Б. М. Теплов            УМ ПОЛКОВОДЦА

Деятельность полководца предъявляет исключительно высокие требования к уму. Совершенно прав был Клаузевиц, когда писал: «На высшем посту главнокомандующего умственная деятельность принадлежала к числу наиболее трудных, какие толь­ко выпадают на долю человеческого ума» (Клаузевиц, 1941).

В то же время ум полководца является одним из характернейших примеров практического ума, в котором с чрезвычайной яркостью выступают своеобразные черты последнего. Изучение умственной работы полководца представляет поэтому не только практический интерес, но и большое значение с точки зрения построения психологии мышления. В настоящей работе делается попытка наметить первые, ориентировочные шаги этого изучения.

Принято думать, что от полководца требуется наличие двух качеств — выдающегося ума и сильной воли (причем под словом «воля» разумеется очень сложный комплекс свойств: сила харак­тера, мужество, решительность, энергия, упорство и т. п.). Эта мысль совершенно бесспорная.

Наполеон в свое время внес в нее новый важный оттенок: не в том только дело, что полководец должен иметь и ум, и волю, а  том, что между ними должно - быть равновесие, что они должны быть равны. «Военный человек должен иметь столько же характера, сколько ума». Если воля значительно превы­шает ум, полководец будет действовать решительно и мужествен­но, но мало разумно; в обратном случае у него будут хорошие идеи и планы, но не хватит мужества и решительности осущест­вить их.

Так как «равновесие в природе встречается редко» (Драгомиров, 1909), то в большинстве случаев придется мириться с тем, что равновесие, являющееся идеалом, будет нарушено. Что же надо признать более желательным: нарушение равновесия в сто­рону воли или в сторону ума? Что лучше: полководец с преобладанием воли или с преобладанием ума?

Мне не приходилось встречать в литературе случаев, когда этот вопрос решался бы в пользу ума. Обычно сам этот вопрос ставится для того, чтобы развернуть учение о примате воли в деятельности полководца. Чрезвычайно типичной является в этом отношении точка зрения Драгомирова. По его мнению,  «из всех деяний человеческих война есть дело в значительной степени бо­лее волевое, чем умственное». Как бы план ни был гениален, он может быть совершенно испорчен исполнением, а исполнение лежит в области воли, если не исключительно, то в несравненно большей мере, чем в области ума. Самые невероятные подвиги совершены почти одной волей: пример — переход Суворова через Альпы в 1799 году (Драгомиров, 1909).

Не давая еще общей оценки этой точке зрения, укажу попут­но, что здесь имеет место одно очень распространенное заблуждение. Функцией ума считается выдумывание планов, функцией воли  исполнение их. Это неверно. Исполнение планов требует ума   не меньше, чем воли.   А с другой стороны, в деятельности полководца  задумывание  плана  обычно  неотделимо  от  его  ис­полнения. В этом одна из самых важных особенностей интеллек­туальной работы полководца.

Обычное понимание проблемы «ум и воля у полководца» имеет в основе своей одну чрезвычайно важную ошибку. Ум и воля рассматриваются как две разные способности, как две — пользуясь любимым выражением древних греков — «части души». Предполагается — и это наиболее важно для темы моей работы, — что можно иметь хороший и даже выдающийся ум полководца, не имея, однако, соответствующих волевых качеств: решительности, мужества, твердости и т. п.

Первым, предложившим деление всех психических способно­стей на два класса: познавательные способности и движущие способности (способности чувствования, желания и действования), был Аристотель. От него ведет свое начало противопостав­ление ума и воли. Но очень прочно усвоив это аристотелевское деление, психология, как я уже говорил, прошла мимо одного из важнейших понятий аристотелевского учения о душе, того понятия, которое уничтожает возможность разрыва между умом и волей, мало того, понятия, в котором осуществляется подлин­ное единство воли и ума. Я имею в виду уже знакомое нам по­нятие «практического ума»

Задаваясь вопросом, что является двигателем волевого действия, Аристотель приходит к выводу, что таковым не может быть ни стремление само по себе («ведь владеющие собой, хотя могут иметь стремление и охоту к чему-нибудь, но совершают действия не под влиянием стремления, а следуют предписаниям разума»), ни ум сам по себе («ведь теоретический ум не мыслит ничего, относящегося к действию, и не говорит о том, чего следует избегать и чего надо домогаться»). Подлинным двигателем волевого действия является «ум и стремление» или «разумное стремление:». Практический ум есть «способность к деятельности, направленной на человеческое благо и осуществляющейся на основе разума» (Аристотель, 1884).

Интересно отметить, что, продолжая дальше анализ волевого действия, Аристотель выдвигает еще одно понятие, более высокие, если так можно выразиться, чем понятие воли.   Он обозна­чает его  словом,    которое  по-русски  можно  перевести  словами «решение» или «намерение».

Решение Аристотель определяет как «взвешенное (или обдуманное) стремление к тому, что в нашей власти», или еще коро­че, как «стремящийся разум».

С точки зрения  интересующего нас вопроса  можно сказать: для  Аристотеля практический разум    есть одновременно и ум, и воля; его своеобразие как раз и заключается в единстве ума и воли.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  Ум полководца является одной из конкретных форм «практического ума» в аристотелевском смысле этого термина; его нель­зя понимать как некий чистый интеллект, он есть единство интеллектуальных и волевых моментов.

Когда говорят, что какой-либо военачальник    имеет выдающийся ум, но лишен таких волевых качеств, как решительность, или «моральное мужество», то это значит, что и ум у него не тот, который нужен полководцу. Подлинный «ум полководца» не мо­жет быть у человека безвольного, робкого и слабохарактерного.

«Стихия, в которой протекает военная деятельность, это опасность» (Клаузевиц). В этой «стихии опасности» работает ум полководца, и психологический анализ не может пройти мимо этого обстоятельства.

Принято думать,  что в  состоянии  серьезной опасности,  там, где имеется  повод для  возникновения страха,    качество и  про­дуктивность умственной работы понижаются. Но у всякого большого полководца   дело обстоит как раз наоборот:  опасность не только не снижает, а, наоборот, обостряет работу ума.

Клаузевиц писал: «Опасность и ответственность не увеличи­вают в нормальном человеке свободу и активность духа, а, на­против, действуют на него удручающе, и потому, если эти пере­живания окрыляют и обостряют способность суждения, то несом­ненно мы имеем дело с редким величием духа».

В чем Клаузевиц бесспорно прав, так это в том, что такое поведение свидетельствует действительно о величии духа. Без такого величия духа не может быть и большого полководца.

Повышение всех психических сил    и    обострение умственной      деятельности в атмосфере опасности — черта, отличающая всех хороших полководцев, хотя проявляться    она может очень, раз­лично.

Бывают  полководцы    с относительно  ровной    и неизменной умственной работоспособностью:  их ум  производит впечатление  работающего   всегда   на   полной   нагрузке.    Таковы,   например, Петр Первый или Наполеон, но эта «ровность», конечно, лишь относительная.  И  у  них обострение опасности  вызывает  повы­шение умственной деятельности.  «Наполеон,  по  мере  возраста­ния опасностей, становился все энергичнее», — замечает Тарле (1941).

Другие полководцы характеризуются чертой, которую можно назвать своеобразной «экономией психических сил». Они умеют в острые моменты    осуществлять    максимальную    мобилизацию всех своих возможностей, в обычное же время кажутся равнодушными, вялыми и малоактивными. Правда, в это время у них может развертываться большая подготовительная, работа, но она имеет   глубоко   скрытый,   подпочвенный   характер.    Таков был Кутузов, в спокойные минуты производивший впечатление лени­вого и беззаботного.   «Но в том-то и дело, — пишет Тарле, — что в необыкновенных случаях Кутузов бывал всегда на своем месте. Суворов нашел его на своем месте в ночь штурма Измаи­ла; русский народ нашел его на своем месте, когда наступил необыкновенный случай 1812 года» (Тарле, 1933).

Но особенно показательны для нас в данной связи те военачальники, которые только в атмосфере опасности, только в обстановке боя могли обнаружить свой военный талант и силу своего военного ума. Таков, по-видимому, был Конде, который «любил пытаться совершать невозможные предприятия», «но в присутствии противника находил такие чудесные мысли, что в конце концов все ему уступало». Таков был маршал Ней, о ко­тором Наполеон писал: «Ней имел умственные озарения только среди ядер, в громе сражения, там его глазомер, его хладнокровие и энергия были несравненны, но он не умел так же хорошо приготовлять свои операции в тиши кабинета, изучая карту.

Такие лица, конечно, не являются первоклассными полководцами;  они  непригодны  для  самостоятельного решения  крупных оперативных задач, но едва ли в их ограниченности можно видеть некое прирожденное свойство.    По-видимому, здесь дело идет об отсутствии достаточных знаний и, главное, об отсутствии необходимой культуры ума. Совершенно несомненно, однако, что у этих лиц чрезвычайно ярко выражена одна из важнейших сторон военного таланта — способность к максимальной продуктивности ума в условиях максимальной опасности.

В теоретической деятельности, в частности в научной работе, можно различать умы конкретные и умы абстрактные. Дюгем сделал попытку с этой точки зрения провести различие между

некоторыми  крупнейшими  физиками  последних Столетий.  Некоторые  из них «обладали замечательной способностью представлять в своем воображении сложное целое, образуемое разнородными объектами; они схватывают эти объекты одним взглядом и не нуждаются в том, чтобы близорукое внимание направлялось сначала на один объект, потом на другой; и этот единый взгляд нe является   смутным   и неопределенным:   он   точен   вплоть до мелочей;   каждая   деталь   отчетливо   воспринимается   на  своем месте и в своем относительном  значении».   Таковы конкретные  умы.

Для других «представлять себе в своем воображении очень большое количество объектов и притом так, что все они усматриваются сразу, во всей сложности их взаимоотношений… -  операция невозможная или, во всяком случае, очень трудная...  Но зато они без всякого усилия постигают идеи, очищенные в  ре­зультате абстракции от всего того, что может опираться на чув­ственную память; они ясно и исчерпывающе схватывают смысл суждения, связывающего такие идеи». Это — абстрактные умы, осуществляющие замечательную «интеллектуальную  экономию» путем «сведения фактов к законам, а законов к теориям».

Во многих областях научного творчества представители обоих типов ума могут достигать больших, иногда великих результатов, но в военном деле конкретность мышления - необходимое  условие успеха. Подлинный гений — это всегда и «гений целого», и «гений деталей».

В основе решения всякой задачи, стоящей перед полководцем, лежит анализ обстановки. Пока не выяснена обстановка, нельзя говорить ни о предвидении, ни о планировании. Сведения об об­становке — это те данные, исходя из которых должна решаться всякая стратегическая, оперативная или тактическая задача.

Но можно ли указать другую отрасль человеческой деятельности, где данные, из которых исходит планирующий и прини­мающий решение ум, были бы так сложны, многообразны и труд­но обозримы, как данные об обстановке на войне? Я не касаюсь еще пока ни малой достоверности: этих данных, ни их постоян­ной изменчивости. Я имёю в виду только огромное количество их, сложность их взаимоотношений, взаимную противоречивость и, наконец, просто многообразие их содержания. Сведения о про­тивнике, получаемые из самых разных источников и касающиеся самых разных сторон состояния его армии, его действий и наме­рений, многообразнейшие данные о своих силах, данные о мест­ности, в отношении которой иногда одна малозаметная деталь может иметь решающее значение, — во всем этом и еще во мно­гом должен разобраться анализирующий ум полководца, прежде чем принять решение.

Таким образом, первая особенность интеллектуальной работы  полководца колоссальная сложность материала, подлежащего анализу.

Вторая, не менее характерная    ее особенность — простота, ясность, определенность продуктов - этой работы, т. е. тех планов, комбинаций, решений, к которым приходит полководец.                                                                                                                                                                                                                           

Чем проще и определеннее план операции или сражения, тем он при прочих равных условиях лучше.

Итак, для интеллектуальной    работы    полководца    типичны: чрезвычайная сложность исходного материала и большая просто та и ясность конечного результата. Вначале  анализ сложного материала, в итоге — синтез, дающий простые и определенные положения.  Превращение сложного в простое — этой  краткой формулой можно обозначить одну из самых важных сторон в работе ума полководца.

Успешное разрешение в труднейших условиях войны той задачи, которую я условно назвал «превращением сложного в про­стое», предполагает высокое развитие целого ряда качеств ума. Оно предполагает прежде всего очень сильную способность к анализу, дающую возможность разбираться в самых запутанных данных, обращать внимание на мельчайшие детали, выделять из них такие, которые остаются незамеченными для, более поверх­ностного взгляда, но могут при данных условиях иметь решаю­щее значение.

Оно предполагает далее   умение видеть сразу и целое, и все  детали. Иначе говоря, оно предполагает мощную синтетическую силу ума  (одним взглядом охватывать целое), соединенную, однако, с конкретностью мышления.  Здесь требуется синтез, осу­ществляющийся не с помощью далеко идущей абстракции, — тот синтез, который можно видеть у многих ученых, особенно ярко у математиков и философов, — а конкретный синтез, видящий 1 целое в многообразии деталей. В этом отношении ум полководца имеет много общего с умом художника. «Мой гений состоял в том, — писал Наполеон без несвойственной ему скромности, — что одним быстрым взглядом я охватывал все трудности дела, но в то же время и все ресурсы для преодоления этих трудно­стей; этому обязано мое превосходство над другими».

В психологии широким распространением пользуется классификация умов на аналитические и синтетические.

В области практического ума, пишет Полан, «Мы снова нахо­дим противоположность между духом анализа, и духом синтеза. Первый, более достоверный, более осторожный, более методиче­ский, более регулярный, рискует потеряться в деталях и в ре­зультате излишка добросовестности или излишних колебаний прийти к бессилию. Второй, более смелый более непосредствен­но активный, более мощный, более новаторский, стоит перед опасностью впасть в неудачи вследствие недостатка наблюдений, вследствие недостаточности понимания всех условий - того пред­приятия, которое надо привести к благополучному концу».

Большие полководцы  всегда    характеризуются    равновесием между анализом и синтезом.

В чем же психологическая природа этого равновесия»?

Прежде всего в том, что в ходе аналитической работы ума уже лежат некоторые, по терминологии Полана, «системы-анализаторы»  (sistems-analiseurs), которые сами создаются синтезами»

Синтез не только следует за анализом, но и предшествует ему. Такими «системами-анализаторами» являются известные руководящие идеи, контуры будущих оперативных планов, замыслы возможных комбинаций, с точки зрения которых производится анализ обстановки. Анализ, характерный для больших полковод­цев, это всегда анализ с какой-то точки зрения, анализ в свете каких-то идей и комбинаций. При этом, однако, — здесь мы ка­саемся пункта исключительно важного — требуется величайшая гибкость и свобода ума.

Ум полководца никогда не должен быть заранее скован и связан этими предварительными точками зре­ния. Полководец должен иметь достаточный запас возможных планов и комбинаций и обладать способностью быстро менять их или выбирать между ними. Человек, склонный превращать работу анализа в подтверждение заранее принятой им идеи, че­ловек, находящийся во власти предвзятых точек зрения, никогда не может быть хорошим полководцем.                                                                                                                                                                                                                                                                 

Составление планов войны в целом, отдельных операций, каждого предстоящего сражения — важнейшая слагаемая в работе полководцев я их штабов. Но военное планирование — это планирование особого рода. Здесь с чрезвычайной яркостью вы­ступают те исключительные трудности, с которыми связана ин­теллектуальная работа военачальника.

Происходящее (на войне) взаимодействие по самой своей природе противится всякой, плановости», — писал Клаузевиц. И как бы в подтверждение этой мысли Наполеон говорит о себе, что он «никогда не имел планов операций». Однако это говорит тот самый Наполеон, который - постоянно подчеркивал, что всякая война должна быть «методической». Но можно ли вести вой­ну «методически», обходясь без планов?

На самом деле работа полководца является постоянным и непрерывным планированием, хотя «природа войны» столь же постоянно и непрерывно противится этому планированию.

Прежде всего военное планирование требует от полководца большого воздержания. Он должен воздерживаться от того, чтобы планировать слишком подробно.

Но отсюда, конечно, нельзя сделать вывод, что, чем  менее подробен план, тем он лучше.    Если бы дело обстояло так, то   задача полководца была бы очень проста. На самом деле идеаль­ный план определяет все, что только можно определить, и чем больше он определяет, тем он, говоря принципиально, лучше. Но если план определяет то, что в данных условиях нельзя ответственно предвидеть, то он может оказаться не только плохим, но даже вредным планом.

"Знаменитый пример слишком подробного плана — вейротеровский план сражения при Аустерлице. «Диспозиция, составлен­ная Вейротером в Аустерлицком сражении, — пишет Л. Н. Тол­стой, — была образцом совершенства в сочинениях этого рода, но ее все-таки осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность». Но беда не в том, что её осудили люди, а в том, что ее осудила, сама жизнь, что она не выдержала проверки практикой. И осуждена она была не за сам факт ее подробности, а за то, что автор сделал ее подробнее, чем имел к тому основания.

Суворовская диспозиция  к штурму Измаила    была еще  подробнее:    в ней «указано было    все существенное,    начиная от состава колонн и кончая числом машин и длиной лестниц; опре­делено число стрелков при колонне, Их место и назначение, так же как и рабочих; назначены частные и общие резервы, их ме­ста  и условия  употребления;   преподаны   правила  осторожности внутри крепости; с точностью указаны направления колонн, пре­дел их распространения по крепостной ограде и проч.» (Петрушевский, 1884). И эта чрезвычайно подробная диспозиция блес­тяще  выдержала   испытание.  Трагедия   Вейротера   заключалась, во-первых, в том, что он плохо предвидел, во-вторых, — и это пожалуй, особенно важно,  в том, что свое планирование не соотносил со своими возможностями предвидения.

Те же возражения, которые делаются против слишком подробных планов, делаются и против планов, заглядывающих слишком далеко вперед. Это относится и к тактике, и к стратегии.

«Лишь начало боя может быть действительно полностью установлено планом: течение его требует новых, вытекающих из обстановки указаний и приказов, т.е. вождения» (Клаузевиц).

Когда к Суворову в бытность его в Вене приехали четыре члена Гофкригсрата с изготовленным планом кампании до р. Адды, прося Суворове именем императора исправить или изменить проект в чем он признает нужным, Суворов зачеркнул крестом записку и написал снизу, что начнет кампанию перехо­дом через Адду, а кончит, «где богу будет угодно» (Петрушевский, 1900).

Чрезвычайно поучительно познакомиться ближе с манерой планирования Наполеона, который более чем кто-либо, требовал «методичности» в работе полководца и сам принадлежал к пол­ководцам «рационалистического» склада.                                                                                                                                                                                     Тарле так характеризует наполеоновскую манеру планирова­ния: «Наполеон обыкновенно не вырабатывал заранее детальных планов кампании. Он намечал лишь основные «объективы», глав­ные конкретные цели, хронологическую (приблизительную, конечно) последовательность, которую должно при этом соблюдать, пути, которыми придется двигаться. Военная забота охватывала и поглощала его целиком лишь в самом походе, когда ежедневно, а иногда и ежечасно он менял свои диспозиции, сообразуясь не только со своими намеченными целями, но и с обстановкой, в частности с непрерывно поступавшими известиями о движе­ниях врага» (Тарле, 1941)

Что давало Наполеону возможность обходиться без предварительной разработки детальных планов?

Во-первых, его умение с феноменальной легкостью сочинять планы. Сила воображения, комбинаторные способности, наконец, просто творческая энергия были в нем исключительно велики. И, кроме того, он непрерывным упражнением развил в себе эти черты до уровня величайшего мастерства.

Bo-вторых, не совсем точно будет сказать, что Наполеон, предпринимая операцию или даже готовясь к ней, вовсе не имел сколько-нибудь подробного плана. Он не имел одного плана, но зато он имел несколько возможных планов. И момент «создания плана» нередко бывал в сущности только моментом выбора наи­лучшего из видевшихся ему возможных планов.

В-третьих, Наполеон тратил массу энергии и времени на собирание тех конкретных данных, которые должны служить мате­риалом при выработке плана. Он стремился иметь исчерпывающее знание неприятельской армии и той страны, в которой ему предстояло вести войну, давать сражение.

Благодаря всем перечисленным качествам, Наполеон получал очень ценные преимущества перед большинством своих противников, которые заранее связывали себя определенным планом действия.

В этой точке зрения наиболее, может быть, поучительная Регенсбургская операция 1809 г. с ее замечательными маневрами у Абенсберга и Экмюля, которую Энгельс назвал «гениальней­шим из всех наполеоновских маневров» и сам полководец считал «своим лучшим маневром». «План Наполеона, — пишет Левицкий, — намечал сосредоточение армии на Верхнем Дунае до р. Лех. Дальнейшие действия Наполеон ставил в зависимость от обстановки (Левицкий, 1933).

Очень интересно сравнить поведение маршала Бертье, на котором лежало главное командование впредь до прибытия Напо­леона к армии, с поведением Наполеона после прибытия в Штут­гарт. Бертье мучительно старается принять какой-либо план действия, начинает разного рода передвижения и маневры. На­полеон немедленно прекращает всю эту суету и, как хищник перед прыжком, замирает в ожидании того момента, когда он получит достаточные данные о намерениях и действиях противника; только тогда он составляет план и немедленно приступает к его выполнению.

Мы начали с утверждения: деятельность полководца предъявляет очень высокие требования к уму. В дальнейшем мы сде­лали попытку доказать, развить и конкретизировать это поло­жение. Теперь, подводя итоги, мы должны внести в него неко­торое уточнение: для полководца недостаточно природной силы ума; ему необходимы большой запас знаний, а также высокая и разносторонняя культура мысли.

Умение охватывать сразу все стороны вопроса, быстро анали­зировать материал чрезвычайной сложности, систематизировать его, выделять существенное, намечать план действий и в случае необходимости мгновенно изменять его — все это даже для самого талантливого человека невозможно без очень основатель­ной интеллектуальной подготовки.

Суворов не мог бы быть Суворовым, если бы он не был одним из наиболее образованных русских людей своего времени, если бы он не имел военной эрудиции, ставящей его в первые ряды современных ему военных деятелей. Наполеон был глубоко прав, видя одну из самых важных причин своего «возвышения» в той «исключительной образованности», в том «превосходстве в зна­ниях», которые выделяли его из окружающих военных работ­ников.

И не менее прав был он, когда из всех «даров, которыми наделила его природа», особенно выделял свою исключительную работоспособность. «Работа — моя стихия, — с гордостью гово­рил он, — я рожден и устроен для работы. Я знаю границы воз­можностей моих ног, знаю границы для моих глаз; я никогда не мог узнать таких границ для моей работы».

Военные гении масштаба Суворова или Наполеона создаются в результате огромного подвига работоспособности,  причем  работоспособности,  соединенной  с беспредельной    любознательностью, с живым  интересом к самым    разнообразным    областям жизни.