы наблюдали за ним?
— Есть там немцы, или он пустой?
Я стоял на опушке леса, смотрел на сарай и не знал, куда надо было смотреть.
— Ты наблюдал сарай?
— Наблюдал!
— Ну и что там заметил?
— Ничего!
— Ну и что думаешь?
— А что мне думать? Как прикажете, так и будет!
Черняев стоял, смотрел себе под ноги и ковырял ногой снег.
Я стоял молча, смотрел на сарай, а сам искал решение и перебирал в памяти различные варианты. Как его взять без потерь? Сидят в сарае немцы или не сидят? Если там нет никого, то можно идти в открытую! Если там немцы находятся, то будут потери. Послать двух солдат на пробу — проще всего! Солдат убьют у всех на глазах, как это было с разведчиками. Как я буду выглядеть после этого? Потерять солдат для того, чтобы узнать, сидят ли в сарае немцы!
— Ты давно смотришь за ним? — спрашиваю снова Черняева.
— За кем, за ним?
— За сараем! Ты что, не понимаешь, о чём мы говорим?
— Смотрел, а что?
— Слушай, Черняев, что ты мне как еврей, на вопросы вопросами отвечаешь?
— Ты долго смотрел на сарай или нет? Немцы в сарае есть?
— Нет! Вроде пустой!
— Я тебе приказал глаз не спускать, а ты мне — [вроде] пустой!
— Раз он пустой, и ты в этом уверен, бери двух солдат и лично отправляйся туда, а я буду наблюдать за тобой отсюда, с опушки леса!
— Нужно бы, лейтенант, сначала солдат пустить туда для разведки!
— Вот ты с ними и ступай!
— Тебе было приказано наблюдать, а ты, видно, всю ночь сны смотрел про любовь. Вот теперь сам это дело и расхлёбывай! Послать вперёд двух солдат, — дело не мудрёное, тут нужно придумать что-то другое. Поле открытое, кустиков никаких. Обойти сарай скрытно негде.
— Ну что, Черняев?
— Не знаю!
Соображать надо, Черняев. При таком холоде немцы не выдержат и двух часов. Если бы ты следил за сараем, то что-либо заметил. Может, смена у них произошла.
— Не знаю! Сказать легче всего!
— Вот смотри! Дорога до самой деревни очищена, с двух сторон по обочине немцы нагребли сугробы. Сарай от дороги находится чуть в стороне. Ложе дороги из сарая не видно. Надевайте чистые маскхалаты и ползком, не поднимая головы, двигайте за бровкой снега к сараю. Если при подходе к сараю немцы откроют огонь, мы с Сениным поддержим вас ружейным огнём. Под прикрытием огня можно будет вплотную подобраться к сараю. Двумя группами обойдёшь его с двух сторон. Возьмешь сарай, будем думать, как без потерь ворваться в деревню. Пойдёшь двумя группами. Первая группа — два солдата и ты. Вторая группа — во главе сержант и шесть человек солдат. Остальные пока будут при мне находиться, здесь, на опушке леса.
— Вопросы есть?
— Нет!
— Чего нет?
— Вопросов нет!
— Добавлю ещё. Думаю, что сарай пустой. Но на рожон не лезь, будь осторожен!
— Давай помаленьку, выбирайся вперёд! Вторую группу я пущу следом за тобой.
Черняев некоторое время скрытно полз по дороге. Но вот он поднялся на ноги и показался на фоне темной стены, подал условный знак, помахав руками над головой. Стало ясно, что сарай пустой. Я приказал Сенину скрытно подойти со взводом к сараю, а мы с ординарцем, пригнувшись, побежали по дороге вперёд.
Черняев был уже в сарае. Через щель из сарая хорошо была видна вся деревня. Сомнений не было. Перед нами была та самая деревня, которую нужно было брать |или как её называли наши штабные Алексеевское| .
Короткая сторона деревни в виде буквы "Т" располагалась на перекрестке дорог. Длинная улица под прямым углом уходила на север вправо вдоль подножья. Деревня стояла у подножья высоты и ноль.
Отсюда, из щели сарая, хорошо были видны обе улицы, отдельные дома и сараи. Я взглянул через просветы на небо. Светлые пятна на небе исчезли, небо заметно потемнело. В воздухе появились снежинки. Сначала медленно и редко, а потом всё быстрее они стали падать к земле. И вот перед щелью сарая поплыла сплошная белая пелена. Деревня сразу из вида исчезла.
— Ну, Черняев, тебе колоссально везёт!
— Кровь из носа, через пару минут крайний дом должен быть твой!
— Бегом вдоль забора и в огород! Мы следом за тобой!
Когда солдаты Черняева зашли в огород, я не стал дожидаться, пока они доберутся до первого дома.
— Давай быстро вперёд! — крикнул я Сенину и мы побежали в деревню.
В деревне не было никого. Вскоре вся рота собралась на перекрестке. Нужно было занимать оборону.
Черняева я послал занять длинный, уходящий вправо прогон, а взвод Сенина занял оборону на перекрестке.
Дело сделано! Деревня взята без потерь!
Я достал из планшета карту, раскинул её и стал рассматривать местность, окружавшую деревню. Калининский большак на Цветково был здесь совсем недалеко. С левой стороны от нас в двух километрах проходила улучшенная грунтовая дорога на Щербинино. В Калинине немцы пока сидели прочно. Эммаус и Городня тоже были в немецких руках. И только двухкилометровый перешеек у деревни Горохово и Губино позволил нам углубиться в немецкую оборону далеко вперёд. Сейчас от немцев всего можно было ожидать. Мы находились в пятикилометровом пространстве между двух ходовых немецких дорог. Солдаты мои, вероятно, не знают, что мы действуем почти в окружении. Очередная деревня, как деревня. Им хорошо, что немец из артиллерии не бьёт.
В Игнатово мы налетели на почтовый обоз. По сути дела, от нас там драпали тыловики и обозники. А здесь со стороны любого большака могут подойти обученные и способные вести войну боевые части и подразделения. Фортуна в одинаковом лике два раза никогда не является.
— Пройдём по деревне! Проверим оборону и несение службы, — сказал я ординарцу, — Тут [от немцев] можно всякого ожидать!
Вскоре по дороге из нашего тыла явились связисты. Они размотали провод и установили аппарат. И вслед за ними, к нашему великому удивлению, в деревню въехала упряжка, волоча за собой сорокапятку.
Первый раз за всю войну мы увидели в стрелковой цепи нашей роты наших полковых артиллеристов.
— Пушку поставите на перекрестке — сказал я им.
— Сектор обстрела прямо по дороге, в направлении высоты.
Я доложил комбату обстановку по телефону и получил от него категорический приказ. Деревню удерживать, пока не перебьют всю роту.
Ты должен удерживать деревню до самой ночи! Ночью придёт смена. Тебя будет менять стрелковый батальон с.
Что-то произошло, подумал я. Видно, в прорыв вводят свежие дивизии.
Я сидел на крыльце и смотрел вдоль дороги. Казалось, что белые скаты высоты, укрытые снегом, сливаются с небом где-то там наверху. И вдруг на самом гребне я увидел подвижную темную точку. Она то оставалась на месте, то вдруг оживала и бежала по склону вниз. Вот она исчезла совсем, как бы провалилась в снежные сугробы. Но вот она снова вынырнула и побежала вниз по откосу. Теперь её можно было рассмотреть. Это была легковая машина.
— Никому не высовываться! — крикнул я.
— Без моей команды не стрелять! — добавил я и повернулся к артиллеристам.
— Вы из своего пугала не вздумайте пустить снаряд!
— Пусть въедут в деревню сами.
— Всем сидеть на своих местах и не рыпаться!
Мы с ординарцем стояли на дороге и ждали, пока подъедут немцы. И когда легковая машина въехала в проулок и сбавила ход, у артиллеристов вдруг зачесались руки. Ничего не говоря, они лязгнули затвором сорокапятки, вогнали снаряд и стали наводить.
Я подумал, что они сделали это на всякий случай, если машина вдруг круто развернётся и даст хода назад. Я обернулся, пригрозил им кулаком и сказал: "Не стрелять! Будем брать живьём!".
Но до них мои слова не дошли. Не сделать выстрела по бегущей навстречу беззащитной цели они никак не могли. Мало того, что мы с ординарцем стояли на линии огня. Не успел я вновь взглянуть на машину, как у меня за спиной раздался пушечный выстрел и снаряд пошёл над плечом. То ли машина в этот момент вильнула, то ли эти тыловые крысы поторопились, снаряд пролетел, не задев машину. Машина резко вильнула в сторону и тут же уткнулась в сугроб.
Я выхватил у ординарца автомат и короткой очередью полоснул по щиту сорокапятки. Я мог за невыполнение приказа расстрелять их всех.
— Ты знаешь, что за это бывает в боевой обстановке? — накинулся я на командира орудия.
— Я не виноват! Они сами!
— Я пригрозил наводчику кулаком, обругал его для порядка скотиной и вернул автомат ординарцу назад.
— Смотри, чтоб немцы не разбежались из машины! — сказал я ему, — Пойдём высаживать гостей.
Мы подошли к машине. Дверцы на заднем сидении были чуть приоткрыты. В машине сидели четверо немцев. Два офицера, солдат-шофер и небольшого роста усатый фельдфебель. Я подошёл, открыл во всю ширь заднюю дверь и сказал им, — "Битте, штеен зи аус!". Из машины начали вылезать офицеры.
Первым на снег ноги поставил майор. Он поднял вверх одну руку. В другой руке он держал набитый портфель. За майором из машины вышел обер-лейтенант, он поднял обе руки. Шофёр и фельдфебель вылезли из передней дверки. К машине бежали Сенин и небольшая группа его солдат.
Я кивнул ординарцу на сиденья машины и велел ему забрать автоматы, брошенные при выходе немцами.
Показав шофёру на руль, я велел ему сесть в машину и подъехать к крыльцу.
— Садись и ты! С ним поедешь! — сказал я ординарцу.
— Разрешите и нам? Товарищ лейтенант! — попросили солдаты.
— Разрешаю! Садитесь!
— В жизни не ездил на легковой машине! Убьют, и не попробуешь! — сказал один.
— Теперь попробушь! — сказал другой и полез в машину.
Офицеры и фельдфебель к крыльцу отправились пешком. Когда я с ними подошёл к дому, телефонисты уже доложили по линии связи о захвате машины и пленных офицеров. Они сидели довольные, посматривая на меня.
— У артиллеристов руки зачесались! Пустили в машину снаряд!
— А у этих зуд на языке! Доложить захотели!
— Кто вас просил соваться не в свои дела?
— А ну-ка забирайте свой аппарат и валите отсюда вон туда, в дырявый сарай!
— Расселись тут на крыльце!
— Проводи их, Дёмин!
— А тебе, старшина, особое задание! Обыскать немцев! Культурно забрать у них документы, портфель тоже поставишь сюда.
Я сел на край крыльца, вроде как на письменный стол. Старшина стряхнул с половиц варежкой снег и стал раскладывать передо мной немецкие "аусвайсы".
Старшине помогали солдаты. У офицеров с ремней сняли черные блестящие кобуры с пистолетами "Вальтер".
Фамилию обер-лейтенанта я не записал, а фамилию майора я запомнил хорошо, по созвучию на память.
— Казак! — прочитал я в его офицерской книжке.
— Найн, Коозак! — поправил меня обер-лейтенант[104].
Майор был в отороченной мехом шапке с козырьком. Зеленоватая его шинель была подбита натуральным лисьим мехом. Это был человек средних лет, небольшого роста. У майора были толстые губы, выступающий подбородок и мясистый нос, беспокойно бегающие глаза неопределенного цвета. Вот собственно из внешности и всё, что я с первого взгляда запомнил.
Обер-лейтенант, в отличие, от майора, был молод, худ и высок. Чистое и бледное лицо его отдавало синевой тщательно выбритых щёк. Он был спокоен и сосредоточен. Стоял он позади майора навытяжку, тогда как майор сразу вспотел и как-то обмяк.
Обер-лейтенант, как бы подчёркивал [всем] своим [видом] достоинство и уважение к своему начальнику, стоявшему впереди.
По его лицу было видно, что если бы не майор, он не сдался бы так легко и просто в плен. Хотя теперь ни должности, ни звания не имели для них никакого значения. Майор почему-то сразу смирился со своей незавидной судьбой, а молодой обер-лейтенант совсем наоборот, он был возмущен, держался прямо, как будто он попал не в плен, а зашёл на приём к зубному врачу.
— Ни одного рыжего фрица! А говорили светлая раса! — сказал старшина.
— Подожди! Потерпи маленько! Попадутся тебе и рыжие фрицы! — заметил я.
— Это вы у нас светлый блондин! А они, как наши солдаты, — все чернявые!
Я смотрел на немцев, на их гладкие, из заменителя кожи, обложки "аусвайсов", а в голове у меня вертелись разные нужные и не нужные немецкие слова. Мне нужно допрашивать их, а я стал рассматривать отпечатки пальцев в их офицерских и солдатских книжках, ни одной готовой немецкой фразы. Сразу и вдруг у меня ничего не получается.
Теперь, после обыска, немцы стоят с опущенными руками. Они заметно успокоились и немного пришли в себя. Фельдфебель поглядывает по сторонам, оценивает обстановку. Майор смотрит на меня и думает, что будет дальше. Солдат и фельдфебель постукивают каблуками, утаптывая под собою снег, и вопросительно посматривают на закрытую дверь в избу. Они от холода ёжатся, подёргивая плечами. А какой на улице холод? Если нет тридцати!
При обыске майора старшина снял с него поясной ремень, расстегнул на шинели все пуговицы, распахнул её. Майор так и остался стоять нараспашку. Полы шинели подбиты мехом, он не решался запахнуть и застегнуть их. Я провёл ему пальцем по бортам и велел застегнуться.
Я спросил его по-немецки: кто он, куда и откуда едет?
Услышав мои вопросы, он как будто перед отходом поезда заторопился и, не останавливаясь ни на секунду, стал говорить какие-то слова и целые фразы. Это был сплошной поток слов и звуков. Где начинались отдельные слова, где кончались фразы — невозможно было ни уловить, ни понять.
В средней школе я учился не очень. Отец умер в тридцать третьем. Нас у матери осталось трое. Учебу в школе приходилось часто пропускать. Жили бедно. Ели мы не досыта. Я подрабатывал на вывозе снега с улицы. Немецкий знал, так сказать, по слогам. А тут сплошной поток гласных и согласных, гортанных и шипящих, вроде: "Ишь! Нишь! Кукен!". О чём говорил немец, я не мог разобрать.
— "Заген зи курц, клар унд лангзам!"[105], — сказал я.
Немец понял и сразу перестроился. Он стал произносить каждое слово раздельно и четко.
Я останавливал его, когда не понимал, рылся в словаре, искал нужное мне слово и переспрашивал. Из опроса майора было ясно, что немцы не знали о нашем подходе сюда.
— Товарищ лейтенант, что он говорит? — спросил кто-то из солдат.
— Он говорит, что мы находимся в полосе обороны[106] немецкой пехотной дивизии. И что командир их дивизии генерал Франке[107].
Солдаты удивились и тут же загалдели: — Франко! Франко!
— Из Испании приехал! — добавил кто-то.
— Это не испанский генерал Франко. Это немецкий генерал Франке!
— Родственник что ль? — не успокаивались они.
— Немецкий! — Вам это не понятно?
— Майор говорит, что 9-й армией, в которую входит дивизия, командует генерал-полковник Адольф фон Штраус[108]. По-вашему, если он Адольф, то значит Гитлер, а если Штраус, то обязательно композитор Иоганн Штраус. Сбитые с толку и не поняв ничего, солдаты стояли и продолжали удивляться.
— Все равно, товарищ лейтенант, фамилии как бы знакомые!
Вот почему я собственно и запомнил фамилии немцев и дословно весь этот разговор.
— А кто этот майор? — спросил старшина.
— Майор, — Начальник штаба. Возвращались они к себе, да не на ту дорогу свернули. Вот и попали к нам.
— А усатый, это кто ж?
— Усатый, — по-ихнему фельдфебель, а по-нашему, — старшина. Вроде как ты, Сенин.
— А тот, что сзади майора стоит?
— Немецкий обер-лейтенант! Это вроде как я, но по званию он одним рангом выше.
— Не думали они здесь встретиться с нами.
— По данным майора вчера здесь стояла немецкая рота. Почему её здесь не оказалось, он сам удивляется.
Я хотел ещё что-то спросить, но на этом допрос оборвался. Меня срочно потребовали к телефону. Где, в каких деревнях стоят немецкие гарнизоны, я не успел узнать. На проводе уже хрипел комбат.
Я сказал ему по телефону о захваченной машине и о немцах. Я даже думал, что он меня похвалит за это. Но не успел я и рта раскрыть, как получил от комбата сходу отборные ругательства.
— В полку и в дивизии знают! А ты мне ничего не докладываешь!
— У меня ротный грамотный нашёлся! Вздумал допрашивать немцев!
— Почему, мать-перемать, сразу не доложил? На легковой машине катаетесь!
— Я! Я!.. — сумел только вставить я в трубку.
— Что "Я!"? — заорал он снова, — Давай немцев немедленно сюда!
— Слышь! Чего молчишь?
— У артиллеристов две лошади. Пусть седлают их верхами!
— Сажай немцев в машину, затолкни туда одного солдата и отправляй ко мне! Артиллеристы пусть верхами сопровождают машину.
— Об исполнении доложишь мне лично по телефону! Я буду на телефоне сидеть.
Мы быстро засунули немцев в машину, посадили на заднее сидение солдата с портфелем. Я захлопнул дверцу машины, и она пустила сзади белый дымок.
Когда машина, виляя, покатила по дороге, я повернулся, вздохнул с облегчением и пошёл к телефонистам докладывать комбату.
Комбата на проводе уже не было. Телефонисты доложили ему, что машина и немцы под конвоем уже отправлены. Каждый старался приобщить себя к этому делу.
Я вернулся к крыльцу, сел на ступеньки, раскрыл перед собой карту и закурил.
— Куда теперь нас бросят? — подумал я, — Где-то хлебнём мы теперь смерти и крови? Вон, другие полки на Волге захлебнулись и результатов никаких. Сегодня вечером нас сменят, а завтра опять новая деревня!
Я свернул карту и решил сходить, проверить посты. Позвав с собой ординарца, я пошёл в дальний конец деревни, где стоял взвод Черняева.
— Ну, как?
— Всё тихо! — ответил он, — А что говорят пленные?
— Немцы говорят, что они нас здесь не ждали. И я рассказал Черняеву о допросе майора.
* * *
В полку и в дивизии в это время шла лихорадочная работа. Было принято решение внезапным ударом силами двух полков захватить деревню Марьино. В дивизии торопились. Немцы ничего не знают о нашем продвижении. Взять сходу Марьино и отрезать немцам дорогу от Эммауса и Городни. Для захвата деревни подвели четыре батальона по две сотни солдат. В стрелковые роты придали пулеметные расчеты станковых пулеметов "Максим".
Ночью в деревню[109], где мы стояли, явился комбат. С ним пришла рота сменщиков из другой дивизии. Он показал мне по карте маршрут движения и велел вести роту на опушку леса, что напротив Марьино[110].
Вернувшись по дороге несколько назад, мы сошли в снег и стали подниматься к лесу.
— Войдём в лес, приказано не курить! |Огонь от папиросы ночью хорошо виден!|
Пройдя лес, я на опушке положил своих солдат.
— Не забудьте о куреве! Деревня на бугре! Оттуда всё видно!
Вскоре на опушку леса телефонисты размотали связь. Было уже темно. Пришёл наш комбат и мы, командиры рот и взводов, пошли вместе с ним по открытому снежному полю, уходящему вниз, выбирать исходную позицию.
Мы подошли под обрыв, а впереди на бугре стояла деревня. Её очертания смутно проглядывали сквозь заснеженные кусты. Видна была только церковь на правом конце деревни. Её темный контур слабо обрисовывался на тёмном ночном фоне неба.
— Твоя пятая рота рассредоточится здесь, в кустах! — сказал комбат.
— А ты, Татаринов, со своей займёшь позицию правее, со стыком на фланге пятой. Дальше, в открытом поле, будут стоять станковые пулемёты. Они в атаку не пойдут. Они будут с места поддерживать вас пулемётным огнём. За ними, правее, будет наступать соседний батальон. После того, как вы ворветесь в деревню, слева охватом, на деревню пойдет соседний полк.
Мы обошли свои участки, уточнили границы рот и вернулись обратно. Не доходя до леса, в низине нас ожидали штабные полка.
Всё, как на войне! — подумал я. Сам командир полка Карамушко вышел на рекогносцировку. Около него стояли штабные, собрались комбаты, подошли и мы, командиры рот и взводов.
Командир полка ещё раз уточнил задачу, отдал короткий, в двух словах, боевой приказ и в заключение сказал: — Имейте в виду! Это наше генеральное наступление! Сейчас разведёте своих солдат по местам! Займёте исходное положение! С рассветом атака! Сигнал для наступления, — два выстрела из пушки с нашей стороны!
— В роты дадут связь. При выходе на исходную, доложите свою готовность! Надеюсь всё понятно? Действуйте! Все по своим местам!
Командир полка дошёл до леса, сел в ковровые саночки и укатил восвояси. Комбаты заметались и тоже пропали, исчезли куда-то в ночную мглу.
Мы, ротные и взводные, остались одни. Мы стали расходиться, нам нужно было идти за своими солдатами. |Мы шли по заснеженному полю, которое не круто поднималось к опушке леса. Здесь| На опушке лежали наши солдаты.
Я поднял роту, и мы стали спускаться к исходной позиции по протоптанным нами в снегу следам. Я отдал боевой приказ, развёл солдат, как мне было приказано и положил их в снег. До рассвета оставалось ещё много времени. Ночь была тихая, тёмная и довольно тёплая.
Я снял с рук меховые варежки и лёг на спину Рукам было не холодно. Рядом, около небольшого развесистого дерева [берёзы] лежали ординарец и телефонист.
Ординарец, перевалившись через спину, продвинулся ближе ко мне и торопливо зашептал:
— У майора под шубой на тонком ремешке висел фотоаппарат.
— Старшина его срезал, майор даже не заметил!
— Может, возьмете вы? Он мне совсем ни к чему!
— Ранят, пожалуй, а тут с аппаратом мыкайся!
— Всё равно, кроме вас никто снимать не умеет.
И ординарец протянул мне блестящий футляр фотоаппарата.
Я посмотрел на него и спросил: — "Почему аппарат не отправили вместе с портфелем? Майор на допросе скажет и полковые потом загрызут меня. Они любят, когда трофеи преподносятся им лично. Скажут, в фонд обороны, голодающим детям в блокадный Ленинград".
— Ладно! — сказал я, — Завтра отдам комбату.
Я лежал на снегу и думал о жизни… О какой, собственно, жизни можно было думать в свои двадцать лет? Я вспомнил своё детство, школьные годы, учебу в училище и начало войны. Вот и вся жизнь!
Я лежал на снегу, на спине, и напевал знакомый мотив: — "Любимый город может спать спокойно…".
Время тянулось медленно. До рассвета ещё далеко. Солдаты лежат слева и справа в кустах. Я вижу, как они изредка поднимают головы.
Не все солдаты одеты в маскхалаты. Их выдали только офицерам, телефонистам, пулеметчикам и по десятку на взвод. Те, кто был без халатов, выглядывать опасались. Деревня от нас совсем близко. Тёмные силуэты изб и очертания церкви видны через кусты. Немцы в деревне спят. Часовых между темных силуэтов домов не различишь.
И вот тихо и медленно, едва различимо по небу и снежному полю поползла светлая полоса. Я ещё раз связался по телефону с комбатом, он подтвердил мне сигнал начала атаки.
— Два выстрела из пушки! Увидишь два разрыва шрапнели над деревней, и сразу поднимай своих людей!
Все ждали рассвета и начала атаки, каждый по-своему. Но сигнала к наступлению не было.
Прошло ещё некоторое время. Снежное поле постепенно светлело. Серая дымка над деревней рассеялась. Между домами забегали немцы. Они как-то вдруг всполошились, замахали руками и стали кричать. До нас долетали их чистые гласные: — "Ля, ля, ля!".
Я взглянул левее деревни на снежную линию горизонта. Почему я взглянул туда, сказать не могу. Вершина снежной высоты поднималась над деревней, а вниз по дороге с этой высоты, в направлении деревни, медленно двигались какие-то чёрные точки. Вот они сползли к деревне, и их можно было уже различить. Нарастающий гул моторов был слышен издалека.
Немцы на гусеничных тягачах тащили зенитные орудия в деревню.
— Один, два, четыре! — считаю я. Вот ещё четыре и четыре выползают из-за края вершины. В цепи наших солдат появилось движение. Солдаты, подняв головы, смотрели на зенитки.
Первые тягачи уже вползали в деревню, а по дороге на ухабах ещё ворчали моторы и пускали черные клубы дыма за собой.
Первая батарея выползла между домов. Тягачи отцепили, орудия развернули, и все застыли на месте. Остальные надрывно ревели моторами и, не торопясь, растекались по деревне.
— Вызывай батальон! — крикнул я телефонисту.
Телефонист, вытаращив глаза, лихорадочно закрутил ручкой, он начал стучать по клапану трубки, но телефон не отвечал.
— Ни одного выстрела с немецкой стороны! Кто мог перебить провод?
— Крути, не переставая! — приказал я ему.
Там, на другом конце провода кто-то упорно молчал. Никто не хотел брать на себя ответственность и дать приказ ротам отойти.
Немцы не торопились. Они всё делали по науке. Приводили к бою зенитные батареи. Они хотели сразу и наверняка ударить по лежащей в снегу нашей пехоте. Тем более, что мы лежали и не шевелились.
Сигнала на атаку не было. Приказа на отход не последовало. Немцы, видно, удивились на наше упорство и бестолковость. Лежат, как идиоты, и ждут, пока их расстреляют в упор! Наконец, у них лопнуло терпение.
Зенитка, — это не полевое орудие, которое после каждого выстрела нужно снова заряжать. Зенитка автоматически выбрасывает целую кассету снарядов. Она может стрелять одиночными, парными и короткими очередями. Из ствола зенитки от одного нажатия педали вылетают сразу один раскаленный трассирующий, а другой — фугасный снаряд. По каждому живому солдату, попавшему в оптический прицел, немцы стали пускать их сразу по два, для верности. Один трассирующий, раскаленный, а другой невидимый, фугасный. Они сначала стали бить по бегущим. Бегущий делал два-три шага, и его разрывало зарядом на куски.
Сначала побежали телефонисты, под видом исправления обрыва на проводе. Потом не выдержали паникеры и слабые духом стрелки. Над снегом от них полетели кровавые клочья и обрывки шинелей, куски алого мяса, оторванные кисти рук, оголенные челюсти и сгустки кишок. Тех, кто не выдержал, кто срывался с места, снаряд догонял на третьем шагу. Человека ловили в оптический прицел, и он тут же, через секунду исчезал с лица земли. Взвод Черняева однажды побежал под обстрелом. Они знали, чем потом обернулось это. Мои солдаты лежали, посматривали на меня, на немецкие зенитки и разорванные трупы бежавших.
Ординарец отполз несколько в сторону, он хотел посмотреть, что там делается на краю кустов. Но любопытство сгубило его. Вот он вдруг встревожился, перевернулся на месте и в два прыжка оказался около меня. И не успел он коснуться земли, как его двумя снарядами ударило в спину. Его разорвало пополам. В лицо мне брызнуло кишками.
Зачем он поднялся и бросился ко мне?
— Товарищ лейтенант! Там… — успел он выкрикнуть перед смертью.
Красным веером окрасился около меня снег. Жизнь его оборвалась мгновенно.
Появились раненые солдаты. Они ползли, оставляя за собой кровавый след на снегу. В оптический прицел они были хорошо видны. Очередной двойной выстрел добивал их на пути.
Лежавший рядом телефонист вытаращил на меня глаза. Я велел ему лежать, а он меня не послушал. Я лежал под деревом и смотрел по сторонам, что творилось кругом. Я лежал и не двигался.
Телефонист был убит при попытке подняться на ноги. Снаряд ударил ему в голову и разломил череп надвое, подкинул кверху его железную каску, и обезглавленное тело глухо ударилось в снег. Откуда-то сверху прилетел рукав с голой кистью. [Она, как] Варежка, как у детей, болталась на шнурке. Пальцы шевельнулись. Оторванная рука была ещё жива.
Все, кто пытался бежать или в панике рвануться с места, попадали в оптический прицел. Я смотрел на зенитки, на падающих в агонии солдат, на пулемётчиков, которые за своими "Максимами" уткнулись в снег. Пулемётчики лежали и не шевелились.
На какое-то мгновение стрельба прекратилась. Теперь по открытому снежному полю никто не бежал. Немцы шарили окулярами по полю, пытаясь выхватить из фона снежных сугробов очередную жертву.
И вот новый удар разбил ствол и щит станкового пулемета, обмотанного марлей и куском простыни. Приникшие к снегу, тела пулемётчиков приподнялись и откинулись мертвыми в сторону.
Взвод младшего лейтенанта Черняева лежал в кустах левее меня. Вдруг солдаты зашевелились, и я увидел перед ними немцев с автоматами в руках. Они незаметно спустились с обрыва и шли по кустам туда, где лежали солдаты Черняева. Вот что хотел мне сообщить ординарец.
Выскочить из кустов на открытое поле было немыслимо. По кустам немцы вели беглый огонь из зениток. Но огонь их был не прицельным, и большинство солдат пока были живы. Но вот град снарядов заскользил по самому снегу. В кустах у Черняева появились убитые и раненые. Я увидел, как несколько уцелевших солдат поднялись на ноги и подняли руки кверху.
Из оружия я имел при себе только один пистолет. Автомат ординарца куда-то отбросило. Стрелять из пистолета по немцам было бесполезно.
Я достал пистолет, хотел даже прицелиться, но раздумал и положил его за пазуху. Немцы шли вдоль кустов в моём направлении.
Шли, не торопясь, и часто останавливались. Они поддевали сапогами лежащего, нагибались и рассматривали убитых солдат. Потом снова шли и опять останавливались, собирались кучей вокруг лежащего в снегу. Обступали его со всех сторон, начинали галдеть и подымали на ноги раненого.
Мне нужно было что-то срочно предпринять. Медлить было нельзя. Немцы с каждым шагом всё ближе приближались ко мне. И я, не выпуская створа ветвистого дерева, покрытого пушистым белым налётом инея, стал пятиться задом по снежному полю. Я полз, не останавливаясь, не делая передышки, посматривая на ствол дерева и зенитки, прикрытые белыми ветвями. И в то же время я не спускал глаз с немцев, которые шли по кустам.
Если бы немцы оторвали свои взгляды от лежавших на снегу раненых и убитых солдат, то они бы сразу же заметили меня. Но немцы были заняты своим кровавым делом. Они смотрели себе под ноги, переходили с места на место, что-то извлекали из солдатских карманов, добивали раненых и фотографировали тела убитых. Взгляд немцев был прикован к кровавой тропе, и это позволило мне отползти от них на приличное расстояние. Но в первый момент они были от меня в шагах двадцати.
Я полз по глубокому снегу, не как солдат, по-пластунски, головой вперёд, а пятился задом как рак, интенсивно работая руками и ногами и всё это время смотрел на дерево, и старался не уйти из его створа в сторону.
Я выбился из сил. Было трудно дышать. Я вытирал глаза рукавом и тут же снова обливался потом.
— Это тебе не по-пластунски ползать, — подумал я.
От кустов до леса было километра три[111]. Снежное поле всё время поднимается в гору. Я твёрдо знал, что отползая по снегу задом таким нелепым и неестественным образом, я не выйду из створа пушистого дерева.
Если немцы, идущие вдоль кустов, остановятся и пристально глянут в мою сторону, я могу затаиться в снегу. Мне видно дерево, зенитку и всю группу немцев.
Вот параллельно моему направлению метрах в двадцати в стороне идет кровавый след на снегу. Вдавленный снег с кровавыми полосами.
Примятая борозда местами чистая, а местами с большими кровавыми подтеками. Кто-то раньше меня здесь прополз. Здесь раненый отдыхал, под ним [собиралась] лужа крови, здесь он с усилием полз, — размытые полосы крови.
Но вот он и сам лежит в конце борозды. Я подползаю к лежащему, он в окровавленном маскхалате. Вглядываюсь в бледное, землистого цвета лицо и невольно вздрагиваю. Это командир 4-й роты Татаринов.
Он откинулся на спину. Рот у него открыт. Глаза неподвижно уставились в небо. В небе не увидишь родную Сибирь. Капюшон маскхалата был откинут. Он лежал без шапки, и волосы его чуть шевелились на ветру. И это меня в первый момент обмануло. Мне даже показалось, что он ещё жив, просто лежит, отдыхает и копит силы. Я повернул в его сторону и хотел, было, ползти к нему. Но, взглянув в лицо, я увидел. У меня при выдохе изо рта вырывался белый пар. А он лежал с открытым ртом без всякой струйки выдоха на морозе. А должен был часто и тяжело дышать.
Что-то мелькнуло сбоку в глазах. Я обернулся. Смотрю, — с правого фланга из снега выскочили вдруг человек двадцать солдат, выскочили и врассыпную бросились бежать в разные стороны. И в тот же миг по ним ударили из всех зениток. Что заставило их вскочить и бежать по глубокому снегу в открытое поле? Немцев с автоматами с той стороны не было видно. Эти вспорхнули, как стая воробушков и попадали в снег. От них полетели только клочья шинелей.
Вот ещё и ещё мелкие группы соседнего батальона, поддавшись порыву, разлетелись на куски. Ни один не ушёл с открытого поля.
Смерть хватала их сразу мертвой хваткой. Одни исчезали сразу, разлетевшись на куски |забрызгав кровью отпечатки на снегу| , другие оставались лежать неподвижно. Они делали последние вдохи и угасали, теряя сознание. Кошмарное кровавое побоище было в разгаре. Оно не для одной сотни солдат навсегда остановило время. Наступила зловещая тишина.
Я лежал в снегу, тяжело дышал, зная, что мне нужно ещё ползти. Но передо мной неожиданно выросла во весь рост идущая по глубокому снегу, фигура солдата. Пожилой солдат был без маскхалата, без винтовки, в серой шинели. Он медленно, не торопясь, как бы показывая, что он заколдован от зениток, шёл, размахивая руками, и потрясая в воздухе кулаком. Он останавливался, выкрикивал ругательства. На лице у него было остервенение и возмущение всему тому, что ему пришлось пережить и увидеть на белом снегу.
Он то и дело останавливался, опускался на колени, подымал руки к небу и неистово стонал.
Немцы, вероятно, наблюдали за ним. Они развлекались необычным представлением. Они видели перед собой человека, презревшего зенитные снаряды и смерть. Они не стреляли в него.
Кругом всё живое давно было мёртвым. Всё, что шевелилось и двигалось, мгновенно расстреливалось. А этот шёл и только он один, забавляя их, двигался во весь рост по снежному полю. Немцы, видно, хотели оставить его, как свидетеля, чтобы он поведал нашим в тылу.
Когда солдат поравнялся со мной, он остановился и с сожалением посмотрел на меня. Сделав движение рукой в сторону леса, он как бы приглашал меня встать и пойти вместе с ним, потом он обернулся в сторону немцев и погрозил им кулаком. Его невидящие глаза остановились на мне. Он стоял, не шевелился и о чём-то думал. Потом он отвернулся от меня, сплюнул на снег и пошёл дальше к лесу. Его костлявая, в замусоленной солдатской шинели фигура, как бы нехотя, переступала по глубокому снегу.
Но вот он остановился, вспомнил о чём-то, резко повернул голову в мою сторону и пальцем показал мне на лежащего Татаринова.
Я понял двояко. Или меня здесь на снегу ждёт такая же участь, или он солдат из роты Татаринова.
Его сухопарая, сгорбленная фигура ещё долго маячила над снежной равниной. Я посмотрел ему вслед и совсем забыл о немцах. Но вот солдат дошёл до опушки леса и скрылся в лесу. Туда, как к заветной цели, никто из бегущих от смерти пока не дополз и не дошёл. Четыре сотни солдат нашего полка оставили после себя кровавое месиво.
Вот, как случается на войне. Вот, какой ценой люди платили за нашу русскую землю.
Снежное поле, по которому я полз, всё время поднималось в сторону леса. Все, кто полз, лежал и бежал видны были теперь, как на ладони. Если бы не дерево, которое закрывало меня от зениток, я бы остался с солдатами лежать на этом кровавом поле.
Я огляделся и снова пополз. И вот дерево стало как-то стремительно уходить вместе с полем в низину. Немецкие зенитки уже маячили на кончиках белых веток.
Я повернул голову к лесу и увидел перед собой небольшой бугорок. За ним, вспомнил я, начиналась та самая лощина, в которой мы ночью получали боевой приказ.
Расстояние до зениток было приличное[112]. Может, они перестали в оптику смотреть. Я прополз ещё метров десять, взглянул на снежную складку, что была впереди и решил броском перебежать через неё. Там, в лощине, можно будет снова отдышаться.
Развернувшись на месте, я уплотнил коленками снег для ног, подогнул под себя колени, сжался в комок, вздохнул несколько раз глубоко, собрал последние силы и бросился через бугор.
Не успел я сделать и трёх шагов по глубокому податливому снегу, как почувствовал тупой удар сзади по голове. Меня как будто кто-то сзади ударил поленом. Удар пришёлся с правой стороны головы.
Снаряд рванул капюшон с головы. Я видел, как раскалённый, он пролетел мимо меня. От удара я завертелся на месте, перелетел через голову и скатился в лощину. В этот миг я стал терять сознание.
Боли от удара не было. Я смотрел кругом и ничего не видел. Передо мной ни белого снега, ни тёмного леса. Где-то в глубине сознания вспыхнул яркий, как солнце огонь. Вот он, розово-красный, потом красно-желтый и, наконец, зеленый.
Чувство пространства и времени оборвалось. Через некоторое время я почувствовал, что сижу на снегу. Что же произошло? Сколько времени прошло с момента удара? Небо уже темнело.
В тот момент, когда я летел через сугроб, между ног у меня пролетел второй снаряд. Он разорвал маскхалат в неприличном месте, но живого тела, к счастью, не задел. Был бы я хорош, если он на пару сантиметров взял повыше.
Я осмотрелся кругом. В лощине никого. Скинул варежку, она завертелась на шнурке. Сунул руку под шапку и ощупал ухо. Взглянул на ладонь, и она окрасилась всеми цветами радуги. Это не кровь, подумал я. Если ладонь цветная, то кровь должна быть чёрная. Ещё раз пошарив за ухом, я встал и, пошатываясь, пошёл к лесу. Поглядев назад, я не увидел за снежным бугром ни деревни, ни кустов, ни немецких зениток.
Планшет с картой и пистолет были на месте. За пазухой на груди, под рубахой маскхалата, на тонком ремешке болтался фотоаппарат немецкого майора. Я сдернул его с шеи и запустил в сугроб. Я не хотел его нести на себе, сдавать полковым, слышать от них упреки и оправдываться перед ними. Всё прошлое как-то оборвалось.
Вытерев ладонью потное лицо, я направился к лесу, хватаясь за торчащие из снега кусты. Путь от деревни был короткий. Считай два, три километра, а ползти пришлось почти целый день.
Вечерние сумерки опускались над лесом. На опушке леса никого, ни живого, ни мертвого. Куда же все исчезли? Где наш доблестный комбат? Куда девались все?
Я сел под развесистой елью, подмял под собой рыхлый снег, а ноги мои продолжали как-то странно двигаться. Они сгибались и разгибались помимо моей воли. Я хватал их руками, пытался остановить.
Я откинулся на спину и так лежал, пока они не успокоились. Я хотел, было, встать, но не было сил. Что-то вроде обмякших конечностей почувствовал вместо ног.
Почему на опушке леса нет никого? Ни людей, ни следов, ни голосов и даже звуков. Снежное поле, кусты, зенитки между домов и колокольня церкви[113] были отсюда видны. Там, в снежном поле на снегу могли остаться раненые. Их можно вынести в наступившей темноте. Но кто за ними пойдёт? Кто захочет рисковать своей жизнью? У кого хватит храбрости шагнуть по снежному полю вперёд?
Санитары в санвзводе и в санроте в основном крючконосые. Этих под автоматом за ранеными не пропрёшь! Чего таить! Это любой солдат подтвердит. Вся эта братия с вывернутыми губами, прибывая на фронт, в стрелковые роты не попадала. Один, — дамский сапожник, другой, — бывший портной, третий, — Ёся парикмахер. А те, кто специальной профессии не имели, — по колиту и гастриту в животе зачислялись братьями милосердия в санвзвода и похоронные команды. И все они…, так сказать, воевали! Хоть бы одного, для смеха, прислали в стрелковую роту!
Было уже темно. Ветер едва шевелил ветвями. Я сидел и прислушивался к ночным шорохам леса. В скрипе сухих елей и осин слышались голоса и стоны, мольба о помощи раненых. Может, кто действительно зовёт куда-то туда. Но, убедившись, что голоса мне просто послышались, и в лесу нет никого, я встал с усилием и побрёл между деревьями в глубину леса. Вскоре лес поредел. Я вышел на противоположную опушку леса и стал спускаться по снежному склону к дороге.
По дороге неторопливо, в мою сторону, двигались две лошади. В темноте было сложно различить, что это за упряжки, немецкие повозки на … упряжках или наши деревенские сани с дугами. В зимнее время наши пользовались исключительно крестьянскими розвальнями. Передок у них узкий и высокий, а зад размашистый, низкий и волочится по борозде |у наших спереди на оглоблях дуга, у немцев хомут …| .
Я наметил себе куст у самой дороги и решил до подхода лошадей добраться к нему. У куста снег глубокий. Я подошёл к кусту и провалился выше колен. Так и остался я полустоять, полусидеть за лохматым кустом, поджидая подводы. Я прислушался к говору приближающихся, и среди неразборчивых слов уловил ходовое, солдатское матершинное русское слово. Свои! — мелькнула мысль. И в тот же момент меня покинули последние силы. Я хотел вылезти из сугроба, шагнуть к дороге, но потерял сознание и со стоном повалился снова в снег.
Я очнулся раньше, чем ко мне подбежали солдаты.
— Помогите, братцы! Не могу двинуть ногой!
Солдаты вытащили меня из сугроба, довели до саней и положили на солому.
— Вы, лейтенант, оттуда? — показал один [из них] в сторону леса рукой.
— Оттуда, оттуда! — сказал я, глубоко вздохнув.
— Говорят два полка погибли под деревней!
— А вы что ж, из штабных или разведчиков?
— Нет, братцы. Я командир стрелковой роты.
Они смотрели на меня и не верили, что я живой, что я вышел оттуда, откуда ни один не вернулся. Они, верно, думали, что я наваждение, прибывшее с того света, чтобы нагнать страха на живых.
— Когда у вас там началось, из леса и из этой деревни все удрали. Сказали, что немец с танками перешёл в атаку. Только потом, к вечеру, солдаты вернулись сюда, в деревню.
— Вы отвезете меня в санчасть? А то у меня изо рта и носа кровь появилась. И ноги почему-то не идут.
— Вы куда едете?
— А вот в эту деревню! Говорят, вчера здесь наша пехота немецкого майора с машиной взяла. Слыхать, важная шишка!
— Наши раскопали яму с картошкой, вот мы и едем забирать картошку для харчей. Ладно! Придётся, видно, одному ехать назад.
— Ты задний! Ты, давай, разворачивай свои оглобли и вези лейтенанта.
— Отвезёшь его в санвзвод! Он здесь за лесом, в первой деревушке, километра четыре, больше не будет.
— А что, товарищ лейтенант, человек восемьсот под Марьино легло?
— Восемьсот, не восемьсот. А в нашем полку было четыреста.
— Слышь! Отвезёшь лейтенанта и по быстрому назад! Я буду ждать тебя в деревне!
Задние сани встали поперёк дороги, сползли на обочину, и повозочный их легко, за зад, затащил на дорогу Передняя упряжка ушла в деревню, а меня повозочный покатил рысцою в тыл. Мы доехали до батальонного санвзвода. Я встал с саней озябший и, пошатываясь, пошёл в избу.
Я вошёл в избу. Внутри было душно и сильно натоплено. Закружилась голова, меня стало тошнить. В углу, на полу лежала солома, я опустился на неё. Из-за висевшей поперёк избы белой простыни вышел военфельдшер и посмотрел на меня. Он знал меня раньше. Мы иногда с ним встречались.
— Что это у тебя? — спросил фельдшер и зашёл мне сбоку.
Я немного поднялся.
— Что? Где? — спросил я его.
— Вот это, что? — спросил он, показывая на правое ухо шапки-ушанки.
Я снял с головы шапку и только теперь заметил, что правое ухо у шапки было отрезано пролетевшим снарядом. Часть меха на клапане цигейковой шапки болталась на тонкой пряди ниток.
Ночью, перед выходом на рубеж, когда мы надевали маскхалаты и подвязывали капюшоны вокруг головы, уши у шапки я опустил. Было холодно. Я знал, что до рассвета всю ночь придётся лежать на снегу.
Если шапку завязать на подбородке, как это делают солдаты, и поверх ещё надеть белый капюшон, будет тепло, но будет плохо слышно. А командиру роты нужно всё видеть, всё слышать, вовремя реагировать и подавать нужные команды.
Снаряд не задел головы. До черепа оставалось меньше толщины двух пальцев. Снаряд разрезал шапку, и ударная волна ударила сзади по голове. Ударом меня подбросило и перекинуло через сугроб. На лету, у меня между ног пролетел ещё один, фугасный, снаряд, он не разорвался, но порвал маскхалат и ватные брюки между ног. От этого удара, по-видимому, и болело ниже спины.
— Да! Тебе повезло!!! — задумчиво растягивая слова, произнёс фельдшер.
— Хотя удивляться тут нечему! На передовой не такое случается!
— Ты пока только один оттуда выбрался сюда живым! Говорят, ещё один солдат с первого батальона оказался в санроте!
— Да! Я видел много неудач. Но такое! Чтобы из целого полка вернулись двое!
Санитары, которые были в избе, передавая шапку из рук в руки, крутили её и качали головами.
— Останешься здесь или в санроту отправить? — спросил меня военфельдшер, затем задумался и снова добавил:
— Полежи сегодня здесь. Завтра посмотрим и решим, что нам делать с тобой.
— У тебя контузия и кровь изо рта!
Я сидел на соломе и смотрел на фельдшера невидящим взглядом. Я думал о солдатах, оставшихся там, под деревней и хотел очень пить и спать. Я медленно расстегнул и распустил поясной ремень, снял чрезседельник портупеи и скинул полушубок.
Кто-то, наверное, сказал: — "Подумаешь, сотни три, четыре солдат и десяток мальчишек лейтенантов остались лежать убитыми под деревней! Для этого и война! Она без жертв не бывает!".
Разморенный теплотой избы и запахом свежей хрустящей соломы, я жадно напился холодной колодезной воды и повалился на солому. Меня укрыли полушубком, и я заснул. Сон пришёл сразу, мгновенно, как снаряд, разорвавшийся около головы.
Утром, на следующий день я не встал, проспал ещё целые сутки. Потом мы с фельдшером решили, что я останусь в санвзводе и в санроту не пойду.
— Тебе нужно оправиться от контузии и отдохнуть, как следует. Лучшего лекарства, чем сон, не придумаешь!
За ухом, на затылке у меня появилась опухоль и краснота. Мне наложили повязку с какой-то вонючей мазью и забинтовали голову. Теперь я был похож на раненого с проломом черепа.
Названия деревушки, где мы стояли, я не запомнил, мне было не до того. Помню, кажется, на следующий день в деревню на легких саночках приехал кто-то из большого начальства. Саночки лёгкие, как у московских извозчиков, остановились напротив крыльца.
Я сидел на приступке около сарая и покуривал махорку. Фельдшер вышел из дома, сбежал по ступенькам и подался навстречу начальству.
— Кто он такой? Этот важный и полный? — спросил я фельдшера, когда он вернулся назад.
— Это наш дивизионный комиссар Шершин[114]! Спрашивал, сколько раненых вышло из-под деревни и прошло через наш медпункт.
Я почесал повязку на затылке. Вши под повязкой не давали покоя. Потом я поднялся на ноги, бросил окурок, притоптал его ногой и по скрипучим ступенькам вошел в избу.
Это была моя первая встреча с Шершиным. Шершин со мной не говорил. Мы оглядели друг друга с некоторого расстояния. Он видно хотел меня о чём-то спросить, но заколебался и раздумал. Фельдшер доложил ему, что из полка кроме меня больше никто не вышел[115].
— Если тылы полка начнут двигаться — сказал мне фельдшер, не выходя из-за висевшей простыни поперёк избы, — ты, лейтенант, поедешь в задней повозке. В задних санях, — поправился он.
— Ладно! — ответил я.
А по совести, мне не хотелось покидать натопленной избы. Не прошло и трёх суток, а я уже освоился в тепле и привык к мягкой соломе. Ведь я первый раз за всю зиму попал в натопленный дом и спал как человек.
При движении полка, санвзводу полагалось двое саней. При наличии большого количества раненых, их возили на этих санях в санроту. Имущество и люди во время марша размещались в них. Санитары во время движения шагали за санями. Фельдшер берег своих тощих и заезженных лошадей. Когда они под горку помаленьку бежали трусцой, санитары присаживались сзади на сани. Служба у санитаров санвзвода была не легче, чем у медперсонала санрот. Но в сравнение с солдатской никак не шла. Спали они в тепле на полу, на соломе, пищу получали сполна и регулярно. Когда линия фронта вставала, санвзод стоял обычно на полпути от передовой и [тылами] полка. До них иногда долетали снаряды и мины. Они часто вставали на окраине ближайшей к переднему краю деревни. Но приходилось им иногда свои палатки разбивать и где-нибудь в снегу, в кустах или в лесу. В палатках горели железные печки, внутри было жарко, дымно и душно. На подстил в палатку бросали свежий лапник, на нём делали перевязки, лежали раненые и спали санитары. В этом собственно и заключались тяготы их фронтовой и походной жизни.
С этого момента для меня, привыкшего к морозам, к ветру на снегу, начались дни покоя, тепла и сытости.
Раненые с передовой не поступали. Наш полк обезлюдел совсем. Ждали пополнения. Говорили, что маршевые роты идут и уже на подходе.
Но вот тыла полка тронулись с места и по ночам стали делать переходы. На узкой зимней дороге слышались крики, споры и ругань солдат. Сани идут то рысью под гору, то тащатся, медленно забираясь вверх.
Немецкая авиация не летала. С неба сыпался мелкий колючий снег. С дорог начала срываться зимняя позёмка. Люди и лошади потащились по дорогам и днём. Дивизия медленно подвигалась в направлении Пушкино. |Кто-то из соседей шёл впереди.|
— Как чувствуешь себя, лейтенант? — спросил фельдшер, вернувшись с повозочным.
— В штабе полка про тебя спрашивали.
— Как чувствую? О чём говорить! Давай, выписывай! Не буду же я просится у тебя, чтобы меня в санвзводе оставили ещё на неделю!
— Ну, вот и договорились! — улыбнулся фельдшер.
— А то, сам понимаешь! Мне вроде приказали. А я по долгу службы обязан тебя лечить. Может, у тебя ещё голова болит?
— Пустое, фельдшер, говоришь!
— Вечером наша повозка пойдёт в штаб полка. Повозочный отвезёт тебя до самого места. Тебе нужно явиться к начальнику штаба. Скажешь, что ты из санвзвода. Он в курсе дела. Я с ним говорил о тебе.
Полковые в санвзоде не показывались. Меня своими расспросами не беспокоили.
— Что-то нашего комбата не видно. Может ты знаешь, где он?
— Говорят, он ночью сбежал от телефонистов. Утром, когда стала бить немецкая артиллерия, его стали искать и нигде не нашли.
— Артиллерии, фельдшер, не было!
— Как не было?
— Так! Начали бить немецкие зенитки прямой наводкой.
— А в полку сказали — артиллерия!
— Ты мне лучше скажи, где комбат! Чего молчишь?
— Он, говорят, потом объявился. Его вызвали в полк и отправили в дивизию. Говорят, Березин отдал его под суд.
— Это похоже на нашего Березина. Собственные грехи на комбата свалил.
— Начмедсанслужбы полка приказали очистить все санвзвода и санроту от раненых.
— Это худой и высокий такой?
— Да! Да! Всех ходячих приказали комиссовать и отправить в стрелковую роту. Спрашивали и про тебя, — "У вас там в санвзводе лейтенант на соломе лежит! Что? Он контужен? Руки и ноги есть? Что? Опухоль на шее? Опухоль не дыра! Поставьте наклейку!".
После этого у меня с фельдшером и состоялся разговор.
Я был молод в то время и глуп. В то же время у меня были довольно натянутые отношения с полковыми. Я не был сибиряком, их земляком и среди штабных у меня не было знакомых и товарищей. В полку меня считали чужим. Я нередко слышал, — "Пошлите этого москаля! И с этим делом будет покончено!".
И теперь, когда фельдшер завёл со мной разговор о выписке, я не стал сопротивляться и ответил согласием.
Если я сейчас не буду тянуть время, то в роту получу побывавших в боях солдат. Люди уже обстреляны. Бежать с поля боя не будут. А солдат, прибывших из тыла, нужно учить и учить.
Вечером к санвзводу подъехал повозочный. Он кашлянул в варежку и кнутом почесал под шапкой в затылке.
— Вши что ль заели? — сказал я, приветливо улыбаясь.
Повозочный помялся, подумал и нерешительно спросил, — "Это вы, лейтенант, едете в штаб полка?".
— Он самый!
— Я за вами приехал!
— Сейчас зайду, попрощаюсь с фельдшером, и сразу поедем.
Он тронул вожжами свою лошадёнку и мы покатились, переваливаясь на сугробах. Лошадёнка не ходкая, но трусцой, не спеша, тащила за собой деревенские сани. Где нужно, она переходила на медленный шаг, переваливала через сугробы и под горку трясла своими боками. Она плавно качалась, часто фыркала, поворачивала голову и поглядывала на своего хозяина.
— "Ну, ну!" говорил он ей, не трогая её вожжами и не шевелясь в санях. Его "Ну, ну!", — она понимала.
У лошади на войне тоже были и своя судьба, и свои дороги. Солдат убитых бросали в снегу, а лошадей на мясо пускали.
Вскоре, скрипя оглоблями, лошаденка свернула в сторону, и мы въехали в тихую деревушку. Повозочный, как договорились, доставил меня на место.
— В конце деревни, — сказал мне начальник штаба, — На самом отшибе стоят два дома. Там старшина и полсотни солдат. Проверишь их по списку. Это твоя новая рота.
От начальника штаба я отправился в конец деревни.